Дремучий двор обступил нас со всех сторон, живя своей тёмной, шуршащей жизнью по гнилым углам за мусорными баками. Ржавые гаражи были в нём, провисшие между деревьями бельевые верёвки, сломанные качели, ещё одна лавка и стол перед ней с прилипшими к мокрой фанерной крышке листьями и гранёным стаканом на углу, до краёв наполненным жёлтым светом от фонаря. К стене панельного дома примыкала низкая пристройка из чёрных от влаги досок с грязным маленьким окном, полуприкрытым белыми в цветочек, как нижнее бельё, занавесками. Разбирая половина арбуза лежала возле стола, вывалив на землю свои багровые внутренности, наполняя воздух сырым арбузным запахом. Мы сидели молча, и в тишине мне постепенно начало казаться, что двор медленно увеличивается, словно разбухает на дрожжах гниющей листвы и памяти, приближаясь к размерам, какие были у дворов в детстве, когда любой из них был больше, чем целый город сейчас, а мы с Некричем погружаемся в него всё глубже, всё безвыходнее. Невозможно было поверить, чтобы здесь, где всё было точно таким же и двадцать, и тридцать лет назад, когда-нибудь могло что-то измениться. Перемены проходили стороной по центральным улицам, а двор (изнанка города, его скрытое и подлинное лицо) оставался тем же, что и всегда. Мы забрели спьяну в местную вечность и в ней застряли. Я сказал об этом Некричу.