5 Ценнее ценного

«За пределы Безмолвной планеты»
То, что меня смущало в «Хрониках Нарнии», есть и в этом маленьком романе – литературная незрелость Льюиса. Насколько проникаешься искренностью философской мысли, настолько жалким кажется построение сюжета и характеров, наивным изображение фантастического мира. При том, что «За пределы Безмолвной планеты» композиционно достаточно изощренный роман. Следуя за фантастами предыдущей эпохи, в частности за Конан Дойлем и Уэллсом (на которого есть и ссылки), Льюис представляет путешествие на другую планету как достоверный факт. Последняя глава и постскриптум как бы выводят читателя из пространства игры воображения, оправдывая все нестыковки и плоскостное повествование. Вроде бы Льюис увлечен и разработкой собственного механизма космических полетов, и старается предусмотреть все возможные физико-биологические концепты жизни на Малакандре, но получается в результате все небрежно и инфантильно. Возможно, связано это и с тем, что по жанру Льюис предлагает утопию – идеальный мир, который до конца не может быть осмыслен порочным человеческим умом.
В духовно-нравственном и религиозном отношении Льюис сделал то, что фантасты подавали под разными соусами сотни раз. Есть расы, живущие достаточно обособленно, но представляющие собой какую-либо грань деятельности – религиозно-художественную, научно-ремесленную и прочее. Всё это подчиняется почти невидимым существам, которые в силу своих превосходящих привычные физические законы возможностям отождествляются с божественным. Забавно, как в эльдилах Льюис иронически переосмысляет эльфов. Но в этой языческой иерархии почти впрямую угадывается библейская мифология. И Земля в ней играет роль почти что ада, покинутая добрыми силами и отданная во власть Порченого. Получается, что вся фантазия о Марсе-Малакандре нужна в первую очередь для того, чтобы оттенить землян и их пороки – бесхребетного Рэнсома, жестокого Уэстона и подленького Дивайна, типичных персонажей приключенческих романов второй половины XIX века. Но здесь именно они держат ответ за всю планету с социально-государственными и нравственными законами и ситуациями, выглядящими на фоне инопланетного порядка чудовищной несправедливостью и глупостью. Глупостью в большей степени, в уничижительно-саркастической традиции Свифта. Но вся грусть от того, что еще одно произведение, полное толстых намеков, ничего не изменило за 70 лет.
***
«Переландра»
Любопытно, как вольтеровские литературные идеи прижились у принципиально иного по мировоззрению Льюиса. Удивленное исследование мира главным героем очень быстро переживает философичную иронию и вырастает до христианской притчи, с которой фантастический антураж сыпется под воздействием сильнейшего духовного переживания автора. Льюис азартно, с детским увлечением придумывает райский мир Венеры-Переландры, еще более босховский, чем Марса-Малакандры. Эти описания по стилистике напоминают сочинения средневековых авторов и глыбами ворочаются посреди приключений Рэнсома, которые внезапно обретают напряженную динамику, не хуже, чем у известнейших романистов конца XIX – первой половины XX века. Продолжая развивать мифологию своего космоса, Льюис открыто заявляет, что лингвистические игры с именами и топонимами есть лишь фасад для христианского устройства вселенной. Если «За пределы Безмолвной планеты» это своеобразная «Божественная комедия» Данте, где представлен древний метафизический мир, то «Переландра» читается как ответ Мильтону. На глазах читателя рождается новый мир, новый рай, в котором человечество снова подвергается искушению. Другой вопрос, почему Льюис решил, что воплощенному злу может противостоять слабохарактерный соглядатай Рэнсом. Тут уже можно строить гипотезы. Не обременяя себя выверением литературной формы, писатель просто пошел по пути, который сегодня часто используют ремесленники. Конечно, профессор в этом романе совсем другой. Трудно сказать, есть ли у него человеческий характер. Скорее, это некий эпический символ слабости человеческого тела, сомнений и неуверенности, которые растворяются в глубокой христианской вере и позволяют самозабвенно бороться со злом. Главное зло – это высказать недоверие Малельдилу-Христу, ставить под сомнение предписания и законы мышления. В противостоянии Рэнсома и Уэстона, в котором и воплотился Враг, видна внутренняя борьба и автора. А потому эмоциональность этих сцен достигают мощнейшего пика не только за счет того, как Льюис пытается описать физическую оболочку Уэстона самыми отвратительными и пугающими эпитетами, но и почти ощутимым физиологическим страданием. Казалось бы, вслед за Вольтером писатель готов показать веру как нечто иррациональное. Но герой как раз учится принимать непознаваемое благо, попадая на Переландру. Почти с психологическими нюансировками писатель связывает эмпатию к Королеве, первому представителю нового человечества, с желанием защитить ее от Врага. Но само стремление к жертвенности в этом случае не объяснимо иначе как доверием высшему существу.
***
«Мерзейшая мощь»
Самое совершенное, пожалуй, по форме произведение у Клайва Льюиса. В «Космической трилогии» по увлекательности и литературной отточенности оно занимает такое же место, как первые две повести цикла «Хроники Нарнии». Впрочем, и авторский жанр «современная сказка» тут тоже не случаен. Видимо, осознание литературного творчества как «сказки» давало Льюису больше пространства для юмора, насыщенного событийного ряда. Это предположение основано исключительно на впечатлениях и того удовольствия, которое доставляет «Мерзейщая мощь». Сатирический, фэнтезийный, научно-фантастический роман с элементами хоррора. В самом сердце британской науки зреет заговор темных сил, просыпается главный символ рубежа языческой и христианской эпох Британии – Мерлин, спускаются древние воплощения планет, принимаемые эллинами за богов. Христианство соседствует с космогонией, отчасти почерпнутой у Вольтера, отчасти у друга Толкина (да-да, толкинистов ждет встреча с Нуменором). Готические сновидения и безумные научные эксперименты. Можно долго перечислять приемы, которые Льюис виртуозно поставил на службу своей христианской проповеди, неумолимо гасящей пламя гордыни. Человек ученый в погоне за истиной добровольно отрекается от духовных ценностей. При том, что роман подобен буре страстей, писатель оказывается довольно деликатным в том, что касается сущностных вещей. Не наука как таковая оказывается под сатирическим прицелом, а нежелание находить в ней нравственное начало, которое якобы сдерживает прогрессию. Льюис видит конечную цель бесовских сил – уничтожение всего живого, в том числе и человека. Под натиском строительства ГНИИЛИ изводятся заповедные леса, мыслится все человечество свести к бессмертной голове, факту пустого сознания. На сторону же сил добра писатель привлекает наивную, гордую магию эпической героики и фольклора (это же он и проделывает в «Хрониках Нарнии»). И мы видим евангельское христианство не как череду церковных ритуалов и псалмов, а как что-то родное, детское, представленное как воплощение жизни и любви. В романе оно, несмотря на уют домашнего очага, забавную коммуну, в которой живут люди и звери, оказывается куда более сложной и постигаемой силой, чем светский лоск и наглость института. Врагов ждет ужасная гибель, напоминающая библейскую сцену Содома и Гоморры. Но это лишь существа, переставшие быть людьми. Что же происходит за пределами битвы, писатель умалчивает.
***
«Человек отменяется…»
Разгар Второй мировой войны. Льюис пишет эссе, которое вызывает мурашки по сей день, потому что оно не просто актуально – ситуация стала еще хуже. Мыслитель обеспокоен деятельностью педагогов, которые вознамерились вырастить новое поколение в отрицании того, что веками называлось «естественным законом». Со свойственной ему размеренной, но в то же время едко-сокрушающейся иронией, он защищает базовые духовные ценности. Причем, оставаясь христианином, отдавая предпочтение именно этой религии, Льюис вводит в трактат свое понятие «дао», как бы уравновешивая духовность вообще и ее злое отрицание. Конечно, это некая уступка множащейся глупости, стремительно извращаемому понятию толерантности. Но это призыв не отменять того, что тысячелетиями считалось истиной и было направлено на ее постижение, быть человеком, а не набором физиологических функций в тумане относительных ощущений, порожденных нервными импульсами. Одномерность прогресса, его исключительно числовое выражение попросту убивает все живое. Читать Льюиса – и бояться.