5

Чехов без брекетов

Прежде всего, о русском языке. В нём есть один существенный недостаток: недостаток артиклей. Не устаю завидовать народам, в чьём писательском инструментарии лежит этот миниатюрный, но точный и удобный ярлычок.
Книга Рейфилда называется: Anton Chekhov. A Life. И для меня её необходимость объясняется вот этим самым неопределённым артиклем перед словом «жизнь».
Русское ухо, воспринимай оно английские речевые тонкости, наверняка резануло бы такое заглавие. Ну как же A Life? Это же Чехов! The Life — уникальная, особая, определённая годами исследований. С исправительными брекетами, скрученными из репутации, спаянными на традициях и хрестоматийных образах. Выправить прикус, выпрямить, выбелить зубы, положить челюсть в стерильный стаканчик, а стакан — на полочку в пантеоне. Старая история, скучная история.
По большому счёту, вся дискуссия вокруг книги Рейфилда сводится к тому, прилично ли публиковать воспоминания Чехова о том, как он «тараканил» японку в борделе (тараканить — глагол, курсировавший между письмами братьев Чеховых с завидной регулярностью).
Мне-то кажется так: дело тут не совсем в приличности или морали. Как человек, поставивший себе убийственно точный диагноз и сделавший всё для того, чтобы после его смерти семья смогла сводить концы с концами, как человеческая «собака», отправившаяся тихо умирать за границу, чтобы не тревожить своей смертью родных, Чехов знал цену своей жизни. Знал, чего хотел. И ничего не делал спустя рукава. Так что предположить, будто Чехов случайно хранил всю свою переписку (целый скрупулёзно упорядоченный архив!), не зная, какая судьба её ожидает, — невозможно. Он не уничтожил даже письма Левитана, перед смертью попросившего друга об этом. Чехов щедро правил свои ранние рассказы, письма же, в отличие от сестры, сохранял нетронутыми.
Впрочем, дело даже не в этом.
А в том, что биография Рейфилда делает огромный шаг к Чехову-человеку, наделённому суммой достоинств и недостатков, которые, тем не менее, не спрессовываются в монолитное бронзовое число, в портрет с пенсне, бородкой и тросточкой. И — при этом — лишь усиливают уважение к писателю, выдавливавшему из себя по капле — ну да, раба в том числе, но и — «смолу» творчества.
Не буду отрицать изрядного сладострастия Рейфилда, его тяги к амурной подоплёке своего героя. Но чтобы «моё имя и я» (первый вариант названия «Скучной истории») снова слились в одного человека, чтобы хотя бы подчистить патину кажимости и хорошенько треснуть монумент молотком, чтобы в трещине-ране увидеть живое, жившее когда-то, а теперь окостеневшее, — нужен наглец. Любопытный, позволяющий себе панибратское отношение хам. Вуайерист, маргинал, любитель замочных скважин.
Рейфилдовская биография противопоказана литературе с прочным иерархическим скелетом, где каждому позвонку отведено своё порядковое место. Но в том-то и дело, что русская литература — вслед за страной — уже сломала свой хребет. Идеология сильной страны, единой страны мертва, и любое её приложение к жизни будет оборачиваться гниением или нервными смешками, как если посадить труп во главу семейного стола и ждать от него заздравного тоста.
Никто не укажет, как нам жить, не даст в руки всеобщую азбуку, где первая буква всегда аз, а вторая непременно буки. Анархия, назревающая повсюду, требует от нас придумывать свой алфавит, свой язык — подходящий для разговора в автобусе и за университетской кафедрой и в то же время сохраняющий свой акцент, идиостиль, характерный прикус в неповторимой целостности.
Без штампованных брекетов.
Если уж совсем напрямую, Чехов заслуживает такой биографии, как никто другой.