Галлант

Глава четвертая

На соседней кровати, скрестив ноги, сидит гуль и смотрит, как Оливия собирает вещи. Над узкой челюстью парит глаз, черты лица искажает солнечный свет. Кажется, будто духу грустно, что Оливия уходит.

Матушки выдали ей маленький чемодан – хватит, чтоб унести пару серых платьев, блокноты для рисования и дневник. Письмо с приглашением дяди Оливия кладет в дневник, по соседству с предостережением матери.

Ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.

С нетерпением ждем встречи.

Одна помешанная, другого Оливия и вовсе никогда не видела, кому верить? Да, в конце концов, это и неважно. Ее могли и специально заманивать. Наверное, следует бояться неизвестности, но любопытство гремит в душе барабанным боем. Она уходит. Ей есть куда пойти.

Домой.

Дом – это выбор, писала мать, и пусть Оливия не выбирала Галлант, возможно, стоит дать ему шанс. Все-таки ты можешь сделать выбор и после того, как выбрали тебя. И если выяснится, что это не ее дом, по крайней мере, там ждет семья.

У канавы, не глуша двигатель, дожидается черная машина. Оливия видела такие в Мерилансе, старшая матушка вызывала кеб, когда очередной воспитаннице наступала пора покинуть школу. Прощальный дар, билет в один конец. Распахнутая дверь – будто зияющая пасть, что жаждет поглотить пассажирку. Страх покалывает кожу, хотя Оливия уговаривает себя: «Где угодно лучше, чем здесь».

На ступеньках, точно часовые, выстроились матушки. Другие девочки не явились взглянуть на ее отъезд, но двери открыты, и далеко в вестибюле мелькает серебристая косица Анабель.

Невелика потеря, думает Оливия, забираясь в брюхо зверя. Ревет мотор, шуршат по гравию шины. Авто выезжает в арку и выворачивает на улицу. Сквозь заднее стекло Оливия смотрит, как скрывается из виду садовый сарай, а потом и Мериланс. Вот он уменьшился и тотчас затерялся среди окружающих зданий и угольного чада.

В глубине души что-то трепещет – то ли ужас, то ли возбуждение. Будто бежишь по лестнице и оступаешься, а восстановив равновесие, оглядываешься назад и понимаешь, что едва не случилось, какой катастрофы избежала.

Слышно лишь урчание двигателя, город тает, здания становятся все ниже: сначала трехэтажные сменяются двухэтажными, а те – одноэтажными, затем меж ними и вовсе появляются провалы, как в ряду гнилых зубов. Но потом случается нечто чудесное. Последние строения, весь этот дым, испарения и копоть исчезают. Им на смену приходят холмы, и мир превращается из серого в зеленый.

Оливия открывает чемодан, достает из дневника письмо дяди. «Моя дорогая племянница», – написал он, и в этих словах ей чудится обещание. Она перечитывает послание, впитывая взглядом чернильную вязь, тщательно ища в словах и пробелах ответы и ни одного не находя.

От бумаги, словно сквозняком, веет каким-то запахом. Оливия втягивает носом аромат письма. Сейчас царит лето, и все же лист пахнет осенью, сухой и прохладной, тем кратким периодом, когда природа увядает и погибает, окна закрываются, из труб курится дым, а обещанная зима невидимкой притаилась за порогом.

Сквозь облака пробивается солнце; Оливия поднимает взгляд – по обеим сторонам дороги расстилаются поля. Вереск, пшеницу, высокие травы обдувает легкий ветерок. Вот бы выбраться из машины наружу, растянуться средь колышущихся стеблей, раскинуть руки, как в прошлом году во время снегопада делали девочки, хотя слой снега был тонким и при малейшем движении снизу кололся гравий.

Но Оливия не выходит, и автомобиль катит себе дальше по сельской местности. Неизвестно, как далеко лежит их путь. Никто ей не сказал, ни старшая матушка перед отъездом, ни водитель, который сидит впереди и барабанит пальцами по рулю.

Оливия убирает письмо в карман, пусть покоится там, словно символ, талисман, ключ. Потом смотрит на дневник, что лежит распахнутым у нее на коленях. Окно приоткрыто, ветер воздушными пальцами переворачивает страницы, листая исчерканные записи, тут и там залитые провалами черноты. Эти непроглядные лужи выглядят будто потеки, но, если всмотреться, понимаешь, что мрак образует фигуры. Это вовсе не случайность, а рисунки.

В отличие от аккуратных набросков в блокнотах Оливии, здесь расцветают абстрактные чернильные пятна, которые поглощают листы целиком, просачиваясь сквозь бумагу. Они расползаются по страницам дневника матери, но будто принадлежат не ей.

Странные, даже красивые, гармоничные, они шевелятся и клубятся на листах, постепенно обретая форму. Вот рука. Коридор. Человек с тенями, извивающимися у его ног. Цветок. Череп. Вот дверь, распахнутая перед… кем-то? Куда-то ведущая?

И хоть рисунки потрясающие, Оливия не любит их разглядывать.

Они тревожат ее, мелькают перед глазами, словно чешуйницы на бетонном полу подвала. От них мутнеет зрение и болит голова, кажется, будто рисунки вот-вот сольются в цельное изображение, но те под пристальным взором лишь рассыпаются, подобно призракам.

Ветерок набирает силу, треплет свободные страницы; Оливия закрывает дневник и принимается рассматривать залитые солнцем поля, проплывающие за окном.

– Да ты не из болтушек, – замечает водитель с грубым акцентом, будто его рот полон камешков, которые он пытается не проглотить.

Оливия качает головой, но с того мига печать молчания словно сорвана, и водитель продолжает рассеянно и путано разглагольствовать о детях, козах и погоде. Люди любят поговорить с Оливией, вернее – при ней, потому что одним тишина кажется неуютной, другие же воспринимают ее как приглашение. На сей раз Оливия не возражает, внимание ее приковано к живописной природе снаружи, к полям, отливающим всеми оттенками зелени.

– Никогда так далеко на север не забирался, – бормочет шофер. – А ты?

Оливия снова качает головой, хотя, по правде сказать, не знает. Ведь было время до Мериланса, но для нее оно даже не имеет очертаний, это просто пестрая черная полоса. И все же чем дольше путь, тем больше мрак меркнет, на его месте возникают не сами воспоминания, лишь лакуна, где они могли быть.

Возможно, это просто игра воображения.

Возможно, дело в том слове – «дом», – или знании, что кто-то ее там ждет, или мысли о том, что она нужна.

Уже после обеда машина въезжает в очаровательный городок и замедляет ход. Сердце Оливии учащенно бьется – неужели это он, Галлант? Но водитель лишь хочет размяться и перекусить. Он выбирается из авто, стонет, потягиваясь, суставы щелкают и хрустят. Оливия выходит следом, дивясь на тепло, царящее снаружи, на облака, пронизанные солнцем.

Купив в лавке пару пирожков с мясом, водитель протягивает один своей пассажирке. У нее нет денег, но в животе громко урчит от голода, и он сует угощение с горячей корочкой в ладонь Оливии. Та знаками его благодарит, но водитель то ли не замечает, то ли просто не понимает ее.

Оливия озирается по сторонам, гадая, долгий ли впереди путь. Наверное, вопрос написан у нее на лице, потому что водитель вдруг говорит:

– Немного осталось. – Откусив пирога, он кивает на холмы вдалеке, что выглядят более высокими и необитаемыми, чем местность, которую уже проехали. – До темноты доберемся.

Покончив с едой, они вытирают жирные руки вощеной бумагой; шофер вновь заводит двигатель. Оливия откидывается спиной на сиденье, ей тепло и сытно; вскоре для нее во всем мире остается лишь урчание мотора, шуршание шин по дороге и – время от времени – болтовня водителя.

Засыпать Оливия не собиралась, но просыпается уже в сумерках, темнота сгустилась, а небо окрашено золотисто-розовыми полосками заката. Изменилась даже дорога под колесами машины: теперь авто катит по ухабистой грунтовке. Холмы сменились скалами, чьи неровные волнообразные очертания возвышаются вдали, а мрачные стены Мериланса и окрашенное сажей небо словно остались на краю света.

– Уже близко, – говорит шофер.

Машина едет по извилистой дороге, мимо вековых деревьев и по узким мостикам, заворачивает за скалу, и вдруг из ниоткуда появляются ворота.

Пара каменных колонн с железной аркой, на которой написано: «ГАЛЛАНТ».

Авто катит по подъездной аллее, сердце Оливии мчится вскачь, вдали возникают очертания, и водитель тихо присвистывает.

– Эк тебе повезло… – бормочет он.

Галлант – не просто какой-то дом. Это поместье, особняк вдвое больше Мериланса и намного величественнее. С остроконечной, будто пики крепко взбитых яичных белков, крышей, с окнами в резных рамах, стенами белого камня, что впитывают закат, словно холст – краски. Слева и справа простираются два крыла, их окружают старые исполинские деревья, широко раскинувшие свои ветви, а меж их стволами даже виднеется сад с живыми изгородями, розами и дикими цветами.

От удивления Оливия приоткрывает рот. Она словно во сне, так близко к мечте, что боится проснуться. Впитывает увиденное, будто умирающая от жажды, отчаянно сглатывая и напоминая себе: нужно остановиться, сделать вдох, пить по капельке, ведь впереди много времени. Она же не просто невесть как забредшая сюда чужачка.

Шофер едет в сторону внушительного фонтана с каменной статуей в центре. Это женщина, чье платье развевается, словно подхваченное ветром. Она стоит спиной к громаде дома, голова высоко поднята, одна рука воздета, будто тянется куда-то. Машина огибает фонтан, и Оливии все кажется, что женщина повернется, посмотрит на них, но, конечно же, этого не происходит. Каменный взгляд по-прежнему прикован к аллее, арке и угасающему закату.

– Ну вот и добрались, – говорит водитель, останавливая машину и глуша мотор.

Затем выбирается наружу, достает чемодан и ставит на ступеньки. Выходит и Оливия. Ноги затекли от многочасовой езды на заднем сиденье. Легко поклонившись, шофер негромко добавляет:

– Добро пожаловать домой.

А после снова садится за руль, мотор пробуждается, авто уезжает, и Оливия остается одна.

Она медленно разворачивается. Под каблуками хрустит гравий; такой же серый гравий устилал канаву в Мерилансе и шуршал, пока она перебиралась на ту сторону. На миг ее мир опрокидывается, и Оливия поднимает взгляд: вдруг там снова окажется садовый сарай, впереди будет выситься школа, а на краю – матушка, что стоит, скрестив руки на груди, и поджидает ослушницу, чтоб затащить внутрь.

Но нет ни Мериланса, ни матушки, только Галлант.

Оливия подходит к фонтану: пальцы так и зудят нарисовать статую, но вблизи оказывается, что вода в чаше неподвижная, застоявшаяся, с прозеленью по краям. Вблизи мерещится что-то зловещее в наклоне подбородка женщины, поднятая рука не приветствие – предупреждение.

Повеление: остановись.

Оливию пронзает дрожь. Быстро темнеет, сумерки сменяет ночь, дует прохладный ветерок, унося остатки летнего тепла. Оливия тянет шею, рассматривая особняк.

Все ставни закрыты, но в щелях горит свет.

Она берет чемодан и направляется к дому, взбирается по четырем каменным ступеням, ведущим к парадной двери: цельная древесина с единственным железным кольцом, ледяным на ощупь.

Затаив дыхание, Оливия стучит.

И ждет.

Но никто не отзывается.

Она стучит снова. И снова. Где-то между четвертым стуком и пятым ее, наконец, настигает страх. Страх, что она пыталась держать в узде: сначала в кабинете матушки, затем в автомобиле, который увозил ее из Мериланса, страх неизвестности, страх, будто мечту уничтожит мрачная серая правда. Он стискивает Оливию железной хваткой, проникает под кожу, сжимает ребра.

А вдруг никого нет дома?

Вдруг она проделала весь этот путь, и…

Но тут звякает задвижка, и дверь открывается. Не на всю ширину, лишь немного, и в щель выглядывает женщина. Коренастая, с грубыми чертами, непокорными каштановыми кудрями, пронизанными серебристыми нитями. Такие лица Оливия всегда любила рисовать – открытые, выразительные, на которых видна любая эмоция. Теперь же каждая линия и складка на лице незнакомки хмурится.

– Что, ради всего святого… – Увидев Оливию, она осекается и косится на пустую подъездную аллею, а после – снова на девочку. – Ты кто такая?

У Оливии замирает сердце, но лишь на миг. Конечно, они не знают ее и не могут узнать только по виду. Женщина разглядывает гостью, будто бездомную кошку, что забрела на порог. Она явно ждет, пока девочка заговорит. Объяснится. Оливия уже тянется в карман за письмом, и тут по холлу разносится мужской голос:

– Кто там, Ханна?

Оливия заглядывает за женщину, надеясь увидеть дядю. Но проем открывается шире, и с первого взгляда она понимает: это кто-то другой. Кожа незнакомца на несколько оттенков темнее ее собственной, лицо слишком худое, а спину согнули годы.

– Не знаю, Эдгар, – отвечает женщина – Ханна. – Кажется, какая-то девочка.

– Как странно…

Дверь открывается шире, и на лицо Оливии падает свет. Ханна распахивает глаза.

– Нет… – тихо говорит она, будто отвечая на незаданный вопрос. – Как ты сюда попала?

Оливия протягивает ей письмо дяди. Взгляд Ханны пробегает по конверту, затем по его содержимому. Даже в тусклом свете, падающем из холла, заметно, что с ее лица сбежали все краски.

– Не понимаю… – Она переворачивает листок, ища что-то еще.

– Да что там? – настойчиво вопрошает Эдгар, но Ханна лишь трясет головой, таращась на Оливию.

И хотя та всегда хорошо умела читать по лицам, никак не может разобрать, что видит. Смущение. Обеспокоенность. И еще кое-что…

Ханна открывает рот, уже собираясь задать вопрос, как вдруг прищуривается, но смотрит не на гостью, а на двор позади.

– Входи-ка. Лучше убраться от темноты.

Оливия оглядывается: закат догорел, вокруг сгущается мрак. Она не боится его, никогда не боялась, но эти люди будто им напуганы. Ханна распахивает дверь в хорошо освещенный холл с большой лестницей и лабиринт помещений.

– Поторапливайся, – велит она.

Не такого приема ожидала Оливия и все же подхватывает чемодан и шагает внутрь, за спиной захлопывается дверь, отгораживая ночь.

Хозяин дома не одинок. У него три тени: короткая, тонкая и широкая. Они смотрят, как он поднимается из своего кресла, и бесшумно следуют за ним, как и подобает теням.

Меж второй и третьей имеется зазор, и внимательный наблюдатель догадался бы, что когда-то, вероятно, была и четвертая. Вероятно, да, но теперь их лишь трое, и они крадутся за хозяином по дому – то пустому, то нет.

Из углов таращатся мертвые твари. Те, что прежде были людьми. Склоняют свои омерзительные головы и отступают, забиваясь в щели, когда мимо проходят хозяин и его тени.

Порой кто-то из них поднимает взгляд и пронзительно смотрит. Порой кто-то из них вспоминает, как очутился во тьме.

Господин ведет ногтем по стене, что-то мурлыча, и гудение проносится будто сквозняк. Слышны и другие звуки: шепчет ветер, что треплет рваные занавески, трещит и осыпается штукатурка, весь особняк словно стонет, кренится и оседает. Но призраки хранят молчание, а тени не могут говорить, поэтому единственный голос, что раздается в доме, принадлежит хозяину.