1

Какой удивительный текст состряпал Шаргунов — ни под какие классификации не подпадает! Жанровых признаков — минимум, и читаешь — так до конца и не ясно, что же ты читаешь. Прелесть, а не книга.

Что же это? Не повесть точно — нет сквозного сюжета, как нет и развития характеров (из которых заметен один только автор). Рассказы? Нет, не рассказы — недостаёт каждой главке ядра, стержневого события. Не новеллы — понятно. Ближе всего это к очеркам, хотя для них здесь слишком много литературщины и украшательств

Значит, в принятую систему жанров „Ура!“ вписывается в огромным трудом — то здесь, то там выпирают неровности и углы. Спишем это на особенности нового направления, так гордо провозглашённого Шаргуновым, − неореализма. Пусть так.

Он вкрадчив, особенно когда говорит о себе (а о себе он говорит беспрерывно), − но это неумелая, липкая (одно из любимых слов Ш., кстати) вкрадчивость. Он схватывает жизнь в отдельных её проявлениях — и, очевидно, считает, что частных наблюдений ему достаточно, чтобы причислять себя к реалистам, ещё и с приставкой нео−. Наблюдения эти у Ш. непременно должны перемежаться авторскими измышлениями, тоже весьма натужными и плоскими.

Но ладно. Оставим скучное литературоведческое кровососание литературоведам, обратимся к содержанию.

Дальше...

А его нет, несмотря на россыпь жизненных (от слова „жизнь“, не „жизненный“) событий. „Ура!“ — очевидно программное для Ш. произведение, как в смысле формы (и сегодня, десятилетие спустя, он от неё не отступил), так и в смысле жизненной позиции вообще. Здесь не мысли подчинены жизни, а жизнь подчинена мыслям.

Как пример. Сергей Ш. не пьёт, не курит, не колется, постигает народ через поп-музыку? Он кичливо об этом расскажет, объяснит несколько раз, как он значителен, дополнит это парой-тройкой пресных (в большинстве своём) историй из жизни. Затем перетасует всё так, чтобы сначала гуськом тянулись истории, а за ними — своеобразными выводами — всё остальное, шаргуновские призывы. И как бы выходит, что правда Шаргунова вытекает из самой жизненной правды. Читатель покорён. Читатель прозревает. Читатель меняется под влиянием правильной жизни Сергея Ш. Вот кого мы должны принять за образцы! Да?

И так во всём: каждая глава — это часть шаргуновской правды, шаргуновской жизненной программы, которая, похоже, видится ему настолько образцово прекрасной, что он не может ею не поделиться с нами, с бедными, сирыми читателями. Тем более, что после „Дебюта“ (напомню, в 2001 ему присудили премию в номинации крупной прозы) имя его — на слуху; и, видимо, это с ним и сыграло дурную шутку. Он стал писать чрезвычайно плохую прозу. Хотя, может быть, она такой была изначально? Дебютной повести я не нашёл, чтобы это понять. Но если так, то всё вышло ещё хуже: когда плохого писателя обманывают, утверждая, что он — писатель хороший, то почти наверняка на нём можно ставить крест. Из-под инерции чужих ожиданий вообще сложно вырваться. Попадаешь в пелевинскую Жёлтую стрелу , и всё — прощайся! (Сам Пелевин, кстати, на эту ловушку и пойман — он давно уже не может спрыгнуть с этого поезда; а жаль, первые работы были неплохи) Но, кстати, Шаргунов нашёл для этого силы, и сегодня он пишет прозу в разы качественней (например, „Болбасы“). Отвращения уже не вызывает, а местами так и вовсе приятно. Но его последняя Книга без фотографий — это другой разговор.

Что же так отличает его нынешнюю прозу от ранней? Во-первых, стало меньше, значительно меньше литературщины. Это вообще главный его недостаток. Предполагаю, что Ш. и сам ощущал (но не сознавал) бессодержательность своих текстов, их художественную бедность. И для того, чтобы это было отдалённо похоже на литературу, щедро разбросал пригоршню тропов по тексту. Хорошо: на литературу стало походить. Теперь это следовало превратить в литературу хорошую. И Сергей Ш. решил брать количеством: ведь чем больше бисера — тем ярче и привлекательнее блестит, верно?

Беда в том, что это бисер китайский, отвратного качества, с неровностями, с уродливой кривизной и несоразмерностью, какофонией цветов и убогостью материала. Вот и проза Шаргунова такова.

А напоследок, чтобы как-то оправдать громко заявленную приставку нео−, он решил продемонстрировать смелость экспериментатора — и поиграл с языком. Совсем чуть поиграл, но так, что умерли и немногочисленные художественные достоинства. Чего только стоят его до отвратительного пошлые синестезии («они о чём-то липко совещались», «пузыри дождя тёпленько хлюпают», «голос — вязкий, с завываниями»)? Вообще проза Ш. — идеальный пример того, что случается при недостатке вкуса, при бездумном употреблении тропов: украшательства, которые были бы у него уместны и естественны, можно по пальцам руки пересчитать.

И, наконец, самое вкусное. Это надо на обложку, спереди и сзади, желательно ещё — на корешок мелким шрифтом уместить. И в аннотацию. Потому как это — эссенция книги. И показательная её автохарактеристика. И рецензии я мог бы не писать, а только привести эту нечеловечески прекрасную цитату, которая так здорово характеризует тексты раннего Сергея Ш.:

Есть слова, которые выплескиваются за свои пределы. Больше и шире, чем слова! Вязко шевелящийся «х…» заставляет себя писать на стене и в тетради. Никуда не убирается. Не вымарать и «ура!». Звуки-инстинкты. В них магия жизни. «Х…» — розовато-сизый, хрипловатый. А «ура!» — атакующе-алое. «Ура-а-а!» — и в ушах сразу глохнет, хохочут кровяные тельца, сердца — скачок! «Ура!» не стормозит, оно летит, бьет на лету! Хрустящая сердцевина арбуза, блик солнца на водной ряби и удар в мясо, в кости, отрывание жизни!

Откланиваюсь, господа.