Усё

Пролог

Первую главу я пишу последней. Пролог и точка. Я собрал все заметки, записки с воспоминаниями, обнаружил, что набралось на небольшую повесть, и теперь думаю, с чего начать.

Думая, с чего начать, я вспомнил, как Марго рисует портреты. Художница-самоучка, она начинает портрет с глаз. Глаза у нее получаются выразительными. Она умеет ухватить что-то особенное. Закончит глаза и примется за волосы. Не закончив портрета, Марго проголодается, отложит лист и пойдет делать бутерброд. От рисования у нее разыгрывается аппетит.

Так вот глаза. Глаза карие. Вроде бы карие, я не уверен. Мне кажется, их цвет способен меняться вслед за выражением. Прозрачность ее взгляда вызывает оторопь.

А волосы темные. Похожи на косяк черных рыбок на мелководье, встревоженных тенью. То замирают в пространстве, то дружно усвистывают в сторону, секунда, миг… и их несет неведомая стихия. Так рисует Марго и заглядывает в холодильник. Я нисколько не хочу умалять ее художественных способностей, но, кажется, у нее нет ни одного законченного портрета.

Она выше, чем ей хотелось бы быть. В собственных глазах она превосходит тополя, многоэтажки, родного отца, в дверные проемы глядит недоверчиво, ей хочется стать менее заметной, но вряд ли это возможно. Она притягивает взгляд, как фантастическая птица. Водоплавающая птица? Возможно. Кристина. Крис.

Это ее второе имя. Первое, данное при рождении, мало кто знает. Имена рассыпаны. Где-то рассыпаны имена, как семена. Из имен растут люди. Другие имена падают с неба. Иногда они плывут, как кондитерские ароматы. Вдыхаешь. И ты обладатель нового имени.

– Скажи, на какую букву? На эс? На ка? На а? Мне надо для первой главы.

Не скажет. Шутливо сложит пальцы в дулю. Но приставать желание пропадает. Дуля крепкая. Мощь и сила чувствуются в этой женщине, никакой скромностью не затмить этот богатырский ген, переданный предками: кузнецом, дояркой и, главное, легендарным прадедом, цирковым силачом, по прозвищу Сил Силыч. Сил-силищу передал он правнучке, оторвавшей рыбе голову на рыбалке.

Это не дает мне покоя – как надо дернуть удочку, чтобы оторвать висящей на крючке рыбе голову? Вряд ли я отважусь на эксперимент. Но я живо могу представить. Вот она болтается, голова на крючке, из стороны в сторону, отражается в серо-бурой речной заводи, распадаясь на тысячу бессмысленных копий. Камыш качается. Крик озерной чайки. Резиновый блеск сапог. Съедобны ли рыбьи головы? Старик поймал голову золотой рыбки. Иисус раздал хлеба и рыбьи головы. Ведро пустое. Меня интересуют виды рыбалки. В ловле рыбы есть что-то притягательное и живодерское одновременно.

Я дам вам другие, какие захотите, имена, слегка привру, немного преувеличу, никто вас не узнает, обещаю я.

– Зачем ты назвал меня самоучкой?! Я училась у лучших уличных портретистов Монмартра!

– Ты читала?

– Да. Написано ужасно. Я прочла по диагонали. Там кто-то кого-то ухватил за волосы и принялся за глаза. Меня хватило на два абзаца. Самоучка и маньячка. Такова твоя героиня?!

Ничто так не расстраивает начинающего писателя, как критика, а Марго…Ритка – безжалостная пожирательница литературных младенцев.

В свое оправдание скажу, я вообще не собирался писать эту повесть, у меня были другие планы, другой сюжет, порожденный исключительно моим писательским воображением и кругозором, но вдруг я увидел, что она готова и все что нужно, это… название и пролог. Пролог и точка.

С чего все началось? Как это нередко бывает у начинающих авторов, с телефонного звонка. Точнее, с двух звонков. Сначала позвонила Марго и битых полчаса жаловалась на своего парня и свою жизнь, это не то, говорила она, что она себе представляла! Потом заявила, что последнее время часто вспоминает наше с ней прошлое, что она много думала и что сейчас соберется и приедет, чтобы обсудить что-то важное для нас обоих. Я оказался к этому морально не готов, что-то в спешке соврал, бросил, как дурак, трубку, начал было искать билет на самолет, чтобы куда-нибудь улететь, вспомнив, что два года не был в отпуске, и тут снова зазвонил телефон.

– С новосельем, Серый, – услышал я голос своего друга Темы. – У меня к тебе деликатное дело. Ты не мог бы приютить на недельку одного очень хорошего человека?

Жуки

Эскалатор везет меня и очень хорошего человека к солнцу. Белобрысый мальчишка откусывает с рукава болтавшуюся на нитке пуговицу и перекатывает из одной щеки в другую, как конфету. Мы с Крис выходим вслед за ним из метро Университет. Зеленый. Пересекаем дорогу. На скамье автобусной остановки, поглядывая по сторонам, натягиваем ролики. Встаем. Равновесие становится одержимостью. С этой минуты смысл моего бытия в балансе. Жизнь упрощается. Мы движемся в университетский парк. Справа летит солнце. Колеса роликов с хрустом роют асфальт. Едем мимо длинного здания третьего корпуса МГУ. Мимо черных столбов второго. Огибаем махину застрявшей во времени высотки. Студенты перемешаны с туристами. Китаец курит и плюет в землю.

Крис неистово машет руками. Она на роликах впервые. Отвага неудержимо несет ее вперед. Черные волосы путает ветер. Отстав на значительное расстояние, я с ужасом наблюдаю, как она выруливает на проезжую часть. Ее не остановить ни одним клаксоном. Она чешет прямиком на автобус.

– Кристина!!!

Когда открываю зажмуренные от ужаса глаза, она уже снова на тротуаре. Вздох облегчения. Но нет, это только антракт, передышка. Что она со мной делает! Это была ошибка поставить ее на ролики. Она наклоняет туловище вперед, почувствовав, наконец, устойчивость, разгоняется, вообразив себя, вероятно, конькобежкой Ангелиной Голиковой. Машины гудят. Прохожие жмутся к бордюрам. Раскинув руки, как крылья, она отчаянно несется навстречу ветрам, и если бы не смотровая площадка, улетела бы к вершинам Воробьевых гор, и поминай как звали. А так она врезается в ограждение, повисает, чуть не перелетев через него, и тут же кричит:

– Мороженое!

Вместе с энергичным поворотом ее корпуса у меня подскакивает давление. Кристина несется к передвижному киоску. Я наперерез. Но в двух метрах от тележки Крис взлетает в воздух, руки прижаты к груди. Затмевает солнце. Аксель. Невеста в фате таращит глаза. Кадр испорчен. Крис виртуозно замирает в третьей позиции.

– А-ле!

Мороженица хмурится.

– Ас!

– А то! – руки в бока. – Моя бабушка была летчик-истребитель.

Невеста метет подолом платья землю, оставляя чистую тропинку счастливого будущего. Мы едем по ней.

На внучке летчицы фиолетовые брюки и зеленая куртка с медными пуговицами. Крис хочет быть ярким пятном в центре мироздания, и если вы найдете противоречие тому, что написано выше о ее желании стать невидимой, так я скажу, человек – сложнейшая комбинация разнонаправленных космических вибраций.

Однако скоро нашему роликовому туру настает конец. И я, признаюсь, этому рад. Мы неторопливо, смешно расставляя ноги, шагаем в довольно крутую горку. На вершине Крис замирает. Смотрит вниз, на дорожку. Протягивает руку. Стой! Я останавливаюсь. Ничего не вижу. Крис куда-то тычет пальцем. Я ничего не вижу.

– Смотри же.

Дорогу переползают две жирные гусеницы. Они ползут, не спеша, выгибая желтые спины, друг за другом. Влюбленная парочка, муж и жена, отец и сын, просто попутчики. Навстречу мамаша толкает коляску. Позади нее приближается мальчик на самокате. Крис преграждает всем путь. Она стоит посреди дороги, как гора, защищая гусениц от невзгод и небытия. Прохожие обходят ее, велосипеды, коляски, самокаты и лошади перетекают вправо и влево. Крис передвигает ноги вслед за перемещением гусениц, а я придерживаю ее за локоть.

– Не торопитесь, – покровительственно повторяет она. – Не торопитесь.

Гусеницы безмятежно доползают до края дороги. Мы едем дальше, но Крис теперь смотрит под ноги. Едва мы свернули к набережной, где полно черных жуков, наш марш-бросок окончательно теряет напор и скорость. И, честно говоря, слава богу. Каждые десять метров, похожая на безумного энтомолога, Крис тормозит, сажает какого-нибудь жука на пластиковую карту и, что-то бормоча, относит в траву подальше от ног, колес и копыт.

С органами моих чувств происходит что-то необыкновенное. Шум города стихает, а вместо него я слышу монотонный гул, поднимающийся от земли. Прислушиваясь, я могу различить жужжание разной октавы и трудолюбивое шуршание, сосредотачиваясь на котором я могу отследить его медленное, плавное движение. В траве, которая теперь кажется несоразмерно высокой, что-то вспыхивает, ослепляя меня. У меня развивается поразительная дальнозоркость. Я с каким-то болезненным любопытством впервые за долгие годы вспоминаю о существовании параллельного мира насекомых. Теперь и я замечаю их всюду. Мир полон целеустремленных гусениц, чудесных бабочек и беспомощных жуков.

Новое

Шестого июня две тысячи четырнадцатого года Крис получила новый паспорт с новым именем. Два счастливчика, я и она, сидят за столом на расхлябанных табуретках. У Крис новый паспорт, у меня новое, купленное в ипотеку жилье. Мы пьем вино. Крис вместе с новым паспортом после звонка Темы гостит у меня вторую неделю.

Мое новое жилье не очень-то и новое. Здесь только один новый предмет – это паспорт Крис. Дворники вынесли советскую «стенку», продавленный диван, кресло, кухню, трельяж, словом, все. На линолеуме в том месте, где стояли плита и мойка, два липких прямоугольника застарелой грязи. На белой плитке несколько советских переводных картинок: снеговик, женское лицо в овале, омытое временем, золотая рыбка, олимпийский мишка и красная Феррари. Подобно археологу, я пытаюсь увязать этот визуальный ряд в осмысленную историю. Миф развернут на стене, но смыслы послания зашифрованы и пока непостижимы.

Должен сказать, я с радостью согласился приютить Крис. Она в Москве недавно и еще не освоилась. Сделал я это не столько по доброте душевной, сколько из страха, что Рита, узнав, что я теперь при квартире, не дай бог решит у меня перекантоваться или что-нибудь похуже, никогда не знаешь, какие странные идеи могут возникнуть в ее хорошенькой головке. Мне подумалось, что наличие в квартире другой женщины должно немного остудить ее энтузиазм. Как я уже упомянул вскользь, в тот момент с тем парнем, к которому Рита ушла от меня, у нее разладилось, и я испугался. Глупо, конечно. Согласен, глупо. Еще глупее выдавать Крис за свою девушку. Но я ужасно не люблю всех этих выяснений с объяснениями.

В юности и позже у меня всегда была подруга, я прожил с Ритой трудных три года, и только к сорока отчетливо понял, что хочу быть один. Лучше нее мне не найти, но жить с ней невозможно, дружить с ней также невозможно, под гнетом ее темперамента я либо теряю себя, становясь вялым, подавленным, безликим, либо превращаюсь в раздраженного и желчного невротика. Когда она бросила меня, я страдал, воскресая. Хотя «бросила» это громко сказано, эта собственница никогда не отказывается от своих трофеев – с «бывшим» до меня она также сохранила дружеские отношения.

Короче, я рад, что остался один. Мне никто не нужен. По крайней мере сейчас я так чувствую. Мой сексуальный аппетит всегда был умеренным, а с годами, кажется, я сделался еще более сдержан.

К слову сказать, признаться себе и другим в потребности быть одному, почти как совершить каминг-аут. Боюсь, однажды эту повесть запретят за пропаганду одиночества.

Крис с ее гипертрофированной чувствительностью сразу поняла, что я за тип, и мы поладили довольно быстро. В отличие от других женщин, внушающих мне суеверные и противоречивые чувства, к Крис я почувствовал доверие. Я даже подумал, вот женщина, перед которой я стою открыто, перед которой не трепещу.

В свободное от поиска работы время она самоотверженно помогает мне с ремонтом.

Ремонт – это обнажение сути вещей через натиск и боль. Со стен мы сдираем кожу. Освежеванная комната напоминает о том, о чем хочется поскорее забыть. Под ноги то и дело выпрыгивают паркетины. Мы спотыкаемся о них, невольно пинаем эти деревянные костяшки пола. Мы ходим по останкам динозавров.

Первое, что я делаю, это стелю в кухне новый линолеум. Он создаст иллюзию деревянной доски. Линолеум – иллюзионист. От него остается картонная труба. Я дарю ее соседу. Он обернет ее ковролином, прибьет к стене, его полосатый кот будет взбираться по трубе, как по дереву.

Потом я покупаю электрическую плиту, в Икее – белую тумбу с алюминиевой мойкой. Я не могу оторвать взгляд от алюминия. Как богато. Так завещал Чернышевский. Мои руки отражаются в алюминии. Я нарцисс нового века.

Двухкомнатная квартира расположена недалеко от Серебряного бора, на предпоследнем восьмом этаже. Здесь много блаженного света, радужных искр, испускаемых чешским хрусталиком, на леске подвязанном Кристиной к карнизу, сияния и того светлого, щемящего чувства грядущего обновления. Я чувствую, как во мне зреет новое для меня ощущение стабильности, обретения гавани, покоя. И предвкушаю то ближайшее грядущее, когда, закончив ремонт и обустроившись на новом месте, я, может быть, отважусь на что-то более значимое и серьезное, чем короткие рассказы, которые я писал до этого, и, может быть, начну, наконец, повесть или даже роман.

– Зря я тебя бросила, поторопилась.

– Зачем ты так говоришь. Миша – отличный парень.

– Сержи, давай я сделаю тебе дизайн-проект. Сколько ты мне сможешь заплатить? Нельзя делать ремонт вот так и покупать всякое гэ.

Тысячу раз я просил ее не называть меня Сержи, но без толку. Но раз я Сержи, она будет на этих страницах Марго.

– Это не гэ. Это хороший кухонный ансамбль. Я купил его в Икее.

– Тут нужна женская рука. Вкус. Как насчет стиля джапанди?

– Почему бы тебе не направить энтузиазм на собственное гнездо?

Она открывает и закрывает дверцу кухонного шкафа, критически покачивая головой.

– Нет никакого гнезда. С меня довольно.

– О Господи, Рит. Как так?

– Алюминиевая? Ну Сержи, это прошлый век. Хватит с меня его истерик. Когда все хорошо, с ним хорошо. Но стоит хоть чему-нибудь выйти из-под контроля… этот зануда выедает мне мозг. Ты не представляешь, до чего у него противный голос.

– На что же ты будешь жить?

– На что живут художники? Портреты на заказ. Со временем раскручусь как дизайнер интерьеров. Папа кое-что подкидывает.

– Привет ему передавай.

– Ок.

– Где же ты живешь теперь?

– На даче, – она безнадежно махнула рукой, словно «дача» – это летняя развалюха без воды и тепла. На самом деле это добротный двухэтажный дом ее отца со всеми удобствами в коттеджном поселке «Севилья».

Через открытые настежь окна влетает теплый ветер с запахами реки и хвои. Вид потрясающий для города – река, сосновый бор. Я хожу из кухню в одну комнату, в другую и обратно, пытаясь представить интерьер своей мечты. Впервые в жизни мне выпала возможность создать пространство по собственному вкусу. Это будет практичный холостяцкий ландшафт. Только самое необходимое: письменный стол, диван, поле для гольфа, озеро для рыбной ловли, бар. На следующей неделе поставят пластиковые окна. Приезжал замерщик – он вышел на балкон, закурил и забыл, зачем приехал. Я окликнул его.

– Хотите панорамные окна на балкон? – очнулся он. – Такая красота – надо панорамные ставить.

– У меня пока на балкон, тем более панорамный, нет денег, – ответил я. – Обойдусь пока тремя окнами в квартире, а балкон как-нибудь потом.

В следующем месяце я планирую сделать на заказ шкаф-купе в японском стиле. Посажу сакуру и бонсай. Меня тянет на все японское. Я планирую сделать на потолке деревянные балки, как в традиционном японском доме. В ванной предстоит серьезный ремонт. Мне нужны деньги, я хочу денег, а денег нет. Все ушло на первый взнос. Когда-то мы с Ритой снимали двушку недалеко от зоопарка, после нашего расставания я нашел квартиру поскромнее и район подешевле и два года жил почти монашеской жизнью. Но теперь из аскета и романтика я превращаюсь в алчного буржуа, в голодный мятущийся дух, жаждущий золота и зеленых холмов. Отражение черной чашки в алюминиевой раковине успокаивает меня, оно похоже на отражение черной птицы в воде. Все кажется зыбким, призрачным, текучим. Сюжет в моей новой повести будет таким же слабо очерченным, со стертыми гранями, бесплотным, обманчивым, он уже плывет ко мне величаво из мерцающей пустоты.

А пока я засеиваю поля квартиры семенами полезных приборов, из них вырастет новый пейзаж, сажаю тенистый сад вещей и огород необходимой для жизни утвари. Но никаких ваз, не терплю бесполезные вещи, цветы, корзинки, подушки, безделушки не выношу.

Крис отрешенно созерцает свой паспорт. Держит на вытянутой руке, смотрит на него, как художник на созданное полотно. Кладет паспорт на подоконник, насвистывая, делает круг по комнате, потом резко оборачивается к окну – опа! Не сон! Лежит! Паспорт! Она снова его открывает и читает: Кристина Николаевна Баштан. Кристина Николаевна. Баштан. Счастливо вздыхает. На лице блаженство, будто она читает письмо любимого. И пальцем касается строчек. У нее с паспортом роман.

Она кладет паспорт на кухонный линолеум. Нет ничего красивее, констатирует она.

– Этому линолеуму нельзя доверять, – говорю я. – Давай лучше отразим твой паспорт в раковине.

В алюминии паспорт отражается бурым пятном.

– Нет, – говорит она, – лучше всего он смотрится на ладони.

– Да-а-а, – вздыхаю я умиротворенно, – настают хорошие времена.

Она смотрит на меня снисходительно. «Эх, Серега, разве можно сравнить твою квартирную удачу с экзистенциальным счастьем», – читается в ее взгляде.

– Да, теперь заживем, как люди, – кивает. – С новым паспортом я человек. И работу найти – тьфу. Раз плюнуть.

Мы стоим на балконе, вдыхая речную свежесть. Трясогузка зажала в клюве что-то зеленое. Нас переполняет волнующее чувство начала новой, удивительной жизни, и кажется, что и лет нам много меньше, не тридцать, не сорок, а, скажем, двадцать один.

– Лилу Даллас. Мультипаспорт, – повторяет Крис, старательно тараща глаза. – Мультипаспорт.

Мы с трясогузкой смеемся.