5

Zanetto, lascia le donne e studia la matematica!

Всякий имеет право быть довольно мерзеньким человеком. Даже Руссо. И Руссо умудряется выставить себя таковым, за собой этого качества не замечая; все же признаться в некоторых наклонностях и болезнях проще, чем в том, что ты умудряешься всех против себя настроить и, сдается читателю, не столько потому, что талантом ты превзошел всех вокруг. Читали мы уже подобное, ровно в тех же словах - у Абеляра. Ума не приложу, какое название больше выводит из себя - "Исповедь", где Руссо в чем-то совсем не том исповедуется, или "История моих бедствий", где все описано кроме как раз причины этих самых бедствий.

На этом претензии к Руссо кончаются, потому что см. первое предложение. "Исповедь" мне понравилась как документ, где куда более детальным языком описана эпоха, нежели в художественной литературе или письмах того времени. Особенно прекрасна и познавательна в этом отношении первая половина книги, до приезда Руссо в Эрмитаж д'Эпине. Там тебе и о воспитании, и об образовании, и о сексуальных нравах, и о социальной мобильности, которая вообще поразительна: можно ходить пешком из города в город и спать на лавочках, но быть принятым если не во всех высших семействах, то в некоторых весьма почтенных, можно ни с того ни с сего получать работу, в которой ничего не смыслишь. У Руссо это хорошо выходило: наврать с три короба, что умеешь то да се, а потом, когда над головой дедлайн сдать написанную оперу, быстренько в сочинительстве разбираться.

Об окружении Руссо, особенно в парижские времена, то есть об известных лицах, судить по написанному не стоит, потому что "все виноваты кроме я". Нужно аккуратно отмерить половину гадостей, что он пишет о коллегах по профессии, и заменить такой же выверенной половиной гадостей, что писали о нем они. Возможно, так удастся воссоздать хоть какое-то подобие правды. Перечислять всех не буду, однако о самых именитых позволю себе два слова. Занятно, как на Дидро выливаются тонны грязи, однако Руссо упорно продолжает звать его другом и поддерживать с ним отношения. Блеснул на страницах "Исповеди" Даламбер, потому что на них приведена записка за его авторством, которая, в отличие от всех других документов, вменяемым языком написана: вместо "Достопочтенный господин, спешу засвидетельствовать вам свои вечные любовь и почтение", сказано там что-то вроде "Аббата выпустили из Бастилии. Он уезжает и передает вам привет. От меня тоже привет". Не то чтобы читать "достопочтенных господ" было слишком тяжело, но ведь и внятно писать никто не запрещал, оказывается.

Когда вышла "Исповедь", у всего нового поколения уже было достаточно времени, чтобы создать себе полумифический идеал великого Жан-Жака. Теперь терзает жгучее любопытство узнать, что подумали все эти дети "Общественного договора" и "Юлии", прочитав "Исповедь", и как их терзал жестокий баттхерт при описаниях мелкого воровства и малодушия.