В Европе господствовало глубокое недоверие к системам международных отношений, которые практически вынуждали к борьбе за гегемонию. В XX столетии в ходе двух опустошительных войн здесь предотвратили переход одной из континентальных гегемониальных держав к имперскому владычеству на всем континенте. После этого стали искать средства и пути к тому, чтобы не допустить новой версии гегемониальной конкуренции. Так как выяснилось, что всякая война стоит больше, нежели может принести, и даже победитель в военном отношении становится проигравшим политически и экономически , европейцы сделали все для того, чтобы ликвидировать взаимное недоверие с помощью международных договоров, экономических взаимосвязей и особенно за счет внутреннего демократизирования государств, что должно было блокировать роковое стремление к установлению внутриевропейской гегемонии.
То, что стало уроком по опыту Первой и Второй мировых войн, в первую очередь для Германии, могло быть описано и совершенно иначе: необходимость защиты европейского государственного порядка от повторных попыток немцев вновь подвести европейский континент под свою имперскую эгиду и одновременно противостояния новой имперской угрозе со стороны пробившегося к Центральной Европе Советского Союза. При таком подходе главная роль оказалась отведена не ЕС и не ОБСЕ, как должно было бы оказаться в ходе мирного развития Европы после 1945 г. На их место пришла НАТО: смысл ее существования, как лаконично и четко заявлял его первый генеральный секретарь, британец Гастингс Лайонель Исмей, заключался в том, «чтобы подавлять немцев, выбросить русских, а американцев впустить». Внутриевропейская гегемониальная борьба соответственно предотвращалась в первую очередь тем, что роль гегемона передавалась США как внеевропейской силе, а тем самым и послевоенный европейский порядок имел куда меньшую вероятность стать результатом образцового извлечения политических уроков, который мог быть поставлен в пример другим кризисным регионам. Скорее, он стал следствием великолепной ситуации, когда безопасность можно было препоручить американцам.
Гарантии безопасности от великой державы державам средней руки согласно такому подходу являются не только инструментом при образовании и консолидации империи, но и средством для окончания схваток за гегемонию, с помощью которого пацифицируются воинственные регионы и открывается возможность установить в них прочный и мирный порядок. Однако для этого требуется наличие достаточно мощной внешней державы, которая будет настолько заинтересована в мирной стабилизации до сих пор раз за разом сотрясаемого войнами за гегемонию пространства, что сможет дать соответствующие гарантии безопасности*. Если после 1918 г. США уклонились от этой миссии, то после 1945 г. они были к этому готовы. Какие бы преимущества им не обещали — сначала это были лишь затратные политические инвестиции в западноевропейское пространство.
У представления о «благосклонном гегемоне», которое имелось относительно США, мало общего с понятием о влдычестве, получаемом победителем после схватки великих держав. Последнее устанавливалось в ходе соперничества равных, а первый вариант подразумевал статус, скорее, пастуха стада, защищающего от вражеских атак; его благосклонность заключается в том, что он не только охраняет своих подчиненных от угроз извне, но и отказывается от того, что­бы использовать свое преимущество для собственной выгоды. Его отличает главным образом служение другому и куда менее успешное отстаивание своих интересов в отношении прочих. Гегемония в таком понимании является потенцильной имперскостью, которая, однако, из уважения перед правовыми устоями, с учетом морального состояния своего же населения, из политической мудрости или же исходя из любых других, но в любом случае благожелательных мотивов не реализуется в полной мере. Что же касается различия между гегемонией и имперской властью, то с этой точки зрения его определяет лишь сама ведущая держава, и поэтому вполне уместно обращаться к ней с настоятельными апелляциями или же предупреждениями, чтобы убедить ее в полезности гегемонистской и во вреде имперской роли.
Таким образом, данная альтернатива находится в области политической морали или же мудрости, но не в сфере, если можно так выразиться, политической физики, поэтому она опциональна и не предопределена. Нельзя определить, придерживается ли сама ведущая держава или же правящие в ней политики именно такой точки зрения или же там господствует восприятие, диктуемое политической физикой. В любом случае можно исходить из того, что со стороны лидирующей державы наличествует стремление получить еще больший вес, в то время как меньшие державы заинтересованы очертить пространство, в котором должны принимать решения великие державы.