"Посткоммунистические страны столкнулись с весьма непростой проблемой: что делать с памятниками коммунистического времени, с материальными останками прошлого режима? Решение этой проблемы связано одновременно и с решением другой проблемы - памятью о прошлом. Некоторые сегодня начинают ностальгировать по прошлому. Но как объяснить эту тоску по эпохе тоталитаризма?
В одном хорошо известном анекдоте коммунистических времен спрашивается: "Какая разница между оптимистом и пессимистом в Советском Союзе? Пессимист думает, что все настолько плохо, что хуже уже некуда, а оптимист считает, что бывает и хуже". И поныне многие в России и в других странах Восточной Европы по-прежнему придерживаются этого "оптимистического" взгляда на вещи. Экономический хаос раннего капитализма сделал их жизнь еще более тягостной, чем она была при коммунистическом режиме. И как следствие, некоторые переживают сегодня глубокое отчаяние и мечтают об ушедших временах меньшей свободы, но большей социальной защищенности. Падение коммунистического режима стало для этих людей событие, нарушившим их устоявшийся образ жизни. Не желая расставаться со своими привычными представлениями, они ведут себя как истерики: они пытаются найти некую точку в своей символической экономике, некое событие, с которым и начинают связывать главную причину своих страданий. Истерику присущ следующий ход мысли: "Если бы только моя мать не делала этого со мной в детстве... Если бы только та встреча никогда не состоялась... Если бы только я мог перевести стрелки часов назад и начать жизнь сначала..." Вера в это "если бы только" является обязательной фантазией, позволяющей истерику оставаться в роли страдающей жертвы. Поскольку же заставить стрелки часов вращаться вспять невозможно, то истерик может бездействовать, ничего не меняя в сложившейся ситуации.
Аналогично ведут себя и те, кто тоскует по коммунистическому прошлому: раз прошлое кануло в Лету, то нечего и пытаться что-либо делать ради изменения ситуации. Именно поэтому подавляющее большинство этих людей индифферентны к политической деятельности; они не способны к созданию политических партий, целью которых была бы борьба за возврат коммунизма. Вместо этого они уютно устраиваются в роли страдающей жертвы. Парадокс заключается в том, что, желая в прошлом конца коммунизма, они никогда не рассчитывали, что их желанию суждено исполниться. Сегодня же они мечтают вернуься под надежную сень коммунистических институтов, осознавая, что это никогда не случится."

"Аналогичным образом можно понять ностальгические воспоминания о социализме как попытку обрести в постсоветском хаосе хоть какую-нибудь стабильность, найти символический порядок, обеспечивающий идентичность. Но в этих воспоминаниях мы сталкиваемся с другой проблемой, - как нам относиться к наследию прошлого: как новому режиму "стереть" память о режиме предшествующем, память, воплощенную в коммунистических монументах, архитектуре и т.д.?
Здесь мы не должны путать то, как воспринимают эту проблему сами жители Восточной Европы, и то, как ее воспринимают западные средства массовой информации. После падения коммунистических режимов в Восточной Европе начался демонтаж коммунистических памятников, и некоторые западные интеллектуалы открыто критиковали подобные действия, поскольку для них уничтожение монументов - это стирание памяти. Такой взгляд представлен в посвященном снятию советских памятников в России документальном фильме Марка Льюиса и Лоры Малвей "Обесчещенные монументы" (1992). В фильме проводится параллель между тем, как уничтожают коммунистические монументы посткоммунистические власти, и тем, как низверглаи памятники царизма большевики. В обоих случаях пьедестал сохраняется, меняется лишь возвышающаяся на нем статуя героя. Подобное сравнение предполагает, что и прошлые, и нынешние правители не отличаются в обращении с исторической памятью и что усердное разрушение старых монументов не позволит обществу порвать с прошлой революционной идеологией.
Простой ответ на такого рода критику заключается в том, что ни один новый режим, приходящий к власти после более или менее жестокого переворота, не миновал разрушения картин и статуй предыдущих правителей, особенно если правители эти были тоталитарными диктаторами. В тех странах, где смена власти происходит демократическим путем, памятник нового президента с легкостью устанавливается рядом с памятником предыдущему. Однако при авторитартном режиме или в стране, где новый демократический режим заменяет предыдущий тоталитарный, не стоит ожидать, что всё именно так и произойдет. Если мы вспомним постгитлеровскую Германию, то понятно, что нам не придет в голову искать в публичных местах портреты фюрера, хотя они и являют собой часть немецкой исторической памяти.
Взгляд западного человека на посткоммунистическое разрушение памятников как на варварское разрушение истории - это отнюдь не нейтральный взгляд. Здесь мы опять сталкиваемся с представлением, что житель Восточной Европы принципиально отличается от западного человека; а это означате, что он не способен относиться к своей истории "цивилизованно". С одной стороны, легко согласиться, что разрушение памятников является не самым адекватным способом для преодоления обществом фрустрации и что символические останки предыдущего режима не могут быть с легкостью выметены за порог, однако, с другой стороны, нельзя ожидать, что простое сохранение памятников может помочь совладать с травмой, оставленной предыдущим режимом.
Интересную мысль по поводу того, как спасти монументы советского прошлого, высказали русско-американские художники Комар и Меламид. На их взгляд, такого рода памятникам должна быть предписана новая "полезная" роль. Так, из бюстов Ленина они предлагают сделать подсвечники, дабы воплотить ленинскую мечту - освещать путь в будущее; статуи Маркса, по их мнению, должны быть перевернуты с ног на голову, поскольку именно так Маркс поступил с философией Гегел; а монументальные статуи легендарных революционеров следует выдвинуть немного дальше края пьедестала, чтобы их марширующие ноги повисли в воздухе, символизируя беспочвенность коммунистических проектов."