Я болезненно переживал собственную отчужденность.

И она сопровождала меня, сколько я себя помню, набирая обороты с каждым новым хамским проявлением внешнего мира, с коим я так и не заключил ни единого договора с тех пор как, окровавленный, выскочил из теплой материнской матки. Во мне рано развился страх перед всеми социальными группами, особенно теми, кто, без дальнейших церемоний, взял на себя право подвергать оценке все мои действия согласно неким нормативным предписаниям, по которым они будут поощрять или же наказывать меня. Я не способен уважать абстрактные вещи типа государства, или метафорические — типа правителя. И меня только злит система, в которой, в силу папашиного имени и размера его состояния, я с самого начала оказался в столь шокирующем непривилегированном положении. Но более всего меня поражало, по мере того как я взрослел, не то, что вещи были тем, чем они были, причем поражало до ужаса, а то, что остальные имеют наглость полагать, что я воздержусь от агрессии по отношению к ним.