«Смеркается в пятом часу, а к пяти…»

Илье Дадашидзе

Смеркается в пятом часу, а к пяти

уж смерклось. Что сладостней поздних

шатаний, стояний, скитаний в пути,

не так ли, мой пёс и мой посох?

Трава и сугробы, октябрь, но февраль.

Тьму выбрав, как свет и идею,

не хочет свободный и дикий фонарь

служить Эдисонову делу.

Я предана этим бессветным местам,

безлюдию их и безлунью,

науськавшим гнаться за мной по пятам

позёмку, как свору борзую.

Полога дорога, но есть перевал

меж скромным подъемом и спуском.

Отсюда я вижу, как волен и ал

огонь в обиталище узком.

Терзаясь значеньем окна и огня,

всяк путник умерит здесь поступь,

здесь всадник ночной придержал бы коня,

здесь медлят мой пёс и мой посох.

Ответствуйте, верные поводыри:

за склоном и за поворотом

что там за сияющий за́мок вдали,

и если не за́мок, то что там?

Зачем этот пламень так смел и велик?

Чьи падают слёзы и пряди?

Какой же избранник ее и должник

в пленительном пекле багряном?

Кто ей из веков отвечает кивком?

Чьим латам, сединам и ранам

не жаль и не мало пропасть мотыльком

в пленительном пекле багряном?

Ведуний там иль чернокнижников пост?

Иль пьется богам и богиням?

Ужайший мой круг, мои посох и пёс,

рванемся туда и погибнем.

Я вижу, вам путь этот странный знаком,

во мгле что горит неусыпно?

– То лампа твоя под твоим же платком,

под красным, – ответила свита.

Там, значит, никто не колдует, не пьет?

Но вот, что страшней и смешнее:

отчасти мы все, мои посох и пёс,

той лампы моей измышленье.

И это в селенье, где нет поселян, —

спасенье, мой пёс и мой посох.

А кто нам спасительный свет посылал —

неважно. Спасибо, что послан.

Октябрь – ноябрь 1979

Переделкино