3.5 Неуловимый «Дар» Набокова

"Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени".
В.Н. Набоков "Дар"

Центральная часть набоковского романа «Дар» - биография Чернышевского - вышла нахальной (на что рассчитывал автор) и вместе с тем невыразимо скучной (на что автор вряд ли рассчитывал, но все могло быть). Создатель ее Федор Константинович, бледное альтер-эго Набокова, перемещающийся по городу в дырявых туфлях, а по лесу – без признаков гардероба, чтобы загореть и перестать быть бледным – тоже так себе герой. Он одинаково презирает квартирных хозяек и не платит за жилье, а девушку Зину, очень практичную особу, находит в непосредственной близости, за стеной снятой им комнаты (Федор Константинович, несмотря на приписываемое ему каникулярно-спортивное бытие, очень ленив – он и на уроки к ученикам едва заставляет себя являться). И, самое главное, Федор Константинович – поэт.

Конечно, когда в Берлине станет некомфортно (не так некомфортно, как описывает Федор Константинович – скучно, нудно, неинтересно, за хождение по улице в голом виде останавливают, немецкое мещанство сочится из всех щелей, «свои» русские погрязли в мелочах эмиграционного бытия), а совсем некомфортно, году этак в 1937, практичная жена Зина вывезет неприспособленного к жизни мужа в дальнейшую эмиграцию, где наверняка будет спасать из мусорного бака его недописанные романы, а еще печатать, печатать и редактировать (Зина машинистка, если что, в актрису или продавщицу готового платья непрактично-практичный Федор Константинович вряд ли бы влюбился – на что они в хозяйстве поэта?).

На мой обывательский взгляд читателя, «Дар» не выглядит «заумным», слишком интеллектуальным или неудобоваримым чтением (перескоки повествования с первого лица на третье очень быстро перестали замечаться, вкрапления сновидений, временно выдаваемых за реальность, не сбивали с толку, а разговоры героя с полумифическим Кончеевым почти сразу выглядели монологами). Проблема в том, что роман кажется сшитым из кусков, которые плохо пригнаны друг к другу, а нитки непременного белого цвета выставлены напоказ. Есть куски прекрасные – акварельно-красочный, омытый дождями и солнцем Берлин, который герой не любит (но это неправда), размышления кончеевского толка о природе творчества литературного и творчества вообще (их мало, но они есть), а с другой стороны – биография Чернышевского, которая здесь как инородное тело, и куски, к которым я осталась равнодушна – о лешневском и петербургском детстве (это уже знакомо по другим книгам), об отце-естествоиспытателе (бабочки меня утомили в «Других берегах»). Я не против живой природы и ее изучения, но у Набокова охота за бабочками описывается как столь узкоспециальное и рафинированное времяпрепровождение для избранных, что заранее чувствуешь себя профаном, ни разу в жизни не взяв в руки сачок.

Возможно, скрытые пружины «Дара» не сработали для меня в силу недостаточности читательского опыта. Но вместе с тем роман вовсе не представляется загадкой, ребусом, шахматной задачей или палимпсестом. Напротив, многое в нем – следствие пережитого писателем и уже читанного в других его книгах, разве что модернистских приемов здесь побольше, чем в автобиографиях. И тем не менее я не жалею, что дочитала книгу, потому что неуловимое очарование набоковского дара в ней конечно же есть. Ну разве можно было не добраться до этого:

«Он старался думать о смерти, и вместо этого думал о том, что мягкое небо, с бледной и нежной как сало полосой улегшегося слева облака было бы похоже на ветчину, будь голубизна розовостью. <…> Это было смутное, слепое состояние души, непонятное ему, как вообще все было непонятно, от неба до желтого трамвая, гремевшего по раскату Гогенцоллерндама, но постепенно досада на самого себя проходила, и с каким-то облегчением, точно ответственность за его душу принадлежала не ему, а кому-то знающему, в чем дело, - он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное как изнанка великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на ее лицевой стороне.»

Что ж, возможно, и Чернышевский где-то там – на изнанке романа.