Мне при­хо­дит­ся рас­стать­ся с ро­лью взрос­ло­го пар­ня, ка­ким я се­бя чув­ст­во­вал, ког­да во­шел во двор со сво­ей по­кла­жей. Мне на­вя­зы­ва­ют со­сто­я­ние уг­не­тен­но­го без­жа­ло­ст­ным де­дом, чуть ли не си­рот­ки. И я по­сте­пен­но вхо­жу в не­го. Я чув­ст­вую, что со­сто­я­ние уг­не­тен­но­с­ти не ли­ше­но сво­е­го ро­да при­ят­но­с­ти.

Хо­тя но­ги мои и в са­мом де­ле в кро­ва­вых сса­ди­нах и не­мно­го при­пух­ли, я ни­ка­ких осо­бых стра­да­ний не ис­пы­ты­ваю. Не­мно­го пе­чет — вот и все. Но мне уже при­ят­но со­гла­шать­ся с ни­ми, при­ят­но чув­ст­во­вать се­бя стра­да­ю­щим, ког­да при­зна­ки стра­да­ния оче­вид­ны, а на са­мом де­ле ни­ка­ко­го стра­да­ния нет, так что со­чув­ст­вие вос­при­ни­ма­ет­ся как по­эзия чи­с­той при­бы­ли.

Я ощу­щаю, как теп­ло­ва­тая сла­дость ли­це­ме­рия раз­ли­ва­ет­ся у ме­ня в гру­ди. Но­ги мои в кро­ви — зна­чит, я стра­даю — та­ко­вы пра­ви­ла иг­ры, ко­то­рую пред­ла­га­ют мне взрос­лые, и я ее с удо­воль­ст­ви­ем при­ни­маю.