Меч и Цитадель

XIV. Домик вдовы

В Сальте, где мы с Ионой остановились на несколько дней и где мне довелось исполнить вторую и третью декапитации в своей карьере, шахтеры насилуют почву ради металлов, строительного камня и даже артефактов, оставленных в недрах Урд цивилизациями, угасшими и позабытыми за многие хилиады до того, как поднялась к небесам Стена Несса. Для этого они бурят в склонах холмов узкие штольни, пока не наткнутся на слой, богатый развалинами, либо (если бурильщикам особенно повезет) на здание, сохранившееся в относительной целости настолько, что может служить готовой галереей.

То, что стоит горнякам Сальта немалых сил, у обрыва, с коего я спускался, могло быть достигнуто без какого-либо труда. Прошлое стояло у моего плеча – нагое, беззащитное, подобно всему, что мертво, как будто осевшая книзу скала обнажила само время. Тут и там из отвесной стены торчали ископаемые кости – кости огромных зверей и людей. Здесь же хоронил своих мертвых и лес: среди костей попадались ветви и пни, обращенные временем в камень, так что я по пути то и дело задавался вопросом: быть может, Урд, вопреки общепринятым умозаключениям, нисколько не старше своих детищ, деревьев? При этих мыслях в воображении возникали леса, росшие в пустоте, перед лицом солнца, деревья, сцеплявшиеся друг с дружкой путаницей корней и ветвей, до тех пор, пока их скопление не придало Урд известный, привычный нам облик, а сами они не сделались всего-навсего ворсом ее одеяний.

Несколько глубже начинались постройки и механизмы, созданные человечеством. (Может статься, среди них находились и творения иных культур, так как около полудюжины историй из книги в коричневом переплете, хранившейся в моей ташке, намекали на существование некогда, в прошлом, колоний существ, зовущихся среди нас какогенами, хотя на самом деле принадлежат они не к одной – к мириадам рас, каждая из коих отличается от остальных не меньше, чем от человека.) Видел я здесь слитки металлов зеленых и синих в том же смысле, в каком медь называют красной, а серебро белым, слитки столь разных цветов и столь причудливых форм, что их с равным успехом можно было принять как за произведения искусства, так и за части неизвестных машин… хотя, может статься, кое-какие из непостижимых чужих народов вовсе не знали разницы между тем и другим.

В одном месте, чуть ниже середины спуска, линия разлома совпадала с облицованной плиткой стеной какого-то огромного здания, так что продуваемая всеми ветрами тропка, которой я шел, перечеркивала ее наискось. Что за узор составляли плитки, я так и не узнал, поскольку, спускаясь с обрыва, находился к нему слишком близко, чтоб разглядеть его целиком, а наконец оказавшись внизу, не смог различить рисунка за мутными облаками брызг падавшего сверху ручья. И все-таки по пути я видел его, как насекомое может видеть лицо на портрете, когда ползет по холсту. Самой разной формы, изразцовые плитки были безукоризненно пригнаны одна к другой, и поначалу мне показалось, будто они изображают птиц, ящериц, рыб и тому подобных созданий, стиснутых в объятиях жизни. Внизу же у меня создалось впечатление, будто это вовсе не так, будто там, на стене, – геометрические построения, которых мне не понять, чертежи столь затейливые, что в них сами собой появляются очертания всевозможной живности (схожим образом из сложных геометрических фигур молекул складываются тела настоящих, живых зверей).

Как бы там ни было, к общей картине орнамента все эти фигуры особого отношения не имели. Их перечеркивали цветные линии, должно быть, вплавленные в материал плиток эоны тому назад, однако яркие, своенравные, словно всего минуту как нанесены на стену кистью какого-то исполинского живописца. Из оттенков чаще всего встречались берилловый и белый, но хотя я не раз останавливался, стараясь понять, что же здесь нарисовано (письмена, или лицо, или просто линейный декоративный орнамент, или, может, орнамент растительный), мои старания не привели ни к чему – возможно, на стене можно было разглядеть и то, и другое, и третье, и четвертое, либо вообще ничего, в зависимости от угла зрения и ожиданий зрителя.

Стоило миновать загадочную стену, спуск сделался много легче. Карабкаться вниз по отвесной скале мне больше не пришлось, а последние несколько пролетов ступеней оказались вовсе не так круты и узки, как прежде. Достигнув подножья обрыва заметно раньше, чем ожидал, я поднял голову и оглядел тропку, которой спускался, с таким удивлением, словно в жизни на нее не ступал – тем более что в нескольких местах ее рассекали сколы и трещины, со стороны выглядевшие непреодолимыми.

Домик, отчетливо различимый с кромки обрыва, скрылся из виду, спрятавшись среди деревьев, однако дымок из печной трубы белел в небесах, как и прежде. Лес, преграждавший к нему дорогу, оказался совсем не так густ и мрачен, как тот, которым я шел вдоль ручья, – разве что темные деревья выглядели заметно старше. Огромные южные папоротники здесь не росли: правду сказать, к северу от Обители Абсолюта я не видел ни одного, кроме нарочно высаженных в садах у Абдиеса, однако среди толстых сосновых корней, в окружении густых бархатистых мхов, повсюду синели лесные фиалки с блестящими зеленью листьями и лепестками точно того же оттенка, что и глаза бедной Теклы. Казалось, земля под ногами укрыта роскошным ковром, а деревья сплошь задрапированы драгоценными тканями.

За некоторое время до того, как впереди показался дом либо еще какие-нибудь следы человека, до меня донесся собачий лай. Нарушивший тишину, шум развеял и чары леса – не без остатка, но словно бы оттеснил их куда-то вдаль. Казалось, некая иная, загадочная жизнь, древняя, чужеродная, но и не чуждая доброте, едва открывшись передо мной, тут же ушла, словно некто чрезвычайно выдающийся, вроде величайшего из музыкантов, которого я не один год старался залучить к себе в дом, однако, постучавшись в двери, услышавшего голос еще одного гостя, крайне ему неприятного, а посему, опустившего руку и ушедшего прочь, чтоб никогда более не возвращаться.

И все же каким покоем повеяло от этого лая! Почти два долгих дня я оставался совершенно один – вначале среди голых скал, затем под ледяными красотами звезд, а после в окружении приглушенных вздохов древнего леса. Теперь же резкий привычный звук снова заставил меня вспомнить об уюте человеческого жилья – да не просто вспомнить, а вообразить его себе так ярко, будто я уже окружен им. В эту минуту я решил, что с виду лающий пес окажется очень похож на Трискеля, и не ошибся. Да, четыре лапы вместо трех, и череп длиннее и несколько у́же, и масть скорее бурая, чем желтая, точно у льва, однако и огоньки в глазах, и машущий из стороны в сторону хвост, не говоря уж о вываленном наружу розовом языке, были в точности теми же самыми. Начал он с объявления войны, каковое немедля аннулировал, стоило мне заговорить с ним, а прежде чем я прошел еще два десятка маховых шагов, ткнулся мордой в ладонь, чтоб его почесали за ухом. Так, с резвящимся, юлящим вокруг меня псом, я и вышел на небольшую полянку, к дому.

Сложенные из камня стены едва достигали моего темени. Соломенная крыша (таких островерхих крыш я еще не видал) была выложена рядами плоских камней, удерживавших солому на месте в ветреную погоду. Короче говоря, я отыскал в глуши дом одного из крестьян-первопроходцев, славы и горя Содружества, нередко кормящих Несс излишками обильных урожаев, однако в иные годы неспособных прокормить хотя бы самих себя.

Если у входа нет мощенной камнем дорожки, по густоте травы, тихой сапой крадущейся вперед, на вытоптанную землю, вполне можно судить, как часто к дому подходят либо выходят наружу. Здесь пятачок пыли перед каменной ступенью крыльца ненамного превосходил величиной головной платок. Видя это, я заподозрил, что могу напугать человека, живущего в домике (ведь таковых явно насчитывалось не более одного), явившись на порог неожиданно, а посему, так как пес давным-давно прекратил лай, остановился у края полянки и поприветствовал хозяина во весь голос.

Деревья и небо поглотили мой крик, и вокруг вновь воцарилось безмолвие.

Я крикнул еще раз и, сопровождаемый псом, двинулся к домику, но как только подошел к крыльцу, из-за двери вышла наружу женщина. Изящное лицо ее вполне можно было бы счесть красивым, если б не затравленный взгляд, однако рваное платье отличалось от нищенского разве что чистотой. Спустя еще миг из-за ее юбки выглянул круглолицый, щекастый мальчуган с глазами еще больше материнских.

– Прошу прощения, если напугал тебя, – заговорил я, – но я заблудился в горах.

Женщина понимающе кивнула и, после некоторых колебаний отодвинувшись в сторону, пропустила меня внутрь. За толстыми стенами оказалось еще теснее, чем я полагал, да вдобавок резко пахло каким-то густым овощным варевом, кипевшим в котле, подвешенном на крюк над очагом. Немногочисленные окна также были невелики и из-за толщины стен казались скорее погребцами тени, чем проемами, предназначенными для освещения. На шкуре пантеры, спиной к очагу, сидел старик, и взгляд его был так рассеян, настолько лишен искры разума, что мне поначалу подумалось, будто он слеп. Посреди комнаты стоял стол в окружении пяти кресел, три из коих, судя по величине, делались для взрослых. Взглянув на них, я сразу вспомнил рассказ Доркас о мебели из опустевших несских домов, вывозимой на север для продажи эклектикам, не чуждым веяниям более развитой культуры, однако все эти вещи обладали множеством признаков местного, кустарного изготовления.

– Муж скоро вернется. К ужину, – сказала хозяйка, заметив, куда направлен мой взгляд.

– Тебе вовсе не о чем волноваться: я никому не желаю зла, – отвечал я. – Если ты позволишь мне разделить с вами пищу и переночевать в тепле, а утром укажешь дорогу, я с радостью пособлю в любой необходимой работе.

Хозяйка дома снова кивнула, а мальчишка вдруг ни с того ни с сего пропищал:

– А Северу ты видел?

Мать повернулась к нему с быстротой, живо напомнившей мне мастера Гюрло за демонстрацией хватов, служащих для приведения заключенных к повиновению. Звон оплеухи я, разумеется, слышал, однако удара почти не разглядел. Мальчишка пронзительно взвизгнул, его мать, шагнув в сторону, загородила дверь, и тогда он укрылся за сундуком, в самом дальнем от нее углу комнаты. Тут я и понял (во всяком случае, решил, будто понял), что Севера – девочка либо женщина и хозяйка считает ее еще более беззащитной, чем саму себя, а потому велела ей спрятаться – вероятно, наверху, под соломенной кровлей, – прежде чем впустить меня в дом. Рассудив, что любые дальнейшие заверения в моих добрых намерениях пропадут даром, так как женщина эта, при всем своем невежестве, явно не дура, а значит, заручиться ее доверием проще всего не словом, а делом, я начал с вопроса о воде для умывания: я-де охотно принесу ее сам от любого ближайшего источника, если она позволит согреть воду на очаге. В ответ хозяйка вручила мне котелок и указала путь к роднику.

В жизни мне не раз довелось побывать в местах, считающихся среди людей романтическими – на вершинах высоких башен, глубоко в чреве мира, в роскошных домах, и в джунглях, и на борту корабля, – но ни одно из них не тронуло моего сердца таким же образом, как эта убогая каменная хижина. Она казалась праформой, классическим образцом тех самых пещер, куда, если верить ученым книжникам, человечество вновь и вновь заползает в нижней точке очередного витка цивилизации. Всякий раз, читая либо слыша описание идиллической, тихой жизни на лоне природы (в частности, Текла от этой идеи была без ума), я обнаруживаю, что образ сей зиждется на чистоте и порядке. Тут тебе и клумбы с мятой под окнами, и поленница дров у самой холодной стены, и вымощенный блестящими плитами камня пол, и так далее, и так далее. Здесь не было ничего подобного, ни намека на идеальность, однако этот домик при всех своих недостатках являл собою само совершенство, наглядно показывая, что человек вполне может жить и любить в такой дикой глуши, даже лишенный возможности превратить свое жилье в поэму.

– Ты всегда мечом бреешься? – спросила хозяйка, впервые заговорив со мной без опаски.

– Таков обычай. Традиция. Если меч недостаточно остр, чтобы им бриться, носить его – позор. А если он остр достаточно, зачем тогда носить с собой бритву?

– Все же такой тяжелый клинок, должно быть, держать неловко, и осторожность нужна, не то вмиг порежешься.

– Подобные упражнения укрепляют мускулы. Кроме того, чтобы меч стал привычен, как собственная рука, пользоваться им нужно при всякой возможности.

– Стало быть, ты из солдат. Я так и подумала.

– Мое ремесло – лишать жизни людей. Сродни ремеслу мясника.

– Я… я не хотела тебя обидеть, – изрядно опешив, заверила меня хозяйка дома.

– Я вовсе не обижен. Каждый из нас губит чью-либо жизнь – к примеру, ты губишь эти коренья, бросая их в кипящий котел. Предавая смерти кого-либо из людей, я спасаю все жизни, которые он погубил бы, если б продолжил жить, возможно, включая сюда жизни многих других людей – мужчин, женщин, детей. Вот, скажем, муж твой – он чем занимается?

Впервые на моей памяти улыбнувшись, хозяйка дома изрядно помолодела с виду.

– Всем на свете. Здесь, наверху, все самим приходится делать.

– То есть ты родилась не здесь?

– Да, – подтвердила она. – А вот Севериан…

От улыбки на ее лице не осталось даже следа.

– Севериан? Я не ослышался?

– Так зовут моего сына. Ты видел его, войдя в дом, да и сейчас он за нами подглядывает, негодник.

– Точно так же зовут и меня. Я – мастер Севериан.

– Слыхал? Гостя зовут так же, как и тебя! – крикнула хозяйка мальчишке и вновь обратилась ко мне: – А как ты думаешь, хорошее ли это имя? Тебе оно по душе?

– Боюсь, об этом я никогда не задумывался, но, наверное, да. По душе. По-моему, имя вполне подходящее.

Покончив с бритьем, я сел в кресло и принялся приводить в порядок клинок.

– Я родилась в Траксе, – сказала хозяйка. – Тебе там бывать доводилось?

– Два дня как оттуда, – подтвердил я.

Скрытничать смысла не было: если следом за мной к ней явятся с расспросами димархии, описание моего облачения в любом случае выдаст меня с головой.

– Не встречал ли ты там женщины по имени Гераида? Это моя матушка.

Я отрицательно покачал головой.

– Что ж, Тракс – город большой… а ведь ты недолго там пробыл?

– Верно, всего ничего. А что слышно в здешних горах о Пелеринах? Об ордене жриц, что одеваются в красное?

– Боюсь, тут я тебе ничем помочь не смогу. Новости до нас доходят редко.

– Я ищу их, а если не сумею найти, хотел бы пристать к армии Автарха, идущей на асциан.

– Как этих найти, муж объяснит куда лучше. Сама я не слишком-то… но так высоко в горы тебе забираться не стоило. Бекан – так мужа зовут – говорит, что патрульные солдат, идущих на север, не трогают, даже если те идут старыми дорогами.

Стоило ей заговорить о солдатах, идущих на север, поблизости от меня, гораздо ближе хозяйки, шевельнулся кто-то еще. Да, шевельнулся украдкой, однако звук этот я расслышал отчетливо, несмотря на треск дров в очаге и дыхание старика. Чьи-то босые пятки, не в силах больше терпеть полную неподвижность, без коей не добиться и тишины, едва заметно шевельнулись, а их смещению сопутствовал едва уловимый скрип досок, принявших на себя тяжесть тела.