«Лолита» Набокова. В поисках утраченного рая

Иллюстрация: Анна Леа Меррит — Ева

В послесловии к Лолите Набоков писал:

Первая маленькая пульсация «Лолиты» пробежала во мне в конце 1939 г. В то время меня пригвоздил к постели серьёзный приступ межрёберной невралгии

Подобный эдемический мотив чем-то напоминает рождение Евы из ребра Адама, т.е. когда мужчина фактически вынашивал под сердцем женщину.

Этот мотив Эдема и его утраты отзовётся и в самой Лолите (как и в творчестве Набокова, с его утратой России), когда Гумберт языком удалял соринку из глаза (глазное яблоко) Лолиты.

Но Набоков несколько лукавил, когда говорил об этой первой пульсации и о том, что идея романа была навеяна газетной заметкой об обезьянке в зоопарке Парижа, которой некий учёный дал в лапки уголёк, и она им начертила решётку клетки.

На самом деле, таких «пульсаций» было несколько. Целое созвездие пульсаций, кардиографический узор которых можно зафиксировать так: «Картофельный эльф» (фигуральная пульсация. Любовь взрослой женщины и карлика. В этой связи любопытно отметить, что именно «карлицу» Набоков рекомендовал Кубрику для экранизации Лолиты), стихотворение «Лилит» (поэтическая, инфернальная пульсация), «Приглашение на казнь» (гносеологическая пульсация. Маленькая и кокетливая Эммочка, дочка надзирателя тюрьмы, в которой томится главный герой), «Камера обскура» (пульсация смещённого видения мира. Любовь взрослого мужчины и юной девушки), «Дар» (творческая пульсация), «Волшебник» (пульсация преступления и наказания).

Т.е. мы видим довольно спелую гроздь с пульсациями времени и пространства, всего того, что нужно для создания полноценной вселенной. В данной статье-путешествии мы прозрачно и косвенно — словно из окна несущегося автомобиля, на задние сидения которого к нам подсели Набоков и Достоевский — попробуем понять смысл и цель творческой вселенной, под названием «Лолита».

Присмотримся к одному любопытному отрывку из «Дара»:

Эх, кабы у меня было времячко, я бы такой роман накатал… Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, – но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, – знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, – знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, – и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать – соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем – просчет. Время бежит-летит, он стареет, она расцветает, – и ни черта. Пройдет, бывало, рядом, обожжет презрительным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского?

Тут любопытны две вещи:

1) Что заставило Набокова овеществить литературные планы пошляка из романа «Дар», в тональности некоторых пошленьких героев Достоевского рассказывающего ГГ свои мысли.
2) Тема Достоевского.

Ответа на 1 вопрос мы коснёмся чуть позже. Что касается Достоевского, то перед нами назревает очередной, и, быть может, главный спор Набокова с Достоевским.

Вполне прозрачны параллели между совращением Гумбертом Лолиты и совращением Ставрогиным (Бесы) Марфуши; параллели с последним, кошмарным сном Свидригайлова (ПиН), в котором изображена первая в мировой литературе «нимфетка» (в самой «Лолите» тень другого сна Свидригайлова об Аде промелькнёт «холодными пауками» мурашек на спине Гумберта после надругательства над Ло).

Усвоив многие истины искусства и сознания, открытые Достоевским, и не имея возможности от них освободиться, Набоков даёт им иное развитие и опору. Словно Иван Карамазов, не принимая не бога, но нравственную вечность божьего мира, отражённого в мрачном зеркале творчества Достоевского, Набоков создаёт свой апокриф вечности, творчества и любви.

На вираже поворота нашего исследования (вы пристегнули ремни?) отвлечёмся на сказочную тему в романе. В «Лолите», как и во многих произведениях Набокова, ярко звучит сказочная тема: Алиса в стране чудес, Крысолов, Красная шапочка, Спящая красавица... Последняя сказка в этом смысле обыгрывается Набоковым довольно любопытно.

Гумберт усыплял Лолиту, дабы свершить над ней насилие. Известно, что в ранних вариантах сказки героиню пробуждал вовсе не поцелуй принца. Некий скитающийся король (первоначальное название «Лолиты» было «Королевство у моря») занимался сексом со спящей красавицей, но и это её не пробуждало. У спящей красавицы рождались дети, одиноко кормящиеся на её груди...

Иллюстрация: Ф. Макдональд — спящая красавица

В образе спящей красавицы Ло, Гумберт-Адам желал инфернально, словно в жутком кошмаре, проникнуть не только в свой сон, вернув его в себя (вспоминается стих Мандельштама «Останься пеной Афродита»), сколько бессознательно желал обладания над неким обмороком овеществлённого времени и насилия над сном-смертью, в котором не только он, но и ноуменально пребывает и всё человечество, нечто мужское в нём.

Тема сказочности и рая ярко вспыхнула уже в «Волшебнике».

ГГ «Волшебника» почти двумерен в своём проявлении зла (что отдаляет его от носителей «зла» в романах Достоевского). Он, можно сказать, тёмное зерно тех цветов зла, которые расцветут в душе героя Лолиты.
Но зерно это истлело, сгнило, так и не принесши плода. В этом смысле понятно, почему Набоков не успокоился на данной идее.

Но есть в «Волшебнике» прозрачная вспышка, зарница Лолиты, основной её идеи, светло озарившей через года бездну в душе Гумберта.

Желание «Волшебника» похитить, сокрыть от мира юную душу, творя и взращивая в ней некую декоративную вечность (что сближает его с героем «Дневника обольстителя» Кьеркегора).

Прошлое, настоящее и будущее сольются в нечто сияющее, источником которого будет он, мужчина.

Этот гротеск новозаветного «и времени больше не станет» трагичен тем, что вслед за Фаустом, Волшебник (во многом и Набоков), а вслед за ним и Гумберт, жаждут заколдовать, остановить уже не мгновение, но само время и юность, ощущая свою жертву как произрастающее из них древо жизни с темно и мучительно шевелящимися в теле мужчины-творца корнями сна.

Так неужели это смутное томление всего порочного по плодам от древа жизни, по искуплению, понятого извращённо, увиденного темно, тавтологически, трагически смешанного с самой юностью жизни?

Но давайте обратимся к трагедии в детстве Гумберта, влюблённого в девочку Аннабель на райском берегу Средиземного моря, умершей почти у него на глазах. Смерть как акт насилия над юной жизнью, над жизнью вообще? Смерть как совращение и похищение жизни?

Бергсон писал: «Память — многократно повторяющийся акт интерпретации». Что-то в Гумберте навсегда и темно замерло в том трагическом дне, из кокона которого он не мог высвободиться, переживая его снова и снова в лавовых наслоениях времени и пространства, взросления и юности, в каком-то прустовском спиритизме воспоминаний воскрешая в памяти призрачный лик любимой им в детстве маленькой девочки.
И если в «Волшебнике» герой — это совершенное зло, охотник и волк, похищающий девочку, то в Лолите... Как там у Лермонтова? Ангел

душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз

В Лолите тема инфернального, как и в романах Достоевского — обоюдоостра. С одной стороны, уже не ангел, но демон, падший ангел, в тёмных крыльях (тёмные крылья машины Гумберта) несёт не на землю, но с земли (куда?) юную душу.

Михаил Зичи — Демон похищает

С другой стороны — Лолита, нечто в ней, символизирует Лилит, ту, кто сама искушает и губит детей, мстя «Адамам и Евам».

Но цивилизация развратила и опошлила Лилит, превратив её в Лолиту, Еву. Гумберта — превратив почти в сказочное, зачарованное чудовище. Примечательно, что в одном из поздних романов Набоков назвал Лолиту «Эсмеральдой», тем самым отбросив на Гумберта тень Квазимодо: духовный урод, нравственный горбун. Горб — словно бы зачатки так и не раскрывшихся крыльев.

Итак — Лолита и Гумберт загнаны в подполье своей судьбы и жизни. Вот мы и вернулись к теме Достоевского и его «Дневнику из подполья».

Нелишним было бы упомянуть в нашем путешествии по миру «Лолиты» о пульсациях «Лолиты» не только внутренних, но и внешних.

В 1919 г. немецкий писатель Хайнц фон Лихберг написал рассказ «Лолита», почти полностью повторяющий фабулу набоковской Лолиты.

В этом рассказе герой увозит девочку в Испанию. Возможно, именно это повлияло на черновой вариант имени Лолиты: Жуанита д'Арк. Трагический кентавр, составленный из испанского охотника на женщин — Дон Жуана, и Жанны д'Арк: горение любовью.

Но в романе почти нет любви, есть пепел грешной любви, похожий на жаркую пыльцу на крыле мотылька.
Как и во многих романах Достоевского нет любви, но есть некий вывих любовного сознания. Есть тёмные бабочки в животе у героев, и вместе с бабочками — гусеницы, словно тёмные пальцы, медленно поднимающиеся по животу к груди.

Но, возможно, плагиата и не было. А была типичная для Набокова тема двойничества: как могла Попову и Маркони в разных странах и в одно время прийти схожая мысль о радио, так и мысль о Лолите буквально витала в атмосфере культуры тех лет.

Уже во время работы над Лолитой Набоков узнаёт из газет о реальном случае похищения взрослым мужчиной девочки, с которой он колесил по Америке, словно Гумберт из второй части романа. Если развить тему с «чернильным сердцем» Набокова, то получится уж совсем жуткая вещь, ибо только замыслив смерть Лолиты, реальная похищенная девочка, Салли Хорнер, попадает через два года в автокатастрофу (как и мать Лолиты) и погибает.

Любопытно, что прочитав 1 часть Лолиты, Ирина Гуаданини, любовница Набокова времён берлинской жизни, сказала: «Это обо мне». Это к слову о том, как разно может пониматься образ Лолиты: это и взрослая женщина, и маленькая девочка, это и русский язык, и английский, это жизнь и ранимая красота мира, которая должна его спасти, но прежде её саму ещё нужно спасти, и, собственно, это сама Россия, та юная, поруганная и совращённая революцией Россия, чей юный образ Набоков увёз с собой в Европу и Америку.

Кстати, Набокова должна была жутковато улыбнуть эта заметка из газеты, словно бы то, что он пишет, начало кошмарно сбываться около него... Он не мог не знать, что Достоевский, дописав ПиН, с не менее жуткой улыбкой узнал о нападении с топором на старушку какого-то человека.

С Достоевским Набокова сближает и процесс проработки детской темы. Достоевский во время работы над главой о мальчиках в «Карамазовых», с «блокнотиком» заходил в школу, общался с детьми... Набоков не мог этого не знать.

Не знаю, снился ли Набокову Достоевский, но его музе он снился постоянно, и первая строка стиха Набокова о России «отвяжись, я тебя умоляю» могла быть заглавной строкой многих творческих снов Набокова о Достоевском.

Почти с тем же «блокнотиком» Набоков обходил школьные площадки, ездил в школьных автобусах. Забавный факт: когда знакомая чета Набокова прочла с интересом Лолиту, она только тогда мрачновато поняла, почему Набоков так любил общаться с их дочуркой, выспрашивая у неё всякое разное.

Приближаясь к концу статьи, давайте сделаем остановку, обратив внимание на скандальный роман 1995 г. Пиа Пеа (родившейся почти в один год с рождением «Лолиты») — Дневник Лолиты.

В этом апокрифе Лолиты уже взрослая Лолита, родившая прекрасную дочку, приходит к издателю со своим дневником «похождений с Гумбертом».

Этот роман (против которого боролся сын Набокова, отстаивая честь «Лолиты») интересен не только неким стилистическим пленом Лолиты (словно в неком стокгольмском синдроме, жертва вновь испытывает тягу к тому, кто ей причинил боль, прижимаясь к обидчику на языковом уровне), но интересна и женской, во многом феминистской точкой зрения на произошедшее.

Пасьянс смертей в изложении Лолиты разложен несколько иначе: происходит выкидыш у чернокожей домработницы, забавно-трагическая смерть хомячка от тока (призрак казни над Гумбертом и отсылка к морской свинке из «Камеры обскура»).

Да и сама Лолита заимствует у Гумберта черты «охотника», тайком читая подаренную матери книгу о соблазнении мужчин.

Но вот потом описывается месть Лолиты, женщины, Евы, над уснувшим «Адамом» — за плечом у Пиа Пеа, описывающей это, призрак Набокова душит призрак Фрейда с покрасневшим, прозрачным, дурацки ухмыляющимся лицом: Лолита накачивает Гумберта снотворным и анально насилует его чернильницей...

Сама книга, хоть и пошловата, но примечательна именно исповедальной темой женщины и фрейдизмом.
По Фрейду, проговаривая свои болезненные переживания, своё прошлое, человек освобождается от причины «боли».

С исповедью Лолиты всё понятно: её выздоровление и чистая жизнь — это её дочь и семья. С исповедью Гумберта — сложнее, ибо он не выздоравливает, но умирает (если бы эти «исповеди» существовали в одной плоскости реальности вымысла, то Гумберт мог умереть и от... стыда).

Бледная скорость передвижения Гумберта с Лолитой по просторам страны Эдгара По, словно мытарственные, неприкаянные скитания души по кругам ада времени (если представить движение этого пути в виде кардиограммы, то мы увидим некую аритмию жизни, с нитевидным лучом погасшего сердца). В в конце скитаний Гумберт наконец-то замечает в Лолите не её искусственный, созданный им образ, отразившийся в кривых зеркалах наслаждения и порока, но её тихое сердце, подобно Беатриче в Аду, выводящее его сердце к раю покоя.

В этом смысле Лолита может рассматриваться как трагедия художника, творца, похищающего красоту у мира, разлучающего её с миром, делая её искусственной.

В предисловии к английскому переводу «Отчаяния», Набоков писал:

Герман и Гумберт, оба душевнобольные негодяи, и однако, есть в раю зелёная аллейка, по которой Гумберту позволено один раз в году гулять на закате. Но никогда, ни под какой залог, Ад не отпустит Германа

(сквозная тема — Достоевского и Набокова — дара любви и творчества, способных победить чёрного двойника человека и даже на рухнувших декорациях жизни, создать, воскресить прекрасное чувство).

Тональность этих строк удивительно похожа на тональность строк дарованного покоя Мастеру и Маргарите, но самое главное, похожа на тональность тех самых слов о «квадриллионе километров» — из разговора Ивана Карамазова с чёртом, — который в романе Достоевского должен был пройти во мраке послесмертия, безбожник на пути к раю.

Гумберт, убив своё тёмное альтер-эго — педофила Куильти, убил и большую часть себя. Набоков и тут спорит с Достоевским, не давая герою, как у Достоевского — Свидригайлов и Ставрогин — убить себя, но давая ему шанс бороться за свою душу, убив в себе нечто тёмное.

В Гумберте осталась порхающая, светлая тишина творчества. В Лолите — осталась выжженная тишина сердца и чувств. Два тёмных сквознячка вечности...

Описывая последнюю встречу Гумберта и Лолиты, Набоков, словно Флобер, описывающий смерть Эммы Бовари, плакал. Можем ли мы сказать, что Лолита — это Набоков, как Флобер сказал: «Бовари — это я»?
Было ли всё происходящее в Лолите бесконечно податливым сном Гумберта? Выпуталось ли то чувство любви, что остановилось когда-то в Королевстве у моря, когда умерла Аннабель, из паутины кругов Дантова Ада времени?

Какую истину в конце книги, словно герой рассказа Ultima Thule, понял Гумберт (а вместе с ним, что-то и в самом Набокове), что его сердце, словно кокон, тепло и прозрачно вспыхнуло, остановившись? На какие иные, вновь обретённые времена и пространства продолжился узор его души?

Так зачем же Набоков написал эту книгу, которую он хотел сжечь? Кому он бросил вызов и бунт: Богу, миру, пошлости, Достоевскому, времени?

Всю свою творческую жизнь Набоков, по сути, разыгрывал лишь одну шахматную партию — игру с временем, памятью: душа вещей, красота мира, рай детства, любовь... Всё, всё проходит звёздным песком меж голубыми пальцами дней.

Мало кто обращает внимание на то, почему Набоков сделал Гумберта пантеистом.

В мире Гумберта бог и дьявол уже не борются в сердце, как у Достоевского. Они — повсюду. Время и пространство, добро и зло мучительно переплетены, и самый мир, прозрачные перегородки, каркасы истин, времени, памяти, безобразного и прекрасного, жизни и смерти — смешаны.

Любовь трагическим светом просвечивает сквозь прозрачную кожу времени и мировой литературы, от «Одиссеи» Гомера до «В поисках утраченного времени» Пруста.

Тема утраченного рая детства и души человеческой — сквозное в творчестве Набокова. В романе «Дар» отец главного героя на залитой солнцем поляне входит в основание радуги, дышит цветным, райским воздухом. Делает шаг в сторону, и утрачивает рай... Тема радуги — тоже центральная в мире Набокова. Но эту радугу, её мотыльковые блики, Набоков ловит сочком белого листа, и радужный блик, туго и светло метается в нём мотыльком стиха, строки о... «размазанной радуги косметики» некой Валерии, после воспоминаний Гумберта о юности, когда он хотел насладиться маленькой сестрой своего друга, убив потом ее и себя; строки о «тусклой радуге коммерческих красок», и наконец, строки о живой радуге цветов из детей в школьной пьесе, на которую с мукой смотрел Гумберт, словно бы желая войти в основание этой радуги, но Гумберт, нечто падшее в нём, жило где-то «на глубине рая, небеса которого рдели, как адское пламя, но всё же, это был рай». Это рай совращённый, падший в той же мере, в какой был совращён рай и люди с невинными, детскими душами в «Сне смешного человека» Достоевского.

У Достоевского — самый тяжкий, неискупимый грех — насилие над ребёнком.

У Набокова — в муках выстрадан художественный мир, в котором, пока в самой тёмной душе тлеет хотя бы одна путеводная искорка любви, она может быть спасена, а значит, и этот мир, вместе с богом, может быть спасён и оправдан, ибо в мире без Бога-Отца его замещает демон-искуситель, совращающий юную душу и жизнь, и рай вновь может быть утрачен.

Выйдем из нашей литературной машины, остановившейся около «ласковой пропасти». Вы слышите смех детей вдалеке? Видите радугу над зелёной долиной и морем?

Хочется верить, что где-то есть литературный рай. На берегу Средиземного моря однажды встретятся мальчик Гумберт и девочка Лолита, ловя мотыльков на закате. Узнают ли они друг друга? Что они скажут друг другу?

Быть может, от этого зависит судьба бога, мира и всех нас.

Бирнет Фостер: иллюстрация к балладе Э. По «Аннабель Ли»