5

Вышел новый сборник стихотворений Дмитрия Быкова, одного из самых крупных поэтов (и, конечно, писателей) в России. После оглушительного успеха "Эвакуатора", "Орфографии", "Пастернака" и скромно промелькнувших "Икса", "Сигналов" и "Квартала" ясно, что "Ясно" поневоле должен был стать отметкой, рубежом перехода от тихих неудач к чему-то большему. Новые стихи как средство преодоления проблем. Не знаю, получилось ли это у Дмитрия Львовича.

Перед нами герой, который любит женщину, восхищается повседневной вечностью малых радостей; есть моменты, где стилизации, методологические, философские, нравственные аллюзии приобретают структурный характер (но они, наверное, общие для всех издержки времени). Любовная лирика отчасти пузата, усата, она влажная, привычная и простая как одноразовый пластиковый стаканчик, забытый кем-то на бетонной плите. Герой - это опытный мужчина средних лет, точно знающий, как и зачем Волга впадает в Каспийское море. Не знаю, можно ли наслаждаться подобной эстетикой мужской зрелой чувственности (сравниваю это с позднесоветским временем), я не могу.

Дмитрий Быков, его поэтическое alter ego, личность, мучается от одиночества, времени, непонятости и невостребованности. Герой ужасается толпе, жалеет её, предупреждает её, стремится разделить с ней все её ошибки и пороки. Но она, эта проклятая тупая девка, его отторгает. Диалог с ней распадается, опять же, на стилевые и идейные молекулы имени Ахматовой и, например, Мандельштама. Очевидное, отчасти даже пошловатое (потому что тотальное) цитирование "Горца" и "Реквиема", - говорит о силе боли и отсутствии надежды быть понятым.

Ниже - два характерных стихотворения удивительного поэта.

Четвёртая

Отними у слепого старца собаку-поводыря,
У окраинного переулка — свет последнего фонаря,
Отними у последних последнее, попросту говоря,
Ни мольбы не слушая, ни обета,
У окруженного капитана — его маневр,
У прожженного графомана — его шедевр,
И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть
Все это.

Если хочешь нового мира — отважной большой семьи,
Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,
Отмени снисхождение, вычти семь из семи,
Отними (была такая конфета)
У отшельников — их актинии, у монахов — их ектеньи,
Отними у них то, за что так цепляются все они,
Чтобы только и дальше терпеть
Все это.

Как-то много стало всего — не видать основ.
Все вцепились в своих домашних волов, ослов,
Подставляют гузно и терпят дружно,
Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар,
«Отними и ребенка, и друга, и таинственный
песенный дар»,
Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют
Отбирают куда охотнее, чем дают,
Но в конце туннеля, в конце ли света —
В городе разоренном вербуют девок для комполка,
Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,
Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,
И все продолжают терпеть
Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,
Отмудохан дедами по самое не могу,
Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,
Мог сказать старшине палаты — подите вы, мол, —
Но когда к нему, полутрупу, направились два деда
И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, —
Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь
И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,
Сухая, как корка, стертая, как монета,
Вот эта жизнь, безропотна и длинна,
Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,
Чтобы все они перестали терпеть
Все это?

* * *

Чтобы заплакать от счастья при виде
сиреневого куста,
Хватило бы зимней ночи одной,
а было их больше ста.
И когда сирень перевешивается
через дедовский палисад,
То к счастью всегда примешивается
страшнейшая из досад:
А вдруг ни этого сада, ни нежности,
ни стыда
На самом деле не надо, а надо чтоб,
как тогда —
Когда без всякой сирени, свирели и вешних вод
По норам своим сидели и думали
«вот-вот-вот»?
Ведь тесную эту норку, погреб или чердак,
Так просто принять за норму, когда она
долго так.
Цветение длится месяц, одиннадцать
длится страх.
В набор любых околесиц поверишь в таких
местах.
Чтобы заплакать от счастья при виде
тебя, какая ты есть,
Хватило бы тысячи прочих лиц, а их
миллиардов шесть.
И когда окно занавешивается, и другие мне
не видны —
То к счастью всегда примешивается тоска
и чувство вины,
Как будто при виде райского кубка мне
кто-то крикнул: «Не пей!»
Ты скажешь, что это острей, голубка,
а я считаю — тупей.
На три минуты покинув дом — всегда
во имя тщеты, —
Я допускаю уже с трудом,
что там меня встретишь ты.
Что за всеобщее торжество,
что за железный смех!
Было бы нас хоть двое на сто —
а нас ведь двое на всех.
Да и чтобы заплакать от счастья
при мысли, что вот она — жизнь моя, —
На свете могло быть, честное слово,
поменьше небытия,
А то, когда я с ним себя сравниваю,
вперившись в окоем,
Мне кажется, слишком странно
настаивать на своем.

ЖЖ