5 Маска не снята.

Я с величайшим трудом подбиралась к этой книге, и это при том, что я почитательница творчества и таланта самого эксцентричного писателя Востока, побаивалась разочарования и непонимания этого произведения. А, следовательно, боялась отчуждения. Как я ошибалась!!! Это произведение я бы посоветовала прочитать и сделать это незамедлительно.

У Юкио Мисима было много масок. Он умудрялся, безжалостно обнажая свою душу, срывая маски, вновь оставаться в маске. Умение, вернее искусство, рассказать о себе, не обнажаясь – это великое искусство. Он сказал о себе очень многое и в то же время остался закрытым.

В детстве наш герой в маске обожал читать сказки и прочел их несметное количество, но появляющиеся в них принцессы никогда ему не нравились. Нравились только принцы. Особенно те, которые погибали или были обречены на злую судьбу. Он любил читать про юношей, которых в сказке убивают. А я вообще боялась читать сказки. Особенно братьев Гримм. Злые они, бессердечные, и я с нетерпением ожидала счастливого конца, но ребенку мучительно страшно ждать доброго конца.

Он жил в мире фантазий, губительных для плоти. Плоть слабела, но зато многократно крепла и закалялась сила воображения. В ту пору еще не слышали о книгах де Сада и собственные кровожадные фантазии (он называл их «Театром убийств») питались сценами из «Камо грядеши», где на арене Колизея казнили первых христиан.
То есть с детства наш герой в маске предпочитал разобраться в том, что есть зло и добро. Зло выделялось своей необузданностью, вседозволенностью, наконец, его боялись, наконец, там была кровь и смерть, там жили свирепые драконы. Он не любил счастливые концы сказок и придумывал свои - жесткие. А добро было слишком надуманным для него, так как он жил в мире лицедеев и выдумки. Так уж сложилось его детство, детство замкнутого в общество деспотичной бабушки, ребенка.

Меч моего воображения истребил несчетное количество греческих воинов, аравийских белых рабов, варварских принцев, гостиничных боев, официантов, уличных хулиганов, офицеров и цирковых атлетов.
Чувственность уже всецело подчинила себе мою повседневную жизнь. Я смотрел на учителя и представлял его в виде обнаженного Геракла.
Все говорят, что жизнь подобна театру. Но для большинства людей это не становится навязчивой идеей, а если и становится, то не в раннем детстве, как у меня, - уже тогда я был твердо убежден в непреложности этой истины и намеревался сыграть отведенную мне роль, ни за что не обнаруживая своей собственной сути.

Итак, машина самообмана набирала обороты…
Ранней юности свойственно (и в этом ее беда) верить в то, что достаточно избрать своим кумиром Дьявола, и он исполнит все твои желания.

В том момент с восхитительным превосходством наш герой в маске пытался разобраться с тем, что творилось у него с телом, куда рвалась душа, и безмолвствовало сердце.
Следует намекнуть, что прелести противоположного пола оставляли его совершенно равнодушными. Но при этом он всерьез мечтал о любви к женщине. Когда же опустошающая усталость гнала эти мечты прочь, он испытывал гордость, считая, что рассудок преобладает над чувствами.

Я решил влюбиться в какую-нибудь девушку, отказавшись от физического желания. Наверное, это был наиабсурднейший замысел за всю историю человечества. Сам о том не подозревая, я взялся совершить в теории любви поистине коперниковский переворот (прошу у читателя прощения за такое сравнение – ничто не поделаешь, люблю громкую фразу). Тем самым я становился адептом платонической любви, о которой в ту пору еще не слыхивал.

Война близилась к концу. Мне шел двадцать первый год.
Отсутствие Соноко (сестра друга) придавало мне мужества. Находясь вдали от нее, я мог чувствовать себя вполне «нормальным». Я, так сказать, временно исполнял обязанности «нормального». Отдаленность во времени и пространстве придают человеческому существованию несколько абстрактный характер. Поэтому чувство к Соноко естественным и гармоничным образом соединялось с моими специфическими плотскими желаниями, на самом деле не имевшими к ней ни малейшего отношения.

Я и сам не понимаю, отчего это.