Разбойники стали приготовляться к походу.
Когда взошло солнце, на берегу речки уже не было видно ни шатра, ни людей Басманова. Федор Алексеевич поднялся еще ночью, чтобы первому принести царю известие об одержанной победе.
Прощаясь с товарищами, Перстень увидел возле себя Митьку.
– Прости ж и ты, губошлеп! – сказал он весело, – послужил ты вчера царю за четверых, не оставит он тебя своей милостью!
Но Митька, как бы в недоумении, почесал затылок.
– Ну что? – спросил Перстень.
– Ничаво! – отвечал лениво Митька, почесывая одною рукой затылок, другою поясницу.
– Ну, ничего так ничего! – И Перстень уже было отошел, как Митька, собравшись с духом, сказал протяжно:
– Атаман, а атаман!
– Что?
– Я в Слободу не хочу!
– Куда ж ты хочешь?
– А с тобой!
– Нельзя со мной; я на Волгу иду.
– Ну и я на Волгу!
– Зачем же не с князем?
Митька подвинул одну ногу вперед и уставился, как бы в замешательстве, на свой лапоть.
– Опричников, что ли, боишься? – спросил насмешливо Перстень.
Митька стал почесывать то затылок, то бока, то поясницу, но не отвечал ничего.
– Мало ты их видел? – продолжал Перстень, – съели они тебя, что ли?
– Нявесту взяли! – проговорил нехотя Митька.
Перстень засмеялся.
– Вишь, злопамятный! не хочет с ними хлеба-соли вести! Ну, примкнись к Хлопку.
– Не хочу, – сказал решительно Митька, – хочу с тобой на Волгу!
– Да я не прямо на Волгу!
– Ну и я не прямо!
– Куда ж ты?
– А куда ты, туда и я!
– Эх, пристал, как банный лист! Так знай же, что мне сперва надо в Слободе побывать!
– Зачем? – спросил Митька и выпучил глаза на атамана.
– Зачем! Зачем! – повторил Перстень, начиная терять терпение, – затем, что я там прошлого года орехи грыз, скорлупу забыл!
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь:
– Ну и я с тобой!
– Что с ним будешь делать! – сказал Перстень, пожимая плечами. – Видно, уж не отвязаться от него, так и быть, иди со мной, дурень, только после не пеняй на меня, коли тебя повесят!
– А хоча и повесят! – отвечал Митька равнодушно.
– Ладно, парень. Вот за это люблю! Прощайся же скорей с товарищами, да и в путь!
Заспанное лицо Митьки не оживилось, но он тотчас же начал неуклюже подходить к товарищам и каждого, хотевшего и не хотевшего, чмокнул по три раза, кого добровольно, кого насильно, кого загребая за плечи, кого ухватив за голову.
– Атаман, – сказал Серебряный, – стало, мы с тобой по одной дороге?
– Нет, боярин. Где я пройду, там тебе не проехать. Я в Слободе буду прежде тебя, и если бы мы встретились, ты меня не узнавай; а впрочем, мы и не встретимся; я до твоего приезда уйду; надо только кое-какие дела покончить.
Серебряный догадался, что у Перстня было кое-что спрятано или зарыто в окрестностях Слободы, и не настаивал.
Вскоре два отряда потянулись по двум разным направлениям.
Больший шел за Серебряным вдоль речки по зеленому лугу, еще покрытому следами вчерашней битвы, и за ним, повеся голову и хвост, тащился Буян. Он часто подбегал к Серебряному, жалобно повизгивал и потом оборачивался на свежий могильный холм, пока наконец не скрыли его из виду высокие камыши.
Другой, меньший отряд пошел за Хлопко.
Перстень удалился в третью сторону, а за ним, не спеша и переваливаясь с боку на бок, последовал Митька.
Опустела широкая степь, и настала на ней прежняя тишина, как будто браный гул и не возмущал ее накануне. Только кой-где паслись разбежавшиеся татарские кони да валялись по пожарищу разбросанные доспехи. Вдоль цветущего берега речки жаворонки по-прежнему звенели в небесной синеве, лыски перекликались в густых камышах, а мелкие птички перепархивали, чирикая, с тростника на тростник или, заливаясь песнями, садились на пернатые стрелы, вонзившиеся в землю во время битвы и торчавшие теперь на зеленом лугу, меж болотных цветов, как будто б и они были цветы и росли там уже бог знает сколько времени.