Я никогда не доставал их и не обременял своими душевными смутами, наоборот я был тем, кому они могли в любое время суток излить душу. А сейчас, когда настал мой черёд, никого не оказалось рядом. Естественно. Напротяжении всех этих лет я довольствовался единственным лекарством в моей жизни, оно заключалась в том, что я врачевал чужие раны, хотя на самом деле я давил на друзей всей тяжестью своего сострадания. Моя пресловутая доступность была криком отчаяния, подарком, который никто не осмеливался распаковать – так явно от него веяло безнадёжностью. А когда эта безнадёжность обрела реальные очертания в гостиной Серджио, когда я скупо открыл своё сердце и все увидели что оно из трепещущей плоти, иссечённой бесчисленными шрамами, тогда молчание моих друзей было куда красноречивее любых слов. Будто все те, кого я считал близкими мне людьми, на деле были таковыми лишь при удобном случае, которым они неоднократно пользовались, чтобы доказать благородство сердца, посвятившего себя благу ближнего, удобным случаем, чтобы дать мне почувствовать себя для них кем-то ещё, а не только дежурным клоуном, козлом отпущения для мадам Луп и других рабовладельцев, гордо носящих имя работодателей. У Иньяса и Серджио в силу стабильного или даже блестящего положения не было ни времени, ни нужды сочувствовать, даже Лора делала это лишь от пресыщения, потому что от успеха, которым пользовались её творения, она могла впасть в самолюбование или возгордиться, и тогда её образ потускнел бы. Она очищалась тем, что проявляла ко мне интерес, поглаживала улыбалась, и это, к большому облегчению Лоры, делало её более человечной. Вот что открылось мне в тот день на вечеринке у Серджио. Меня словно озарило, я понял, что никому больше не стану помогать и что на чужое бессилие теперь буду отвечать собственным.