Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XII. Жорж-Зандизм
Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. «Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!» – думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.
Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
– Что же, вы не скучаете о Салове? – говорил он ей с участием.
– Что скучать? Уж не воротишь! – отвечала m-me Гартунг. – Он ужасный человек! Ужасный! – прибавляла она потом как-то уж таинственно.
– Ну и бог с ним! – утешал ее Павел. – Теперь вам надобно полюбить другого.
– Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! – почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.
– Стало быть, вы его еще любите?
– О, нисколько!.. – воскликнула с благородным негодованием Гартунг. – Но и другие мужчины – все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..
И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.
– Совершенно справедливо, все они – дрянь! – подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
– А что, скажите, – начал он, – какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.
Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:
– Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
– Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? – воскликнул Павел. – И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?
– И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это – не художественный прием!
– Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! – опять воскликнул Павел. – Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом…
Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.
– Вы читали ее «Лукрецию Флориани»? – продолжал тот, все более и более горячась.
– Читал, – отвечал Неведомов.
– Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?
Неведомов опять пожал немного плечами.
– Я думаю, та мысль, – отвечал он, – что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
– Нет-с, это – не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова «Ада», которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: «Lasciate ogni speranza, voi che entrate»86. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
– Может быть, и это, – отвечал Неведомов, – но, во всяком случае, – это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.
– Почему же – капризнейших и неудачнейших? – спросил Павел.
– Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей…
– Но, что вам за дело до ее любовников и детей? – воскликнул Павел. – Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
– Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, – проговорил Неведомов.
– Ну, я на это не так смотрю, – сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.
– Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, – возразил ему Неведомов. – Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин – нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений – это подозревать, например, что мать небезупречна…
– Ну, что ж – Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
– Да, но бог знает – это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны – в нравственном отношении – русской женщины не выдумать.
– Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.
– Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу – и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
– В нашем споре о Жорж Занд, – перебил Павел Неведомова, – дело совсем не в том, – не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом – значит, принимать один случайный факт за сущность дела… Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее – и вы победите с нею целый мир!», – так и Жорж Занд говорит женщинам: «Вы – такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!» Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
– Все это я очень хорошо знаю! – возразил Неведомов. – Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне – в одном только праве менять свои привязанности.
– А вы думаете, это безделица! – воскликнул Павел. – Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, – что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
– Лично я, – отвечал Неведомов, – конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.
– Это почему?
Неведомов усмехнулся.
– Потому что еще покойная Сталь87 говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
– Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.
– Нет, этого не следует, – продолжал Неведомов своим спокойным тоном, – вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба – это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
– Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! – подхватил Павел.
– И для мужчин тоже это нехорошо! – проговорил с улыбкою Неведомов.
– Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.
– Да я и вас не замечал особенно в этом!
– Я – что! Нет! Я не очень строг уж нынче, – произнес Павел и покраснел.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, – и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты…
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
– Где же я увижу новорожденного? – спросил он ее.
– Наш новорожденный едва дышит, – отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
– Можно его, однако, видеть?
– Пожалуйте!
И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза – над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.
– С ним, вероятно, удар повторился? – спросил Павел у Мари, садясь около нее.
– Это уж, кажется, десятый, – отвечала она и вздохнула. – Как мы, однако, с тобою давно не видались, – прибавила она.
– Да, давно, – отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.
В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
– Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, – сказала Мари Павлу.
– Я заезжал к вам, – отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, – но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию… Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.
– Ну, так я, ангел мой, поеду домой, – сказал полковник тем же тихим голосом жене. – Вообразите, какое положение, – обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, – дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день – то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
– Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, – подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
– Ну-с, так до свиданья! – сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. – До скорого свиданья! – прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.
Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.
– Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? – сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
– Пора вам, родной, принять! – повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.
Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:
– Священники вас спрашивают.
Та вышла, но вскоре воротилась.
– Причастить его надо, – сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.
– Да, – подтвердила та.
– Вы выйдите, батюшка, – обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
– Войдите! – прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.
Вихров и Мари вышли в залу.
Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
– Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, – проговорил он вслух.
Мари посмотрела на него, еще не понимая – что такое он говорит.
– Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается… Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, – проговорил он.
– Каких господ? – спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.
– Таких, – отвечал Павел и не кончил своей мысли.
Мари покачала головой.
– Вот уж – как в басне, – сказала она, – понес студент обычный бред.
Павел начал кусать с досады губы.
Вскоре священники снова запели.
– Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! – воскликнул он. – Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! – проговорил он, протягивая ей руку.
– Что, тебя опять года два мы не увидим? – сказала она ему.
– Может быть, – отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.
«Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев», – думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как – он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
– Боже мой! Вы ли это? – говорил Павел, подходя к ней.
– Ах, это вы? – произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. – Вы были у Мари? – прибавила она.
– Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, – говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
– Приехала вот, сделала эту глупость!.. – сказала она.
Павел посмотрел на нее с удивлением.
– Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, – прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
Павел обмер.
– Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
– Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
– Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
– Разве сегодня его рожденье? – протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.
– Сегодня, 20 декабря.
– Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.
Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
– Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, – шептала она ему.
– Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, – говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, – но кто же тебе рассказал – где я?
– Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, – я ведь очень ревнива!
– Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
– Ничего я его не убедила… Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, – я взяла да и уехала!..
– И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
– Недалеко тут. В «Париже», в гостинице.
– Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
– Очень рада, – отвечала Фатеева.
– Я тебе сейчас это устрою, – сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.
– Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, – сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, – ко мне приехала сестра.
– Ну, уж знаю я, сестра! – возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.
– Уверяю вас – сестра! – повторил Павел.
– Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, – сказала m-me Гартунг уже серьезно.
– Ну, уж я не изменю, – отвечал ей Павел.
– Да, не измените! – произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
– Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? – спрашивал он ее, осклабляясь.
– Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, – отвечала та.
– А вы к кому приехали? – спросил ее Иван.
– К черту Иванычу Веревкину, – отвечала горничная бойко.
– Знаем, хоть и не видывали.
– Да вы не прижимайте так уж очень, – говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
– Толста, вытерпите, – отвечал он ей на это.
– Толста, да не про вас! – возразила горничная.
Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
– Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! – сказала та.
– И я пойду с тобой, сокровище мое! – говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
– Вот тебе за это! – воскликнул он.
Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.
