Часы и дилеммы. Серия «Мир детектива»

Странный случай с Джоанн Уинтенборн

1

У самого подножия лестницы директор отеля давал инструкции служителю в ливрее. Недалеко от него пять молодых людей – трое мужчин и две женщины – стояли рядом нетерпеливой группой. На этом курорте был разгар летнего сезона, и звук голосов из столовой за стеклянными дверями совершенно заглушал грохот прибоя на берегу.

– Так я и знала, что Джоанна запоздает, – сказала хозяйка этой компании, оглядываясь в салоне, разделенном на уголки с плюшевыми перегородками и восточными столиками. – Это соответствует ее новой манере.

В эту минуту названная девушка сбежала по широкой лестнице, это было стройное яркое создание двадцати двух лет с большими карими глазами и свежим личиком, которое она раскрасила в оранжевый цвет. Ее губы были того ярко-пунцового цвета, благодаря которому женская помада может соперничать с мундирами гвардейцев. У нее, конечно, не было ни веера, ни перчаток, но на ее тонкой белой шее была нить блестящих бус, которые могли бы быть жемчужинами, если бы их огромный размер не свидетельствовал о подделке. На Брамлея, молодого врача из группы пяти, она произвела забавное впечатление будто она очень старалась разыгрывать роль молодой дамы из дансинга. Она через край была полна готовностью как следует насладиться этим вечером.

– Простите, пожалуйста, Марджори, что я запоздала, – крикнула она хозяйке и внезапно остановилась на последней низкой ступени. Вся ее радость угасла в одно мгновение. Она сжала руки и потом закрыла ими лицо. Но в промежуточное мгновение Брамлей успел прочесть такой неприкрытый ужас в ее глазах и в трепете губ, что это поразило его. Слабый стон сорвался с ее губ, и она упала, как будто бы ее кости расплавились внутри ее тела. Она соскользнула на пол около балюстрады. Раньше, чем Брамлей успел подхватить ее, она лишилась чувств.

– Какой номер ее комнаты? – спросил он.

– Двадцать третий, на первом этаже, – сказала Марджори Хастингс. – О, я надеюсь, что с ней ничего серьезного?

– Я не думаю, что имеются причины для беспокойства, – заверил ее врач. Он обернулся к директору отеля. – Пришлите горничную.

И, с удивительной легкостью подхватив девушку на руки, он понес ее вверх по лестнице.

С площадки он крикнул вниз:

– Идите лучше все обедать! Мы придем после.

Но прошел почти час прежде, чем Брамлей присоединился к компании у стола, и появился он один.

– Джоанне ничего не нужно, она теперь спит, – объяснил он.

– В чем было дело? – спросила Марджори Хастингс.

– Не имею никакого представления, – ответил Брамлей. – На самом деле у нее ничего нет.

– Я могу это объяснить, – сказал полный жизнерадостный человек, сидевший по другую сторону Марджори Хастингс. – Вы Джоанну встретили вчера впервые. Я же могу вам сказать, что она это выделывает уже несколько лет. Сначала она хотела стать художницей и месяцами мазала краской дни напролет. Когда это провалилось, она брызгала чернилами по бумаге, всю ночь, в течение еще месяцев. Когда это провалилось, она увлеклась открытым воздухом и стала учить мисс Лейч играть в гольф. Когда это провалилось, она принялась за кабаре. Теперь она провалилась сама. Джоанна – сущая прелесть, но ей недостает человека, который бы ее время от времени сек.

Он кратко рассказал ее историю: ни отца, ни матери, где-то тетка – совершенно бесполезная, собственная квартира в Пэлл-Мэлл и достаточный доход.

– И всегда немного нервничает, – заключил он. – Этот случай не для вас, Брамлей, она – объект для психопатов.

Брамлей энергично потряс головой. Он был хирургом, уже славившимся своими операциями, и твердо верил, что скальпель – лучший друг человека, а психоанализ – ересь ересей.

– Все это болтовня, с полоумными орудуют шарлатаны, – уверенно заявлял он. Подобно многим блестящим людям, он был немного слишком самоуверен в своем отношении к вещам, которых не знал. Его, тем не менее, смутил обморок Джоанны Уинтерборн. На следующее утро, когда остальные отправились играть в гольф, он остался в отеле.

Джоанна спустилась в одиннадцать. Она шла твердой походкой, под ее глазами не было тени, обморок не оставил на ней другого следа, кроме того, что она была в дорожном костюме.

– Вы уезжаете? – спросил Брамлей. Он увидел открытую дверь багажного лифта и за нею – чемоданы с ее инициалами.

– Да, я оставила Марджори записку. Мне было здесь очень хорошо, но мне надо ехать.

– Очень жаль, – сказал Брамлей. – Я бы охотно еще присмотрел немного за вами.

Джоанна благодарно улыбнулась:

– Это очень мило, – сказала она. – Но то, что со мной случилось вчера вечером, уже случалось три раза; я не могу перенести ни места, где это случилось, ни чего-либо, связанного с этим. Я не могла бы остаться здесь еще день. Я не в состоянии объяснить этого, но я не могу.

Джоанна теперь говорила совершенно не ломаясь. Она не разыгрывала никакой роли, а была самой собой: девушкой, которую терзает непонятное явление, и которая ищет единственный путь исхода, подсказанный ей инстинктом. Брамлей не пытался ее отговорить.

– Если вы пошлете вашу горничную с багажом на вокзал на омнибусе, я пройду с вами пешком, – сказал он.

Они вышли вместе на приморскую набережную, и во время пути Джоанна согласилась рассказать о себе больше, чем она это делала до сих пор.

– В первый раз я так глупо себя вела, – сказала она, – на парусной яхте месье де Ферро около Бордо позапрошлым летом. Следующий раз был в мае прошлого года. Я совершила поездку на автомобиле, и автомобиль сломался в Дофине, между Ле Грав и перевалом Лотарэ. Я стояла на краю дороги и упала так же, как вчера вечером. В третий раз я, к счастью, сидела. Это было в цирке «Сент-Этьен». У меня нет никакого представления, почему это случается. Так вот, я с тех пор не могу терпеть ни яхты, ни автомобиля, ни цирка. Теперь я буду бояться всякого отеля на берегу моря. Жизнь попадает во все более узкие рамки.

Она закончила свои объяснения веселой улыбкой, которая не скрыла от него, что ее тревога была самой подлинной. Брамлей посадил ее в вагон.

– Вы предоставите мне шанс? – спросил он, пожимая ей руку. – Неладно, что с такой молодой и здоровой девушкой, как вы, случаются подобные припадки. Этому должно быть какое-нибудь объяснение, а значит, против этого может быть и лекарство.

Щеки Джоанны сильно покраснели. В ее глазах сияла благодарность. Брамлею не повредило то, что он был представительным молодым человеком стройного гибкого сложения.

– Конечно, я буду очень благодарна, если вы обо мне позаботитесь, – сказала она. И поезд отошел от станции.

Брамлей прошел обратно в отель и навел в тот же вечер некоторые справки у краснощекого оптимиста, который дал самую лучшую медицинскую аттестацию семейству Уинтерборн.

Об эпилепсии ничего и слышно не было. Нервная, артистическая порода – конечно. Например, отец предпочитал рисовать птиц, а не стрелять их. Странный вкус, не правда ли? Но у всех у них была чистая кровь и ясные глаза, как у самой Джоанны.

– Нет, нет, это дело не для вас, Брамлей, оставьте ваш скальпель в кармане. Джоанне следует обратиться к мозгоправам.

На этот раз Брамлей не стал презрительно качать головой. Очевидно, в теориях «мозгоправов» все-таки что-то было. Конечно, это была ересь, но, тем не менее, он невольно стал рассматривать этот случай с их точки зрения. Он рассуждал: «Девушка нервная, как наследственно, так и по собственному расположению, испытывает переживание, которое Природа, в своем стремлении выжить, затаивает глубоко в подсознании этой девушки, глубоко под уровнем памяти. Само переживание было достаточно страшным, чтобы потрясти ее рассудок. И время от времени нечто, какое-нибудь слово или какой-нибудь предмет, связанный с этим переживанием, снова вызывает в более мягкой форме первоначальный ужас. Единственное излечение может состоять в том, чтобы восстановить это переживание в ее памяти. Тогда она поймет, и припадки исчезнут».

Так он размышлял, уделяя весьма мало внимания разговорам за столом, настолько мало, что он вдруг начал размышлять вслух.

– Таким образом, совершенно ясно, или было бы ясно, если бы я принял эти фантастические теории, чего я не собираюсь делать…

Тут Марджори Хастингс перебила его.

– Дорогой мой, о чем вы говорите?

– Ни о чем, Марджори. Идиотизм, которого я долго опасался, по-видимому, начинает мною овладевать.

То, что было бы ему ясно, если бы он принял эту ересь, сводилось к следующему: было какое-то обстоятельство, какая-то общая черта во всех четырех случаях, когда Джоанна почувствовала прилив ужаса и упала в обморок. Брамлею сначала казалось совершенно безнадежным найти связь между салоном в отеле на южном берегу Англии, между цирком в Сент-Этьен во Франции, яхтой в Бискайском заливе и поломкой автомобиля в Альпах Дофине. И все же, бесспорно, какая-то связь имелась.

Он обернулся к Марджори Хастингс.

– Вы знаете Сент-Этьен?

– Нет, где это?

Брамлей вытянул пустышку. Он попробовал снова:

– Яхта мсье де Ферро, мне кажется, настоящий плавучий дворец.

Марджори Хастингс с состраданием посмотрела на него:

– Бедный вы! – воскликнула она. – Вам следует приложить лед ко лбу, или глотните сарсапарели. Наверное, это то, что вам надо.

– Молчите, женщина, – ответил Брамлей. Он снова промахнулся, но снова попробовал:

– Случалось вам когда-нибудь путешествовать по альпийской дороге?

– Не говорите глупостей. Конечно, да. Я проехала по ней во Флоренцию прошлой весной с Джоанной и… – Марджори Хастингс вдруг остановилась. – Она упала в обморок. Вот курьезно! – продолжала она медленно. – Я до сих пор об этом не подумала. У Джоанны был такой же припадок, и она совершенно так же странно вела себя после: она не захотела ехать с нами дальше. Она вернулась на автокаре в Гренобль и догнала нас в Ницце поездом.

На этот раз Брамлей до чего-то добрался:

– Пожалуйста, расскажите мне об этом поподробнее, – сказал он Марджори.

– Автомобиль сломался как раз при выезде из туннеля, примерно через полчаса после того, как они переехали Ла Грав. Они послали в деревню за телегой. Они повернули автомобиль, чтобы он был наготове, а потом они прогуливались, восхищаясь огромной твердыней Меж по другую сторону долины и белым бархатом ее огромного ледника. Телега выехала из туннеля. Кучер слез, чтобы привязать веревку к оси автомобиля, и, не говоря ни слова, Джоанна упала посреди дороги, как подстреленная. Она могла поломать себе нос или получить сотрясение мозга. Скажу вам, это было очень страшно.

– Благодарю вас, – сказал Брамлей. Яхта месье де Ферро около Бордо, крушение автомобиля в Дофине, цирк с Сент-Этьене. Ему пришло в голову, что в этих трех случаях была обща черта. Была ли она также в салоне отеля накануне вечером? Сразу же после обеда Брамлей разыскал директора гостиницы.

– Вы были у подножия лестницы, когда мисс Уинтерборн упала в обморок?

– Да, я обсуждал с Альфонсом место, которое мы должны отвести для танцев.

– С Альфонсом? – воскликнул Брамлей. – С заведующим салоном? Да, конечно. Он француз?

– Разумеется. Так же, как и я.

– И вы говорили по-французски?

– Без сомнения! – Директор пожал плечами. – Я не помню, но без сомнения… Мы всегда так делаем. Хотели бы вы повидать Альфонса, мистер Брамлей?

– Конечно, – ответил Брамлей. И после четверти часа времени, и нескольких приходов и уходов заведующего салоном, Брамлей вышел из конторы с пакетом под мышкой и с улыбкой на лице. Он чувствовал возбуждение искателя сокровищ, который обнаружил первый существенный след.

Вернувшись в Лондон, он написал Джоанне Уинтерборн, приглашая ее сыграть с ним в гольф в первую же субботу, в Биконсфильде. Она протелефонировала в ответ: «С удовольствием, если мы поедем туда на поезде». И хотя она смеялась, говоря это, было ясно, что она не шутит. Брамлей предполагал не задавать ей вопросов, а навести ее саму на разговор о ней, как придется. Так было легче всего приблизиться к истине. Но они не проиграли и пяти минут, как он совершенно забыл свои планы и должен был заняться совершенно иными подходами. К своему удивлению и даже смущению он увидел, что Джоанна может ему дать несколько очков вперед. Однако после девятой ямки, когда она была на шесть пунктов впереди него, она промахнулась на легком ударе и села на скамейку, закрыв лицо руками и с отчаянием в ее карих глазах.

– Подумайте только! – воскликнула она и выругалась так громко, что старая дама, игравшая поблизости, удалилась на более пристойную часть площадки. – Никогда ничего из меня не выйдет. Совершенно так же было и с живописью. Год за годом я летом ездила в Нормандию с рисовальным классом, и никогда ничего из этого не вышло.

Брамлей снова перенес внимание на свою привлекательную пациентку и забыл о своей неудаче в гольфе.

– А, так вы ездили в Нормандию? – повторил он с намеренной небрежностью.

– Да. В Сент-Вирэ-ан-Прэ, в маленькую деревушку в миле от моря. Вы никогда про нее не слыхали. Я ездила туда три лета, пока мне не исполнилось восемнадцать. Потом я возненавидела ее. Давайте продолжать?

– Да, вы теперь только на пять пунктов впереди. Так вы возненавидели ее? Это была безобразная деревушка, не так ли?

– Наоборот, премилая. Я жила на старой ферме с другой девушкой, Мэри Коль. Кажется, она теперь вышла замуж.

Джоанна продолжала увлеченно играть. Воспоминание о лете в Сент-Вирэ-ан-Прэ, по-видимому, ничего для нее не составляло. Мысли Брамлея приняли, однако, следующий оборот: «Я должен увидеться с Мэри Коль. Марджори Хастингс должна мне помочь. Я отел бы знать, была ли Джоанна на яхте месье де Ферро после своего последнего лета в Сент-Вирэ-ан-Прэ. Если позже, тогда мы, пожалуй, близки к решению загадки». Он так увлекся мыслями, что его мяч зарылся в пучке густой травы.

Брамлея, однако, теперь это уже не задевало. Он, наоборот, был в приподнятом настроении, главным образом из-за Джоанны, но также немножко и потому, что склонен был продемонстрировать психопатам, что любой толковый хирург, если только он захочет, что может не хуже их действовать их же методом.

Марджори Хастингс тотчас же познакомила его с Мэри Коль. Это была живая молодая женщина, уже замужняя; у нее было двое детей, и она совершенно вышла из того маленького круга, в котором Джоанна играла столь видную роль. Даже лета, проведенные на побережье Нормандии, стали для нее далекими снами. Но она запомнила, как эти поездки прекратились.

– У нас в том году была очень большая компания. Поэтому Джоанне и мне пришлось поселиться в незнакомом для нас доме. Это была ферма, стоявшая в сотне метров от деревни, ферма Нарцисса Педру. Всю работу на ферме исполняла его семья, и с нас взяли ростовщическую цену за наши две комнаты. Мы решили никогда туда не возвращаться. Пришла последняя ночь нашего пребывания в деревне. У нас в студии был бал. Мы с Джоанной вернулись на ферму около часу ночи. Дверь была со щеколдой. Было приятно, что мы смогли сами ее открыть, так как Нарцисс Педру был ворчливый и несговорчивый человек. Если бы мы его разбудили и заставили его встать с постели, чтобы нас впустить, страшно было бы даже подумать, как бы он нас принял. Мы пробрались в свои комнаты, расположенные друг против друга на первом этаже. Мое окно выходило на море, а окно Джоанны – на амбар и на открытое поле. Мы обе тотчас же разошлись по нашим комнатам, так как надо было укладываться, и я, во всяком случае, наполовину спала. Легла я, наверное, не больше, чем через десять минут, и заснула через какие-нибудь четверть часа. Я проснулась от того, что кто-то ворвался в мою комнату и тяжело рухнул на пол. Я зажгла свечу – это была Джоанна. С минуту я думала, что он умерла, но сердце ее билось, и она дышала. Я положила ее на свою постель, терла ей ноги, подносила соли к ноздрям, и постепенно она пришла в себя. Ее отчаянно тошнило. Ферма уже пробуждалась, когда она заснула и забылась долгим, тяжелым сном.

– Никаких повреждений у нее не было? – спросил Брамлей.

– Никаких.

– А как же она объяснила свое появление в вашей комнате в два часа утра и свой обморок? – вмешалась Марджори Хастингс.

– Конечно, она никак их не объяснила! – воскликнул Брамлей, и Мэри Коль удивленно на него поглядела.

– Откуда вы это знаете? – спросила она. – Но это правда. Можно было думать, что с нею ничего не случилось, кроме того, что она проспала в моей постели вместо своей. Она никогда об этом не упоминала. Она начала собираться. Единственно необычным было то, что она страшно торопилась уйти из этого дома.

– Но почему она торопилась, она сама не знала, – сказал Брамлей, и опять Мэри Коль удивленно обернулась к нему.

– Именно так. Джоанна вдруг возненавидела это место. Оно ей было противно.

– Вы, наверное, ее расспрашивали? – настаивала Марджори Хастингс. – Я бы, наверное, отчаянно перепугалась, если бы кто-нибудь ночью ворвался в мою комнату на одинокой ферме! Право, я бы поставила вопрос-другой и добилась бы на них ответа!

Хорошенькое лицо Марджори приняло сердитое выражение. Брамлей улыбнулся по этому поводу, но Мэри Коль объяснила:

– Я тоже торопилась оттуда уехать, не теряя ни минуты. На ферме было полное расстройство, и наше присутствие было нежелательным. Видите ли, Шарль, старший сын Нарцисса Педру, умер в ту ночь. Ради Бога, в чем дело?

Этот вопрос был задан Брамлею, с лица которого внезапно исчезла улыбка.

– Ни в чем, – ответил он серьезно и как бы колеблясь, – кроме того, что мы в более глубоких водах, чем я когда-либо это воображал.

Все предположения Брамлея оправдывались самым страшным образом. Впечатление Джоанны, достаточно ужасное, чтобы потрясти ее разум; решимость Природы загнать его за пределы памяти; общий фактор в этом первом впечатлении и во всех повторных случаях; а теперь это сообщение Мэри Коль – все это указывало на мрачную, зловещую, темную историю, на ужасы среди ужасов. Брамлей припомнил выражение безумного страха, блеснувшее в глазах Джоанны в ту минуту, когда она уцепилась за балюстраду в отдельном салоне перед тем, как закрыла лицо руками, чтобы защититься от видения. Он почувствовал, как ледяной холод пробежал у него по спине. И теперь эту историю приходилось вытягивать на свет во всем ее смутно предчувствуемом безобразии. Иной надежды для Джоанны не было. Ее нужно было заставить вспомнить.