4.5 Хуже смерти

Мальчик видел тебя где-то там, у бегущей воды,
И трава шелестит там, где были твои следы,
То большие, то нет,
Кто наступит - того и след.

И отсутствия гром
В доме том,
Опустел тот дом.

Она ползала. Она уже начала ползать. Какова же та мать, что способна убить своего ребенка? Это что же за колибри такие, что, словно осы, облепляют, заставляя сходить с ума? Что ж это за люди без кожи с кнутами, высекшие на спине матери дерево и забравшие ее молоко? Но убийству оправданий нет, даже если люди забудут, не забудет та, что взяла на себя сей грех. Ей и не нужны оправдания, по-большому счету.

В течение всего прочтения я задавала себе вопрос, как же можно было так - столетиями держать за животных людей, в жилах которых течет точно такая же красная кровь? Толерантность эта нынешняя - что она в сравнении с той чудовищностью, что происходила?

***
Милый Дом - тюрьма с милосердным тюремщиком. Кто-то остался там навеки, а кто-то навеки поселил Милый Дом в себе.

Были Пять Полей, именованных буквами алфавита, Сиксо да Халле - хозяин взял их мальчишками, чтобы вырастить мужчинами. Мужчинами, которые за пределами фермы были не более чем бесправными животными.

А еще была Бэби Сагз и Сэти. Хромая старая Бэби Сагз, родившая за всю жизнь восемь детей, семерых из которых ей не суждено было увидеть взрослыми. И юная Сэти, которую предупреждали - не люби, не привязывайся. Сэти, которая грудничком доедала остатки - остатки молока чужой женщины, кормилицы для белых детей. Сэти, высматривавшей соломенную шляпу своей родной матери, чье существование было привязано к рисовому полю и которая напугала ее однажды, оттянув в сторону и показав тавро - хоть по нему меня узнай...

Именно она - Сэти - стала женщиной, на спине которой выросло дерево, а в сердце - боль от утери ребенка. Разве можно ее осуждать, неволя лучше ли смерти? Такая неволя?

Неясно ведь, что страшнее - стоять ли со стеклянными глазами, придерживая головёнку ребеночка своего, дабы не отвалилась; сжимать ли губами железный мундштук, от которого глаза становятся дикими; размазывать ли масло по лицу в осознании того, что не способен защитить самое дорогое; петь ли яростную песню, смеясь в лицо тем, кто пытается сжечь тебя на костре. Таково оно - рабство.

И хорошо, если в конце у тебя хоть что-то остается - если это что-то не только наглухо запертая табакерка из воспоминаний и боли в сердце. Табакерка, которую даже с той, что любишь, открыть не решишься.