Трудности начались в океане. Случилось неожиданное: оказалось, я не переносил качку. Кое-как домыв палубу и почистив картошку на ужин, я повис на планшире над кормой. Морская болезнь буквально вывернула меня наизнанку: тело стало пустым и легким. Мне казалось, что от меня сохранилась одна оболочка, лишь кожа, натянутая на костях, будто вместе с пищей я вытравил в океан и все свои несчастные истерзанные внутренности…
Нахальными, злыми голосами орали чайки. Обнаружив на корме скрюченную фигуру, птицы подлетали совсем близко, чтобы взглянуть в мой разинутый рот и выпученные глаза… О-о-о, какая мука!.. Выплевывая желтую горькую пену, я страдающим взором ловил полоску отступающего берега, и мне хотелось оказаться там, на пыльных улочках города, в тесном, воняющем отработанными газами автобусе, среди обыкновенных сухопутных людей, да-да, людей суши, а не воды! Боже, какие они умные, какие они мудрые, а я-то… о-о-о, как гнусно орут чайки, какие у них отвратительные, мерзкие голоса… Я рычал, плевался, кажется, я плакал злыми, яростными слезами, благо никто не видел моих страданий и не слышал моих отчаянных проклятий воде, небу и всему этому проклятому дереву и тряпкам, именуемому «шхуной»…
Меня не щадили. Я умирал, а надо мной издевались, гнали из кубрика и из кают-компании, где я, слабый и робкий, как нашкодивший, наказанный и наплакавшийся ребенок, пытался пристроиться на узком диванчике. Сашка Филинов выталкивал меня из помещения и орал, требуя, чтобы я еще раз как следует прошвабрил сырую от закатывающихся волн палубу, а потом помыл кастрюли на камбузе, а потом… а потом… на руль, черт побери, на руль!.. С ненавистью глядел я в веселые лица матросов: «Хлебни соленой воды, чудик!», «Пожуй сизалевый трос!», «Захлопни пасть, зажми пальцами нос, надуйся и не дыши три минуты. Болезнь как рукой сымет!» — давали они мне советы, когда я во время обеда сунулся в кают-компанию. Они шумно хлебали из мисок щи, лопали с хрупаньем дикий чеснок, черемшу, схватывали зубами кусища соленой горбуши и хохотали, видя, как меня всего передергивало. «А ну, ставь локоть на стол, давай лапу, — требовал капитан, — да не распускай слюни, как девчонка, держись!..»
Как я ненавидел всех этих хохочущих довольных парней! Шхуна валилась с борта на борт, а насытившиеся моряки начали играть в домино. Они лупили костяшками по столу, а мне казалось, что удары сыплются на мою гудящую голову… Пес Шкипер лез ко мне, звал на палубу играть, а мне хотелось лечь вот тут же, под стол в кают-компании и тихо, спокойно расстаться с этим жестоким миром…
Нет, мне не дали умереть. И я снова драил палубу и все то, что было способно блестеть, и мыл кастрюли, и чистил картошку, сдирал железякой, именуемой «шкрябка», ржавчину с железных деталей, а потом, раскачиваясь на
ватных ногах, брел к штурвалу.