– Послушай, Егор Пет­ро­вич, – го­во­рил он ему, – что ты над со­бою де­ла­ешь? Ты ведь толь­ко гу­бишь себя сво­им от­ча­яни­ем; у тебя нет ни тер­пе­ни­я, ни му­жес­т­ва. Те­перь ты го­во­ришь в при­пад­ке уны­ни­я, что у тебя нет та­лан­та. Неп­рав­да! У тебя есть та­лан­т, я тебя в том уве­ря­ю. У тебя он ес­ть. Я вижу это уж по од­но­му то­му, как ты чув­с­т­ву­ешь и по­ни­ма­ешь ис­кус­с­т­во. Это я до­ка­жу тебе и всею тво­ею жиз­ни­ю. Ты же рас­с­ка­зы­вал мне о сво­ем преж­нем житье. И тог­да тебя по­се­ти­ло бес­соз­на­тель­но то же от­ча­яни­е. Тог­да твой пер­вый учи­тель, этот ст­ран­ный че­ло­век, о ко­то­ром ты мне так мно­го рас­с­ка­зы­вал, впер­вые про­бу­дил в тебе лю­бовь к ис­кус­с­т­ву и уга­дал твой та­лан­т. Ты так же силь­но и тя­же­ло по­чув­с­т­во­вал это тог­да, как и те­перь чув­с­т­ву­ешь. Но ты не знал сам, что с то­бою де­ла­ет­ся. Тебе не жи­лось в доме по­ме­щи­ка, и ты сам не знал, чего тебе хо­те­лось. Учи­тель твой умер слиш­ком ра­но. Он ос­та­вил тебя толь­ко с од­ни­ми не­яс­ны­ми ст­рем­ле­ни­ями и, глав­но­е, не объяс­нил тебе тебя же са­мо­го. Ты чув­с­т­во­вал, что тебе нуж­на дру­гая до­ро­га, бо­лее ши­ро­ка­я, что тебе суж­де­ны дру­гие це­ли, но ты не по­ни­мал, как это сде­ла­ет­ся, и в тос­ке сво­ей воз­не­на­ви­дел все, что тебя ок­ру­жа­ло тог­да. Твои шес­ть лет бед­нос­ти и ни­ще­ты не по­гиб­ли да­ром; ты учил­ся, ты ду­мал, ты соз­на­вал себя и свои си­лы, ты по­ни­ма­ешь те­перь ис­кус­с­т­во и свое наз­на­че­ни­е. Друг мой, нуж­но тер­пе­ние и

му­жес­т­во. Тебя ждет жре­бий за­вид­нее мо­его: ты во сто раз бо­лее ху­дож­ник, чем я; но дай бог тебе хоть де­ся­тую долю мо­его тер­пе­ни­я. Учись и не пей, как го­во­рил тебе твой доб­рый по­ме­щик, а глав­но­е – на­чи­най сыз­но­ва, с аз­бу­ки. Что тебя му­чит? бед­нос­ть, ни­ще­та. Но бед­нос­ть и ни­ще­та об­ра­зу­ют ху­дож­ни­ка. Они не­раз­луч­ны с на­ча­лом. Ты еще ни­ко­му не ну­жен те­перь, ник­то тебя и знать не хо­чет; так свет идет. По­дож­ди, не то еще бу­дет, ког­да уз­на­ют, что в тебе есть да­ро­ва­ни­е. За­вис­ть, ме­лоч­ная под­лос­ть, а пуще все­го глу­пос­ть на­ля­гут на тебя силь­нее ни­ще­ты. Та­лан­ту нуж­но со­чув­с­т­ви­е, ему нуж­но, чтоб его по­ни­ма­ли, а ты уви­дишь, ка­кие лица об­с­ту­пят те­бя, ког­да ты хоть нем­но­го дос­тиг­нешь це­ли. Они бу­дут ста­вить ни во что и с през­ре­ни­ем смот­реть на то, что в тебе вы­ра­бо­та­лось тяж­ким тру­дом, ли­ше­ни­ями, го­ло­дом, бес­сон­ны­ми но­ча­ми. Они не обод­рят, не уте­шат те­бя, твои бу­ду­щие то­ва­ри­щи; они не ука­жут тебе на то, что в тебе хо­ро­шо и ис­тин­но, но с злою ра­дос­тью бу­дут под­ни­мать каж­дую ошиб­ку тво­ю, бу­дут ука­зы­вать тебе имен­но на то, что у тебя дур­но, на то, в чем ты оши­ба­ешь­ся, и под на­руж­ным ви­дом хлад­нок­ро­вия и през­ре­ния к тебе бу­дут как праз­д­ник праз­д­но­вать каж­дую твою ошиб­ку (будто кто-нибудь был без оши­бок!). Ты же за­нос­чив, ты час­то нек­с­та­ти горд и мо­жешь ос­кор­бить са­мо­лю­би­вую нич­тож­нос­ть, и тог­да бе­да – ты бу­дешь один, а их мно­го; они тебя ис­тер­за­ют бу­лав­ка­ми. Даже я на­чи­наю это ис­пы­ты­вать. Обод­рись же те­перь! Ты еще сов­сем не так бе­ден, ты мо­жешь жить, не пре­неб­ре­гай чер­ной ра­бо­той, руби дро­ва, как я ру­бил их на ве­че­рин­ках у бед­ных ре­мес­лен­ни­ков. Но ты не­тер­пе­лив, ты бо­лен сво­им не­тер­пе­ни­ем, у тебя мало прос­то­ты, ты слиш­ком хит­ришь, слиш­ком мно­го ду­ма­ешь, мно­го да­ешь ра­бо­ты сво­ей го­ло­ве; ты дер­зок на сло­вах и тру­сишь, ког­да при­дет­ся взять в руки смы­чок. Ты са­мо­лю­бив, и в тебе мало сме­лос­ти. Сме­лей же, по­дож­ди, по­учись, и если не на­де­ешь­ся на силы сво­и, так иди на авось; в тебе есть жар, есть чув­с­т­во. Авось дой­дешь до це­ли, а если нет, все-таки иди на авось: не по­те­ря­ешь ни в ка­ком слу­ча­е, по­то­му что вы­иг­рыш слиш­ком ве­лик. Тут, брат, наше авось– дело ве­ли­ко­е!