2.5 Промежуточный мир эмиграции

— Вы француз?
— Нет, я из промежуточного мира.
— Как вы говорите?
— Я не говорю.

Модернизм - удачный жанр... стиль... период... феномен: как ни пиши, а есть оправдание - это всё по-модернистски. Не нравится сюжет? Нереальные персонажи? Неровный язык? Так модернизм же. Ну ладно. Писатель "в домике". Но нам-то с циничной высотки постмодернизма никто не запретит рассматривать его сооружение.

С первых строк завораживает экспрессионистский язык, как дождь с парижских открыток - не мокрый, а глянцевый: "клокотал... нежно шелестел... медленно падал, как снег... стремительно пролетал светло-серыми волнами, теснясь на блестящем асфальте... Он шел, как идет человек по снегу, величественно и однообразно. Он то опускался, как вышедший из моды писатель, то высоко-высоко пролетал над миром, как те невозвратные годы, когда в жизни человека еще нет никаких свидетелей".

А вот в части о детстве нездешней, неотмирной Веры-Терезы, невесты всех и никого, язык прозаичен, звучит классически-бытово, без изяществ, нанизывания эпитетов - прозрачно-просто. Героиня - самое неземное существо - в спецэффектах не нуждается. Но не исключено, что автор писал эту новеллу не одновременно с другими частями и выпал из собственного стиля. Неоднородность языка и разных частей книги - минус или прием?..

"Огромные города продолжают всасывать и выдыхать человеческую пыль". Не в силах прижиться в чужом мире, ассимилироваться, небольшая эксцентричная "коммуна" интровертов-эмигрантов, каждый из которых лелеет свою философию-религию, ищет поддержки друг в друге, в книгах, в вере, в неверии, в человеке, в алкоголе, в природе, в словах и в молчании. Блуждания героев - это попытка удержаться, схватиться за что-нибудь в падении в ничто, в бессмысленность. Так они хватаются за песни Родины, не помня слов. Так ловят взгляд случайного человека. Так ныряют в чужой балл, где можно забыться в случайной любви и неслучайном вине. "Париж, Париж, асфальтовая Россия. Эмигрант — Адам, эмиграция — тьма внешняя. Нет, эмиграция — Ноев ковчег. Малый свет под кроватью, а на кровати Грушенька наслаждается со Смердяковым. Слышны скрипы, эмиграция молится под кроватью". Блеск балл и его отвратительная изнанка. Кто-то наслаждается хаосом, кто-то в нем гибнет. Интересно, что у Иванова в Харбинских мотыльках яркий образ эмиграции - это Вавилонская башня. А здесь - Ноев ковчег. Вавилонская башня больше подходит мешанине языков, народов и утраченных смыслов.

"О, проснулся, болезный" - эту фразу хочется применить к героям не раз, бездомным, грязненьким и пьяненьким, похмельным и туберкулезным, нелюдимым: "о, проснулся, болезный" - и "раскрываются медленно глаза уязвленных светом, ошеломленных головною болью, изжогой во рту, усталостью и болью в половых органах, души тех, кто вчера до утра хохотали, острили, кричали, пили фальсифицированные напитки, бессвязно спорили, развратно целовались и длительно и изможденно совокуплялись с кем-то, зачем-то, где-то". "Я тоже пока не бобовлял, щас подумою хде достать бы" - жажда картавого распухшего языка, запутавшегося в языках, "обожженного холодной водой, ошеломленного отсутствием сна, больного, бодрящегося, ежедневного и равнодушного зрителя розового возникновения, алого полыхания, желтого свечения и, наконец, белого исчезновения холодного летнего рассвета, быстро сменяющегося мертвым белесым сияньем дождливого дня".

Персонажи Поплавского не кажутся мне реальными, хотя у Веры-Терезы есть своя история от детства - она ​​больше похожа на мифологизированное житие, чем на жизнь. Тихон-Зевс, Вера-Тереза, Аполлон-Безобраз - разве это не расщепление личности рассказчика? Его "я" почти не звучит в книге. Его личность сложнее всего восстановить из текста: невидимый, безвольный, неудачливый, бесприютный.

Почему книга названа именем Аполлона Безобразова? "Красиво некрасивого". Божественного, в другом месте прямо названного нечистой силой. Аполлон Безобразов - идеальное alter ego рассказчика, он силен физически, начитан, аскет, смотрит на мир свысока, он очаровывает Терезу, он единственный, кто находит работу (умеет адаптироваться и выживать). Он необходимый собеседник для имитации диалога, он - опора странной компании. Кажется, ему завидует рассказчик, им хочет быть, таким себя фантазирует.

Вера-Тереза ​​- душа компании, больная телом и духом. Богохульница и святая одновременно. Это еще одно воплощение эмиграции (ребенок, рожденный в чужой стране, нездешняя для этой земли и для всей человеческой планеты вообще), сознание, измененное чуждым веществом, искаженный мир, слишком быстрый или слишком медленный, болезненно яркий, в поисках нежности и прощения Богу (и никакого прощения от Бога). С потребностью "крестить камешки".

Тихон-Зевс - это тело, молчаливое физическое действие. Что сказать об этом кроме "шофер сорок дней не ел и не читал Достоевского"?..

Бодрый водитель-эмигрант, офицер, пролетарий, христианин, мистик, большевик... "армянские анекдоты, еврейские, солдатские, генеральские, советские и марсельские, слой за слоем, бремя за бременем, как сажа, копоть, шелуха и нечистоты"... "яркий и наглый поток, где среди шума и переполоха все отрицают друг друга, все смеются друг над другом, все взглядом или метким словом стараются стереть друг друга с лица земли. Огромное Нет... отовсюду, все толкаются словами, все кипят и изнемогают в словах" - так бурлит эмиграция у Поплавского, пожирая таланты, слабые души и бездомных философов.

А в соседних комнатах с разбитыми стеклами зимовали ласточки.

Мне кажется, что в коротком предложении скрыто сердце книги, выстуженное до ледышки, хрупкое, вот-вот разобьется, беззащитное, нежное... с приставленным к нему острием в ожидании неизбежной беды.
_________________________________________________

Па-беларуску...

Мадэрнізм - удалы жанр... стыль... перыяд... з'ява: як ні напішаш, а ёсць прыкрыццё - гэта ўсё па-мадэрнісцку. Не падабаецца сюжэт? Нерэальныя персанажы? Няроўная мова? Дык мадэрнізм жа. Ну, ладачкі. Пісьменнік "у доміку". Але ніхто нам з цынічнай высоткі постмадэрнізму не забароніць разглядаць ягоную спаруду.

З першых радкоў зачароўвае экспрэсіянісцкая мова, як дождж з парыжскіх паштовак - не мокры, а глянцавы: "клокотал... нежно шелестел... медленно падал, как снег... стремительно пролетал светло-серыми волнами, теснясь на блестящем асфальте... Он шел, как идет человек по снегу, величественно и однообразно. Он то опускался, как вышедший из моды писатель, то высоко-высоко пролетал над миром, как те невозвратные годы, когда в жизни человека еще нет никаких свидетелей". Цікава, што ў частцы пра дзяцінства неадмірнай, нетутэйшай Веры-Тэрэзы, нявесты ўсіх і нікога, мова празаізуецца, гучыць класічна-абыдзённа, без штукарства, нанізвання эпітэтаў, але празрыста-проста. Гераіня - сама незямная істота - не мае патрэбы ў спецэфектах. Але магчыма, што аўтар пісаў гэтую навэлу не адначасова з іншымі часткамі, і выпаў з уласнага стылю.

"Огромные города продолжают всасывать и выдыхать человеческую пыль". Не ў стане прыжыцца ў чужым свеце, асімілявацца, невялікая дзівацкая "камуна" інтравертаў-эмігрантаў, кожны песцячы сваю філасофію-рэлігію, шукае апору адзін у адным, у кнігах, у веры, у бязвер'і, у чалавеку, у алкаголі, у прыродзе, у слове. Бадзянні герояў - спроба ўтрымацца, ухапіцца за нешта ў падзенні ў нішто, бессэнсоўнасць. Так яны хапаюцца за песні радзімы, не памятаючы словы. Так ловяць погляд выпадковага чалавека. Так даюць нырца ў выпадковы баль."Париж, Париж, асфальтовая Россия. Эмигрант — Адам, эмиграция — тьма внешняя. Нет, эмиграция — Ноев ковчег. Малый свет под кроватью, а на кровати Грушенька наслаждается со Смердяковым. Слышны скрипы, эмиграция молится под кроватью". Цікава, што ў Іванова ў Харбінскіх матыльках яркі вобраз эміграцыі - гэта Бабілонская вежа. А тут - Ноеў каўчэг. Бабілонская вежа больш пасуе з мяшанкай моваў, народаў і страчанай мэтай жыцця.

"О, проснулся, болезный", - гэтую фразу хочацца ўжыць да герояў неаднойчы, беспрытульных, брудненькіх і п'яненькіх, пахмельна і сухотна хваравітых, бяздомных, нелюдзімых: "о, проснулся, болезный" - і "раскрываются медленно глаза уязвленных светом, ошеломленных головною болью, изжогой во рту, усталостью и болью в половых органах, души тех, кто вчера до утра хохотали, острили, кричали, пили фальсифицированные напитки, бессвязно спорили, развратно целовались и длительно и изможденно совокуплялись с кем-то, зачем-то, где-то". "Я тоже пока не бобовлял, щас подумою хде достать бы" - прага распухлага языка, заблытанага ў мовах, "обожженного холодной водой, ошеломленного отсутствием сна, больного, бодрящегося, ежедневного и равнодушного зрителя розового возникновения, алого полыхания, желтого свечения и, наконец, белого исчезновения холодного летнего рассвета, быстро сменяющегося мертвым белесым сияньем дождливого дня".

Героі Паплаўскага не падаюцца мне рэальнымі, хоць Вера-Тэрэза і мае ўласную гісторыю ад дзяцінства - гэта больш падобна на міфалагізаванае жыціе, а не жыццё. Ціхан-Зеўс, Вера-Тэрэза, Апалон-Безабраз - ці не расшчапленне ўсё гэта асобы апавядальніка? Ягонае "я" амаль не гучыць у кнізе. Ягоную асобу найбольш цяжка аднавіць з аповеду: нябачны, бязвольны, няўдачлівы, беспрытульны.

Чаму кніга названая імем Апалона Безабразава? "Прыгожы непрыгожы". Боскі, у іншым месцы называны наўпрост нячыстай сілай. Апалон Безабразаў - выступае ідэальным альтэр эга апавядальніка, ён моцны фізічна, начытаны, ён аскет, звысака глядзіць на свет, ён зачароўвае Тэрэзу, ён адзіны знаходзіць сякую-такую працу (здольны прыстасавацца і выжыць). Ён патрэбны суразмоўца для імітацыя дыялогу, ён апора дзіўнай кампаніі.

Вера-Тэрэза - душа кампаніі, хворая на цела і на дух. Блюзнерка і святая адначасова. Яна - яшчэ адно ўвасабленне эміграцыі (дзіця, народжанае на чужой зямлі, нетутэйшая гэтай зямлі і ўсёй чалавечай планеце ўвогуле), свядомасць, змененая чужым арганізму рэчывам, скажоны свет, занадта хуткі ці замаруджаны, хваробна яркі, у пошуку пяшчоты і прабачэння Богу (а не прабачэння ад Бога). З памкненнем, патрэбай "хрысціць каменьчыкі".

Ціхан-Зеўс - цела, маўклівая фізічная дзея. Што пра яго сказаць, акрамя "шофер сорок дней не ел и не читал Достоевского".

Бодры эмігранцкі шафёр, афіцэр, пралетарый, хрысціянін, містык, бальшавік... "армянские анекдоты, еврейские, солдатские, генеральские, советские и марсельские, слой за слоем, бремя за бременем, как сажа, копоть, шелуха и нечистоты"... "яркий и наглый поток, где среди шума и переполоха все отрицают друг друга, все смеются друг над другом, все взглядом или метким словом стараются стереть друг друга с лица земли. Огромное Нет... отовсюду, все толкаются словами, все кипят и изнемогают в словах" - так віруе эміграцыя, пажыраючы таленты, слабыя душы, бяздомных філосафаў.

А в соседних комнатах с разбитыми стеклами зимовали ласточки.

Мне падаецца, у кароткім сказе схаванае сэрца кнігі, столькі ў ім вастрыні, нутраной выстыласці, пяшчоты, крохкасці, безабароннасці і неадменнасці бяды.