То, что Мише вспоминалось, произошло давно, ему тогда было пятнадцать лет. Но ещё раньше он почувствовал, что такое «навсегда», и как это страшно, и как он бессилен в связи с этим.
Мише было лет десять – одиннадцать, он точно не помнил. Он летел с родителями и братом Димой самолётом куда-то на юг. Конечно, его пустили к окну, ещё маленькому Диме окно было безынтересно. Перед взлётом стюардесса давала конфеты. Можно было взять без ограничения. Миша взял штук пять, хотя хотел взять больше, но постеснялся. Конфеты были кислые. Их нужно было сосать, чтобы не закладывало уши и не тошнило. Так ему когда-то, когда он в первый раз в жизни летел на самолёте, объяснил отец. Так Миша это и запомнил навсегда. Уши при взлёте закладывало, но не тошнило. Мише даже было как-то обидно. Он не хотел, чтобы его затошнило, но что-то необычное в себе заметить хотел. Но только закладывало уши, да и то не сильно. Зато конфеты были кислые, ребристые, и в процессе сосания они царапали нёбо.
У Миши тогда было прекрасное настроение. В Архангельске накрапывал дождик и было пасмурно. А самолёт прорвался сквозь тяжёлые облака, и вспыхнуло ясное солнышко и синее небо. Всё это тогда обрадовало ощущением настоящего тёплого лета, которое в том году всё никак в Архангельске не хотело наступать.
Миша смотрел в иллюминатор на белые облака, которые красивой мягкой и бугристой равниной уходили до фантастического горизонта. И вдруг он увидел несколько чёрных точек или, можно сказать, чёрточек, похожих на пылинки, ворсинки или на крошечные обрывки тоненьких волосков. Сначала ему показалось, что эти точки или чёрточки – это царапинки или грязь на стекле иллюминатора. Но потом он заметил, что, когда переводит взгляд с места на место, эти чёрточки ползут в том же направлении, что и взгляд. Миша посмотрел на салон самолёта, на родителей, на кресло, находящееся перед ним, точки исчезли. Он снова поглядел на синее небо в круглом окне, точки и чёрточки обнаружились. Миша подумал, что, может, это пылинки попали ему в глаза. Он потёр глаза кулаками, снова открыл их и посмотрел в иллюминатор. Черточки и точки оказались на месте. Миша моргал усиленно и тёр глаза, ничего не помогало.
– Тебе что-то в глаз попало? – спросил отец.
– Да, – ответил Миша, – что-то попало и мешает смотреть.
– В который попало? Дай-ка я посмотрю, – сказал отец и наклонился к Мише. Он долго всматривался в Мишины глаза, поворачивая ему лицо, чтобы на него лучше падал свет. – Ничего там нет. Сходи, промой глаза холодной водой, и станет легче. Но ни реснички, ни соринки я не увидел.
Миша в туалете тщательно промыл глаза холодной водой, он даже плескал водой в лицо, стараясь держать глаза открытыми.
Чёрточки и точки не исчезли. Он ни о чём другом думать не мог, елозил в своём кресле, то смотрел в окно, то в салон. Ему страшно хотелось, чтобы назойливые чёрные чёрточки исчезли.
– Да что с тобой такое? – раздражённо спросил отец. – Что ты маешься? Сейчас сиденье провертишь задницей. Что там у тебя?
И Миша как мог объяснил отцу, в чём, собственно, дело.
– А-а-а! – сказал отец, успокаиваясь. – Ты только теперь заметил. Такие точки и как бы соринки есть и у меня. Просто я про них не спрашивал никого. Я точно не знаю, что это такое, но, наверное, они есть у всех. Это что-то на глазах или в глазах. Не переживай. И не думай о них. Не будешь думать – не будешь их замечать. А их с годами будет больше. Но ты забудь. Не обращай внимания и привыкнешь. Это навсегда. Не три глаза, а то только натрёшь, и хуже будет.
– Навсегда? – переспросил Миша.
Тогда ему впервые открылось пугающее значение этого слова. В нём звучала тяжесть жизни, текущей и грядущей. Тогда он осознал, что с чем-то нехорошим и неприятным нужно будет жить, и избавиться от этого невозможно. А то, что подобное знает и с этим живёт его отец, Мишу не успокоило, а, наоборот, огорчило и напугало только сильнее.
Когда он маленьким впервые испугался во время купания того, что его пальцы, такие всегда гладкие, вдруг сморщились, мама смеялась. Он-то боялся, что пальцы так и останутся сморщенными.
– Мишенька, пальчики высохнут и снова станут красивые, – улыбаясь, говорила мама.
Пальцы высохли и стали прежними. А в «навсегда» был другой страх. Страх обретённого знания.
Но та история, которая произошла летом в Архангельске, когда Мише было пятнадцать, стала для него ещё и страшной тайной, о которой он не рассказал никому и никогда. Ни друзьям, ни родителям, ни жене, ни даже Юле. И Миша знал, что никому и никогда эту историю не расскажет, сколько бы лет ни прошло. Он не хотел ни на кого вываливать свой ужас и сам не хотел его снова пережить в процессе рассказа. Он знал, что эта тайна и страх с ним навсегда.