Вообще в этот день жизнь снова была безнадежно безвкусна, сам
день чем то походил на понедельник, хотя была суббота, от него
пахло понедельником, который втрое длиннее и втрое скучнее
других дней. Проклятой и противной была эта жизнь, она была
лжива и тошнотворна. Взрослые делали вид, будто мир
совершенен и они сами – полубоги, а мы, мальчики, просто
отребье. Эти учителя!.. Ты чувствовал в себе честолюбивые порывы,
ты искренне, всей душой устремлялся к добру, пытаясь ли выучить
греческие неправильные глаголы или содержать в чистоте одежду,
слушаться родителей или молча, героически сносить любую боль и
обиду, – да, снова и снова, пылко и благочестиво ты поднимался,
чтобы посвятить себя богу, идти идеальной, чистой, благородной
стезей к вершине, жить в добродетели, безропотно сносить зло,
помогать другим – увы, снова и снова это оставалось попыткой,
стремленьем, коротким вспархиваньем! Снова и снова, уже через
несколько дней, о, даже через несколько часов, случалось что
нибудь, чему не следовало быть, что нибудь скверное,
огорчительное и постыдное. Снова и снова ты вдруг непременно
падал с высоты самых упорных и благородных намерений и
обетов
назад, в грех и подлость, в обыденность и пошлость!
Почему ты в душе так хорошо и глубоко понимал и чувствовал
красоту и правильность добрых порывов, если вся жизнь (в том
числе и взрослые) неизменно воняла пошлостью и неукоснительно
вела к тому, чтобы торжествовали низость и подлость? Как это
получалось, что утром в постели или ночью перед зажженными
свечами ты связывал себя священной клятвой с добрым и светлым,
призывал бога и объявлял вечную войну всяким порокам, а потом,
может быть всего через несколько часов, самым жалким образом
отступался от этого намеренья и обета, пускай лишь подхватив
чей нибудь соблазнительный смех или согласившись выслушать
какой нибудь глупый мальчишеский анекдот? Почему так? Неужели
у других было по другому? Неужели герои, римляне и греки,
рыцари, первые христиане – неужели все они были другими
людьми, чем я, лучше, совершеннее, без дурных желаний,
наделенными каким то органом, которого у меня не имелось и
который не позволял им снова и снова падать с небес в
обыденность, с величественных высот в болото низменного и
жалкого? Неужели этим героям и святым был неведом
первородный грех? Неужели все святое и благородное было
уделом только немногих, только редких избранников? Но почему,
если я, значит, не был избранником, мне все таки были присущи
это стремленье к прекрасному и благородному, эта неистовая,
надрывная тоска по чистоте, по доброте, по добродетели? Разве
это не насмешка? Неужели так заведено в божьем мире, чтобы
человек, мальчик, носил в себе одновременно все высокие и все
злые стремленья, чтобы он, существо несчастное и смешное,
страдал и отчаивался на потеху взирающему на него богу? Неужели
так заведено? Но тогда – разве тогда весь мир не дьявольщина,
только того и заслуживающая, чтобы на нее наплевать?! Разве
тогда бог не изверг, не безумец, не глупый, гадкий фигляр?.. Ах,
и в те самые мгновенья, когда я не без сладострастья предавался
этим мятежным мыслям, робкое мое сердце уже трепетало,
наказывая меня за богохульство!