5 "Было странно подумать, что эти непонятные персонажи и непонятные действия их станут понятными и совершенно иначе им воспринимаемыми, если он посмотрит картину с начала"

Удивительно захватывающее произведение Набокова. Читала два дня – не могла оторваться. Проза Набокова – это просто какая-то магия. Книга «входит» в читателя и оживает целым миром. Встречались мне прекрасные книги, где я могла «войти» в книгу и прожить там интересные жизни с ее персонажами. И это были хорошие книги. Но с Набоковым получилось по другому - именно она, книга, входит в тебя и ты уже не принадлежишь себе… После окончания романа долго хотелось просто молчать, чтобы не расплескать слабые отзвуки замершей жизни Бруно … Конечно, самое главное удовольствие в книге – это неповторимый язык Набокова, которым он создает не просто мир, а мир яркий, сочный, очень наполненный жизнью во всех ее проявлениях – изображениях, звуках, запахах, тактильных ощущениях, движениях души, смутных миражах подсознания, мелькания и касания мыслей…Начало романа показывает героя в условно счастливом состоянии – семья, ребенок, положение… Лишь скука, неудовлетворенность преснотой жизни родила в нем внутренние «брожения». И его потянуло к тому, что в конце он ощущает как подлинную жизнь:

«Подлинная жизнь, та хитрая, увертливая, мускулистая, как змея, жизнь, жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом месте, где?»

Набоков неоднократно показывает, что жизнь вокруг была шансом для счастья, в какой-то момент шансом для спасения…

«Впервые, может быть, за этот год сожительства с Магдой он отчетливо осознавал тот легкий налет гнусности, который осел на его жизнь. Ныне судьба с ослепительной резкостью как бы заставила его опомниться, он слышал громовой окрик судьбы и понимал, что ему дается редкая возможность круто втащить жизнь на прежнюю высоту»

Пока не стала шансом для прозрения, очень жестокого прозрения.
Да, героя - Бруно Кречмара, не просто «тащило», нет, он скорее сам с радостью и наслаждением сначала искал, а потом и бежал навстречу тому, что нашел. Он осознавал каждый раз каким-то трезвым умом, что он делает, но погружался в «новую» жизнь, не страшась будущего краха.

«Засветился зеленый диск. Он нащупал ее локоть, и они перешли. «Началось, – подумал Кречмар, – безумие началось»

Смешно и почти безобидно, наивно выглядели его манипуляции с обручальным кольцом…

«Не уходите еще», – взмолился Кречмар и, держа руку в кармане пальто, попробовал большим пальцем снять с безымянного обручальное кольцо – так, на всякий случай. «Постойте, не уходите», – повторил он и наконец судорожным движением освободился от кольца»

Потом уже осознанные шаги, трезвый выбор:

«Тогда он понял, что, если не хочет мучиться, должен оподлиться безусловно, безоговорочно и вымарать образ семьи из памяти, и всецело отдаться чудовищной, безобразной, почти болезненной страсти»

И уже перед самым моментом «прозрения», которое уготовит Бруно судьба, он говорит о себе своему старому знакомому писателю:

«А я сейчас в самом, так сказать, водовороте жизни, – сказал Кречмар, – Ты, должно быть, помнишь, как я мирно и хорошо жил с женой. Ты даже говорил… Эх, да что вспоминать! Та, которую я теперь люблю, все собой заслонила. И вот только в такие утра, как нынче, когда еще не жарко, у меня в голове ясно, я чувствую себя более или менее человеком»

Водоворот жизни, в котором есть та, которая скоро заслонит от Бруно свет… Неудивительно, что Набоков погрузил Бруно в тюрьму слепоты:

«И вот теперь вообразите: человек слеп, физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать ничего не может. Ведь это пытка, застенок!»

А в эту тюрьму он как-то пришел сам, болезненно стремясь в мираж страсти. …В самом начале романа есть почти пророческая сцена, где Бруно попадает в кинотеатр:

«Глядеть на экран было сейчас ни к чему – все равно это было непонятное разрешение каких-то событий, которых он еще не знал (…кто-то, плечистый, слепо шел на пятившуюся женщину…). Было странно подумать, что эти непонятные персонажи и непонятные действия их станут понятными и совершенно иначе им воспринимаемыми, если он посмотрит картину с начала»

Набоков показал все с самого начала…
И совершенно неудивительно, что уже ближе к концу романа рядом с этим страдальцем героем находится тот, кто сопровождал трагическое последнее «прозрение» Бруно – голый мистер Горн - образ «того, что с копытцами и хвостом» предстает почти в натуральном виде:

«От ежедневных солнечных ванн в саду или на крыше (где он, нежно воя, изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета. Ногти на ногах были грязны и зазубрены»

Как-то подумалось - сюжет вообще о недостойном и недостойных, о мерзостях человеческих, о грязном и гибельном падении во мрак… бездну. Если кратко пересказать суть дела, то даже и поразишься – надо ли вообще погружаться в эту столь мерзостную историю. Но Набоков умеет соткать такое удивительно завораживающее действо, что даже такая мерзость, кажется, не может затмить и оскорбить саму прелесть жизни. Когда читаешь роман, и видишь разных персонажей (от Макса с Аннелизой до квартирной хозяйки, почтальона, доктора, до старушки, которая собирала душистые травы на склоне горы перед аварией и летчика желтого почтового дирижабля), то чувствуешь мир во всей его реальности, во всей его красоте, которая растворяет в себе и грязь, и цветы, и … солнце продолжает плыть по небосводу. Одно только событие - этот, казалось бы, трагический «поворот», почти финал страшной истории Набоков рисует на фоне одной из самых живописных картин, будто поднимая читателя над жизнью, и показывает все с философских вечных высот, почти… с небес – в прямом и переносном смысле!

«Старуха, собирающая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из люльки яично – желтого почтового дирижабля, плывущего по голубому небу в Тулон, летчик видел петлистое шоссе, овальную тень дирижабля, скользящую по солнечным склонам, и две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать километров. Быть может, поднявшись достаточно высоко, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и, скажем, Берлин, где тоже было жарко, – вся эта щека земли, от Гибралтара до Стокгольма, озарялась в этот день улыбкой прекрасной погоды»