3.5 Дары волхва

Дар начинается безупречно, чувствуется, какой ослепительной силы даром обладает сам Набоков и как он играет мышцами, как лучезарно переливается его аристократичный, декадентский, до пошлости барочный и орнаментальный слог — слог, безусловно, от ума, а не от сердца. Подобно Бодлеру, Набоков писатель не вдохновения, а писатель рассудочный, выверяющий каждую лигатуру слога по асценденту в скорпионе.

Некоторые зарисовки в начале романа оставляют безумно приятное послевкусие, как когда возвращаешься в место, в котором не был с далёкого детства, да ещё и во сне. Великая литература не знает примет времени и пространства, и Набоков не мог это не понимать. Тем не менее, он пускается в нудные дрязги, разделываясь с Чернышевским на протяжении бессчётного количества страниц, попутно делая отсылки к примечаниям примечаний потерянных писем Чернышевского, которые тот писал своему конюху — мелким шрифтом, на полях, зачеркнуто. Променяв мегаломанию зазеркальной поэтики, где каждое предложение дышит отражениями смыслов, преломленных в буйстве трельяжных фраз, на междусобойчик, в котором фамилии полузабытых литературных критиков середины-конца 19 века сопровождаются неприятным ироническим ерничаньем, Набоков роман определённо несколько обесценивает.

Но постойте-ка, ведь это роман в романе, вот Набоков пишет о Годунове-Чердынцеве, который пишет о Чернышевском, это мета-текст, замыкающийся сам на себя, где каждая структурная единица фрактально повторяет канву романа как единого целого! И разгромные рецензии мета-критиков затем мета-иронично обыгрывают всамделишные ревью рецензентов, одно из которых вы сейчас читаете-с.

Подобная задумка не то что не нова (более того, весьма нередко применялась в модернистской литературе того времени — Андре Жидом или Константином Вагиновым, например), но и исполнена несколько топорно: вместо мета-нарратива Набоков банально озвучивает своё авторского видение биографии Чернышевского, сообщив читателю, что текст этот написан Годуновым-Чердынцевым, а в конце Годунов-Чердынцев объявляет, что напишет роман автобиографический, и вроде как это и есть Дар.

А ещё героев Набокова, и его самого, кажется, буквально увлекает дурная бесконечность разузоренного тропами текста, только это не “В начале было слово”, это демургическое самодурство исполненного литературной потенции архонта, который растрачивает её не на прорыв ткани бытия через текст, а на описание темницы, в которой герой заключён. Если поместить Набокова в зеркальный куб, он бы написал Библию, инструкцию к немецкой печатной машинке и пару рассказов Бианки. Он это, впрочем, и сам понимает, вкладывая в уста Кончеева следующий пассаж

Во-первых, -- излишнее доверие к слову. У вас случается, что слова провозят нужную мысль контрабандой. Фраза, может быть, и отличная, но всё-таки это -- контрабанда, -- и главное, зря, так как законный путь открыт. А ваши контрабандисты под прикрытием темноты слога, со всякими сложными ухищрениями, провозят товар, на который и так нет пошлины

Впрочем, это всё, конечно, не значит, что Дар — произведение плохое, да и в данном случае такие оценки неуместны. Дар — книга для своих, для полемархов слова, аристократов тетраграмматики, патрициев иносказательности и пошлого нагромождения однородных членов пред-ложения. Дар — это русский Улисс, чтобы осилить который нужно быть очень в теме. “Да и его сердце колотилось как бешеное и да я сказала да хочу. Да”. Узнаёте цитату? Тогда читайте Дар.