3 Житие мое

Самый первый вопрос, возникающий при чтении Кнаусгора: где это хваленое новаторство?

Книжка о повседневности, а не о великом и значимом. Так об этом теперь каждый первый роман, реальность распыляют до мелочей: кто как плачет, кто как едет на работу, воспитывает детей или ходит в туалет.

«Моя борьба» - заключает в себе весь современный тематический ряд: как я взрослел, моя семья (от родителей и бабушек до собственных карапузов), как я играл в рок-группе, первый раз закрутил с девушкой, а в итоге стал писателем, который все это запечатлел в собственной книжке, которую вы сейчас читаете.

Ну да, много описаний (а сейчас рекомендуют больше действия), чуть-чуть размышлизмов. Первое слабо сочетается со вторым. Ассоциативные переходы.

Слушайте, да так нынче многие пишут.

То есть разочарование начинается уже с этого.

Конечно, может быть, лет десять назад это был прорыв и разрыв, но сегодня, как по мне, ничего особенного. Никакой новизны, ни теоретической, ни практической.

Однако это еще не самое жестокое разочарование.

Гораздо больше раздражают авторские проблемы с памятью.

«Я не люблю вспоминать», «я забыл, и слава Богу» раз за разом повторяет на протяжении всего первого тома Кнаусгор. Тут же, впадая в амнезию, принимается вспоминать. Вся книга одно сплошное, безостановочное воспоминание.

В какой-то степени автор не виноват. Взыскуя свободы, сам попадает в жесткие тиски избранной формы повествования о самом себе, которая по природе своей не может быть ничем иным кроме как воспоминанием.

Вообще в контексте борьбы Кнаусгора за правду и свободу, здесь следует напомнить о том, что прошлое гораздо в большей степени подвержено фальсификации, чем будущее. Нельзя подделать то, чего нет. Мышление в категориях будущего, перспективы, всегда предполагает гипотетичность, а значит чистосердечное признание в недостоверности. У будущего всегда есть защита против лжи и фальсификации, потому что оно изначально фиктивно. Художественное, как ни крути, сердцевина литературы как таковой. Метод воображения, образность, как форма освоения действительности, проективность, эвристичность представлены здесь наиболее полно. Самоописание, документальная проза о себе самом заставляет глядеть в прошлое, противопоставлять фиктивности утопии и надежды фикцию якобы реально бывшего. Мечта о мире, размышление о том, что еще неясно, неопознано и нерешено, будит воображение, создает проективную литературу, которая хорошо известна нам под именем обычной художественной. «Моя борьба» - книга довольства существующим, перебирание данного, без всякой ориентации на перспективу.

Кнаусгору жала форма старого романа. От нечего делать он изобрел велосипед. То есть перед нами все то же самое, что и в литературной классике – идея, скрепляющая текст воедино, герой, и типовая набивка сюжета «то удачи, а то неудачи».

Все попытки убедить читателя, что в данном цикле книг предпринимается принципиальный отход от традиционной литературы, не выглядят убедительно. Кнаусгор уверяет, что он дистанцируется, уходит от выдумки, фикции – к самим вещам, к повседневности. Но это только декларация о намерения. Он намекает, что прощается с модернизмом. И это не так. Утверждает, что вместо искусственно организованной иерархичной текстовой формы переходит к свободной и естественной, где членение на главное и второстепенное отсутствует. И это красивые слова и не более.

Кнаусгор не способен выйти за пределы затверженной им самим формулы: роман – это форма. Сердцевиной любой текстовой формы является вымысел/ замысел. Бесформенного текста не бывает. Не бывает текста без воображения. Без представления. Мы осваиваем мир, представляя его. Поэтому все отличие Кнаусгора от привычных авторов состоит лишь в способе и характере представления реальности. Убрать конструирующее мир воображение невозможно. Но его можно учитывать. Фиксировать, что перед тобой текст-выдумка. Брать на это поправку.

Кнаусгор делает тоже, что и вся современная культура, он просто предлагает забыть о воображении. Что же происходит? Происходит узурпация способа восприятия действительности. Читая Диккенса, Толстого или Флобера мы отлично понимали, что перед нами художественная литература – образное мышления автора о мире, которое вряд ли имеет какие-то прямые параллели в действительности, но в целом фиксирует в ней какие-то объективные моменты.

Все они писали о мире, но ни в одном их романе, реальность так и не вырвалась за границы обобщенного, и в этом смысле не давящего на читателя образа мира. Воображение придавало их книгам гипотетичность. Хочешь верь, хочешь нет. В случае с Кнаусгором мы имеем претензию на абсолютную истину, это ж документ, «каждый себя понимает». От довольно абстрактной и, в общем, мало что говорящей формулы «мир – это представление» мы переходим в «Моей борьбе» к литературе абсолютного самолюбования, к роману, в котором заключена единственно возможная форма видения мира. Перед нами воплощение давнего принципа - «Единственный и его собственность».

Кнаусгор в своей книге пытается заверить нас в том, что цель его писания, как раз и состоит в выходе за рамки солипсизма. Однако поверить в это трудно. Хотя бы потому, что книги Кнаусгора растут не из жизни, а из искусства. Насторожиться заставляют уже первые страницы. «Единственное на лице, что не стареет – это глаза» - пишет Кнаусгор. (Это с легкостью опровергается несколькими абзацами ниже, когда Кнаусгор пускается в рассказ о том, как изменились глаза его дочери).

Но из чего он выводит исходный тезис? Аргумент – картина, поздний автопортрет Рембрандта, где престарелый классик взял, да и нарисовал себе ясные глаза. «Сам себя не похвалишь, никто не похвалит». Субъективная символика художественной зоркости, становится фундаментом кнаусгоровского реализма и документализма, который растет не из запаха помойки и вкуса дешевого кофе, а из живописи, которая пробуждает в авторе чувства (Констебл и прочее, и прочее, и прочее).

Опыт становится для Кнаусгора почти бэконовским идолом. Переходит из категории эмпирической в догматическую.

Старую литературу упрекали в том, что она насильственным образом через логику и композиционный, сюжетный орднунг искажает мир. Кнаусгор добивается искажения через обратное, через искусственную, нарочитую субъективную мозаичность, бессвязность. Но это бессвязность не мира, но текста.

Победа над логикой Кнаусгора столь же иллюзорна как и над иерархией.

Первую книгу легко уместить в довольно четкие тематические рамки. Борьба – уже сама по себе тема, легко задающая стандартные литературные расклады (герой против мира и прочая пошлость, привлекающая толпы зрителей с давних времен).

Но тут, в первой книге, есть нечто поопределеннее – смерть. Разговор, прежде всего, о ней. Мотивы – десакрализация, «что, собственно, случилось?». Ничего. Движущееся тело стало косным и неподвижным. Человек не выше остального, а значит нет никакой иерархии. Под это дело пускается прощальный траурный марш с философской (греки-классики и христиане-богословы со своей идеей иерархичности, давайте, до свидания) и эмоционально-психологической составляющей (перед нами тривиальный текст о скорби – папка умер, хоть и гад был, а след в жизни оставил значительный).

То есть текст формально заявленный как ни о чем, все равно является романом о чем-то. Стоило ли так стараться, проталкивать пищу через анальное отверстие, когда можно было воспользоваться ротовым?

Однако отчего это читают? Почему такая популярность?

Самое простое объяснение уже было озвучено выше. Роман Кнаусгора ничем не отличается от типовой современной книги, пережевывающей рутинную повседневность. Пережевывать-то теперь больше в общем-то нечего. Ну да, есть где-то террористы и наркомафия, сейчас, опять же, Трамп, но революции-то не будет, конец света во всех своих ипостасях от ядерного взрыва до светлого будущего отменили. Вот и остается гнать текст о том, как мы с братом убирались в доме.

Есть еще один момент. Чем обычно интересна художественная литература? Тем, что я читаю про себя (типизация) и другого (индивидуализация). Казалось бы «Моя борьба», как следует из названия, повествует исключительно о другом, о единичном, том самом, что не поддавалось литературе ранее. Но и здесь все не совсем так.

Книга Кнаусгора – титаническая сага не о маленьком, а о мелком человеке, мещанине, обывателе, пошляке. Рассказывая о единичном, о себе, она забирается на немыслимые высоты абстракции и обобщения. Это воистину книга для всех и ни для кого, потому что она открывает в каждом нечто героическое, при том, что само понятие героя (как человека больших дел и высоких моральных стандартов) здесь полностью дискредитируется.

Роман Кнаусгора навязывает читателю то, что пропагандирует вся нынешняя современность – отказ от идеи в пользу опыта. Это идеологически одобряемый тезис. Идеи ведут и уводят, опыт только отягощает. Чем больше информации, тем меньше шансов на ее практическое использование.

Что же происходит? Литература превращается в созерцание чужого опыта, который на высоком уровне абстракции можно вообразить своим. При этом принципиально меняется функция автора по отношению к читателю: это человек, который не просто пишет об их настоящей или будущей жизни, а тот, кто живет вместо них.

Массовый интерес к книге Кнаусгора можно интерпретировать, как показатель нежелания прожить свою жизнь самому. Зачем фиксировать в ней что-то и рефлексировать над ней, если это делает автор, экономя тебе силы, время и эмоции?

Литература, таким образом, стремится она к этому сознательно или нет, превращается в одно из средств оскотинивания. Она поддерживает в человеке нежизнь, то есть состояние зевак, которым нечему и незачем учиться, не к чему стремится кроме расцвечивания своей пустой жизни чужими впечатлениями, своего рода вуайеризмом. Читать, чтобы не испытывать ничего самому – вот назначение книг такого рода. «Моя борьба» - это книжка со словами-картинками для взрослых. Проза, которая глядит назад. Пища для интеллектуалов-обывателей. Литературное приложение, симулятор существования. «Окна», «За стеклом», «Пусть говорят», ряд можно продолжать до бесконечности.

Ода издыхающей лягушке