Повествование приобретает сбивчивый и отрывистый характер, границы между фразами становятся иной раз неразличимыми, что порождает двусмысленность («я подпишу глубже не надо глубже») и комизм («кофе мокко мокко золотой электрическою мельницей смолот бедный наш народ»). Содержательно такой стиль повествования обусловлен как испытываемыми героем «страшными муками» и «мегатоннами унижения», так и экстазом, который вызывает у него происходящее.
Это затрудняет чтение текста, создавая эффект, о котором говорил Крученых: «чтоб писалось туго и читалось туго неудобнее смазных сапог или грузовика в гостиной (множество узлов связок и петель и заплат, занозистая поверхность, сильно шероховатая)»304. Несмотря на это, повествование в «Месяце в Дахау» в целом сохраняет связный характер. Однако в критические моменты, когда испытываемые героем страдания, как физические, так и нравственные, становятся такими невыносимыми, что он впадает в безумие, логические и синтаксические связи в тексте начинают разрушаться, и в поэме появляются заумные фрагменты.
В «камере 9»305 героя с намертво забитой в анус пробкой насильно кормят всевозможными блюдами, так что у него начинает разрываться желудок: «напихано протолкнуто мама пиво пиво пиво кровь и пиво ананас нет и я боюсь помилуй нас Боже по велицей разрыв играй же на разрыв желудка с немецкой головою пробкой в жопе»300. В следующей «камере» герою после долгих страданий разрешают испражниться, но физические мучения сменяются нравственными: он должен испражниться на фотографию своей матери в гробу, причем сделать это прилюдно и с трансляцией всего процесса по радио: «и указом группенфюрера ее там мама разрешено просраться потянули за веревку и Господи это пробка она там и мама я я прости про мама я это громко громомамо мамочка я вытянули мама я мама на тебягробо на родное мамоч я громко и хохота а я мама простимамо я невино на всю Германа я громко на мать мертвое прости»