4

Эта книга Н.А. Бердяева - не просто попытка создания нового жанра, названного им "философской автобиографией", но и подлинная исповедь известного русского философа. Однако, в отличие от своих предшественников (Блаженного Августина, Ж.-Ж. Руссо)), автор не раскрывает перед нами многочисленных подробностей своей жизни, особенно ее низких сторон. Речь здесь все же идет больше не об истории души, ее диалектике, но о становлении личности философа, его мировоззрения. Этот духовный путь прослеживается - вы не поверите - не с самого рождения автора, а много раньше, с его родословной. И это не случайно, поскольку преодоление родового принципа не столько как сословного, сколько духовного принципа является одним из ключевых элементов философии Бердяева. Именно из этого преодоления, из этой борьбы и рождается подлинное Я человека.
Вообще тема борьбы человека как воинского, аристократически освещенного служения, наряду с его разночинно-марксистской сторой, выступают одними из главнейших установок автора. Такое парадоксальное сочетание столь противоположных мировоззрений не должно удивлять читателя. И это объясняется не только непростыми взаимоотношениями философа как с миром аристократии, к которому принадлежали его предки, и миром революции, в который он вошел по собственной же воле, но, прежде всего, кругом его чтения. Иногда даже еще до прямого называния имен русских или зарубежных классиков, можно заметить, как стиль Бердяева переходит от свойственного ему, по выражению одной моей знакомой, "тавтологического пафоса" к интонациям Толстого или, еще заметнее, Достоевского, особенно сильно повлиявшего как на язык, так и на мировоззрение философа, посвятившего немалую часть своего времени творчеству этого писателя. И действительно, нельзя не увидеть в стремлении русского философа свободы тех черт независимости от всех и вся, свойственных, скажем, Подпольному человеку. В этом смысле совершенно показательна и удивительна его личная оценка Октябрьской революции, опирающаяся исключительно на индивидульный опыт, которым много определялось.
Однако в тоже время, при всей похвальности этого стремления к полной независимости от всех внешних условностей, меня не оставляет ощущение того, что где-то, в какой-то момент своей жизни, философ как сторонник подобного рода персонализма, совершил ошибку в своей личной жизни... Об этом не сказано почти ничего, поскольку автор-повествователь данного произведения, как он сам отмечает, более обращает внимание не на реальную жизнь, сколько на жизнь за пределами нашей земной реальности, на мир идей и абстракций, обитавших в других людях, окружавших его -- его коллег-философов, его жены и еще кое-кого. Об этом можно лишь догадаться, сложив вместе основную часть "Самопознания" и прилагаемых к нему в издании 1991 года воспоминаний. И тут начинаешь поистине философски и искренне задаваться вопросами о свободе личности, о ее независимости и той степени, в которой и то, и другое допустимо при решении самых земных, житейских дел. Так, полностью отстраняясь от реальности, осознав свою непричастность к нему, мы мы, в конце концов, преодолеваем это отчуждение от нее.