4

В конце девятнадцатого века мисс Джулай, бывшая рабыня преклонных лет, по просьбе сына записывает для потомков воспоминания о своей юности, пришедшейся на последние годы перед отменой рабства на Ямайке и первые - после нее. Взгляд дочери рабыни, по восемнадцать часов в сутки трудившейся на плантациях сахарного тростника под обжигающим карибским солнцем, пока белые леди не могли найти в себе силы пересечь по эдакой жаре собственный двор, и регулярно насиловавшего ее надсмотрщика едва ли может напоминать истории в духе "Унесенных ветром" о добрых и благородных белых плантаторах, которые заботятся о своих рабах словно о детях родных. Не знаю, существует ли по этому поводу ямайский миф, соответствующий южному мифу США, но подозреваю, что да, людям вообще свойственно оправдывать себя и своих предков. "Они недалеко ушли от собак", - говорит об освобожденных черных один из героев, но этот еще среди лучших белых в романе, он хотя бы неплохо относится в собакам. Впрочем, самое грустное в описанном, пожалуй, то, что почти все они - не так уж плохи, вовсе не безумные садисты, получающие удовольствие от издевательств над кем-либо. Они совершенно нормальны, не страдают от психопатии, способны испытывать муки совести. К примеру, для другого персонажа увиденное во время Баптистской войны, когда рабы по всему острову восстают под руководством британских миссионеров-аболиционистов, оказывается настолько невыносимым, что, вернувшись домой, он вкладывает себе в рот пистолет и нажимает на курок - но пока он видит на своем пути изувеченные тела черных женщин и детей, в его глазах все довольно прискорбно, но в целом в рамках нормального, ведь они наверняка чем-то это заслужили; переклинивает его только при виде издевательств защитников колониальных ценностей над белым священником на глазах у его почтенного семейства. Госпожа мисс Джулай, леди Кэролайн, тоже не так плоха, когда она узнает о зверствах, происходящих на ее собственной земле, она искренне шокирована и плачет, что никогда не позволила бы этого, если бы знала, ведь она же христианка. А если она дисциплинирует служанок, втыкая им в руки швейные иглы, или, например, отбирает у рыдающей матери-рабыни показавшуюся ей милой девочку для собственной забавы - никто ведь не думает слишком много о чувствах кошки, когда подбирает уличного котенка, не так ли?

Однако, несмотря на тяжелую тему, благодаря иронии в голосе рассказчицы происходящее не воспринимается слишком уж чернушно. Саму Джулай тяжело шокировать всем тем, о чем она пишет, для нее это неприятная, но неотъемлемая часть жизни, которую она прожила, и времени, в котором она жила. Она не очень-то надежна как рассказчица, и сыну, редактирующему рукопись, то и дело приходится пресекать попытки матери уйти в приукрашивание действительности. Но Томаса там не было, и он знает не все, так что можно только догадываться, что еще было не совсем так или совсем не так, как говорит Джулай. Как бы то ни было, у нее получилась хорошая и заслуживающая внимания история, и мне тяжело сказать, почему субъективно она не понравилась мне настолько, чтобы поставить более высокую оценку. Подозреваю, местами тому виной был тяжеловатый на данном этапе для меня язык с многочисленными вкраплениями ямайского креольского. Это здорово, атмосферно и на самом деле совсем не является недостатком, но чтобы разобраться с диалектизмами, которых не знает ни один из четырех словарей в моем телефоне, мне как владеющей даже обычным английским не на сто процентов свободно приходилось на первых порах перечитывать предложения раза по три. Второй фактор - вклинившаяся во второй половине романа мелодрама (я все время "Шоколад на крутом кипятке" вспоминала из-за этой сюжетной линии, только без магического реализма) мне не очень понравилась, потому что мелодрамы я вообще не люблю, но не спорю, что тему раскрыть вся эта история помогла. В итоге - не совсем мое, но очень любопытно, спасибо дочери ямайского эмигранта Андреа Леви за Джулай и ее рассказ.