Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
VII. Продолжение университетской жизни
Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, – каким образом он образовался, – как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге – рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, – стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера72, за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой – до того ему там было скучно.
Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:
– Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.
– Я уж ничего тут и не понимаю, – сказал Павел.
– Поймешь этакую лукавицу… Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..
– Что же муж-то сам?.. – возразил Павел.
– Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только… Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был», – проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г. Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:
Мой милый друг, с тобой схоронены
Всех лучших дней моих воспоминанья,
И в сердце, как в гробу, затаены
Речей твоих святые обаянья.
В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse73 и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
– Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! – подтвердил и Макар Григорьев.
Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: «Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!» Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:
– Почто это он в подряснике-то ходит? – спросил он после Павла.
– Так, ходит, – отвечал тот.
– Как ходит? Ведь, грех, чай! – продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.
– Что ж за грех? – спросил в свою очередь Павел.
– Как же не грех? Ризу бы еще он надел! – возражал Макар Григорьев.
Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.
– Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, – говорил он все-таки с удивлением.
Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
– Что, кармашек толст, толст от бочек-то? – спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.
– Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, – отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, – кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. – заключил он многознаменательно.
– Оба честны, должно быть, оба честны! – произнес, нисколько не смутившись, Салов.
Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
– Вы его почти наверное обыгрываете, – заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
– Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, – отвечал Салов.
– Но, как же? Ведь, это нечестно! – возразил ему Павел.
– Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!
Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.
– Это вы зачем себе приобрели? – спросил Павел.
– Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.
– А сами вы играете? – спросил Вихров.
– Почти нет, – отвечал Салов совершенно искренним голосом. – А вы играете?
– Я играю, – отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. – Давайте, сыграем! – прибавил он.
– Что? Нет! Вы меня обыграете, – возразил Салов, однако сел. – Что же, мы даром будем играть?
– Разумеется, – отвечал Павел.
– Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
– Хорошо! – сказал Павел.
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
– Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?
– Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
– Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, – отвечал с удовольствием Салов.
– Черт знает что такое! – произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного – в щеголеватом штатском платье, а другого – в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
– Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, – заговорил он, здороваясь с обоими братьями.
– И мы уж никак не ожидали, – отвечали они оба в один голос.
– Но давно ли вы в Москве и откуда?
– Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь – проездом, – отвечал правовед.
– Но куда же и чем?
– Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.
– И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, – подхватил не без важности инженер.
– Но как же вы сюда-то попали? – продолжал расспрашивать Павел.
– Ну, вот этого мы и сами не знаем – как, – отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. – Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
– Он студент, – отвечал Павел.
– Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам – понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: «Ах, очень рад!.. Шампанского!» – почти насильно заставил нас выпить… Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь… Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
– К чему все эти подробности? – произнес он с укором брату.
К Салову, между тем, пришел еще гость – какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
– А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? – спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
– Я совершенно не играю, – отвечал правовед.
– А вы? – спросил Салов инженера.
– Я играю-с, – отвечал тот.
– Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? – отнесся он к черноволосому господину.
– Хорошо, – отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.
– По чем же мы играем? – спросил Салов – и опять каким-то легким и ветреным голосом.
– Я играю от одной до пяти копеек, – отвечал инженер.
– Ну, так мы и будем играть по пяти, – сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.
– Нет, вы потрудитесь поставить только 50, – сказал инженер.
– Почему же только? – спросил с удивлением Салов.
– Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.
– В какое место еще ехать? – спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.
– Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? – сказал инженер с ударением.
Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
– Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, – это деревня какая-то! – сказал правовед.
– Почему же уж и деревня? – возразил Павел.
– Эти деревянные дома, кривые улицы, – продолжал правовед.
– В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. – говорил Павел.
– Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
– Да полноте, припишемте еще! – уговаривал его Салов.
– Нет-с, я не расположен больше играть, – отвечал инженер явно насмешливым голосом.
Черноволосый господин сидел молча – и как-то мрачно сопел.
– Отчего ты не хочешь больше играть? – спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
– Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, – сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
– Может быть, тебе это так показалось, – возразил правовед брату.
– Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, – объяснил тот. – Наконец, у него все брильянты фальшивые.
– Как фальшивые? – спросил Павел.
– Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, – отвечал инженер.
– В таком случае, уедем отсюда поскорее, – сказал ему вполголоса брат.
– Зачем? – возразил тот. – Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.
Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую74 и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина75 и Толченова76, но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
– Да, господин, развращенный в корень! – произнес он. – Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.
– Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, – проговорил Павел.
– Конечно! – подтвердил Неведомов. – А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку – и подумать страшно! – прибавил он и мотнул с грустью головой.
– Какую же? – спросил было Павел.
– И говорить пока не хочу! – отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
– Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! – говорила она.
Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню – и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом – посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
