Узы крови

Глава 3. РУКИ ИСЦЕЛЯЮЩИЕ

Это было царство умирающих и мертвых. Тех, кто рухнул в пропасть; тех, кто еще балансировал на самом ее краю. Они лежали вповалку прямо на полу, на грязных матрасах, пылающие в жару вперемешку с уже остывшими…

Это было царство голосов. Безымянные голоса молили об исцелении, о муже, ребенке, священнике, об исповеди, спасении, о простом прикосновении прохладного креста к горящему лбу. Однако священники редко приходили в Дом неизлечимых: в городе, стоящем на пороге смерти, было множество предлогов для того, чтобы находиться в каком-нибудь другом месте.

«Это – мое царство, – думала Анна Ромбо. – Целых три этажа, и верхний – самый страшный. Он дальше всех от улицы, от жизни, от надежды».

Стоя в дверях, она пыталась успокоить дыхание и принять волны вони, накатывающиеся на нее, – потому что они многократно усилятся, когда она пойдет через это помещение. Анна постаралась заранее взглядом наметить себе путь. Ей приходилось перешагивать через содрогающиеся руки и ноги простертых на полу людей. В дальнем конце комнаты были сложены трупы, поднимавшиеся до крыши. Они смиренно дожидались своего полета через дверь на задний двор. Тем, кто ближе всех находился к этой растущей куче, наверняка суждено присоединиться к ней.

Как только Анна Ромбо пошла через комнату, поднялся крик. Женская рука сомкнулась у нее на щиколотке, и Анна наклонилась, чтобы выслушать имена – святых, родителей, любовников. Она бережно разжала пальцы, каждый по очереди, находя доброе слово для каждого из них, выжала в воспаленный рот умирающей глоток воды из принесенных с собой мехов. Женщина захлебнулась и осела на пол, на мгновение затихнув.

И новые остановки, новый шепот, новые капли воды на распухший язык… Наконец Анна оказалась у дальней стены и встала спиной к горе мертвецов, обратив лицо к тем, в ком до сих пор теплилась жизнь, пусть даже еле-еле.

Он еще был здесь, еще дышал – тот, которого она всегда искала первым. Он попал в этот дом три недели назад. Сперва он находился внизу – там еще оставалась надежда, пусть небольшая. Но припарки, которые Анна Ромбо прикладывала к его язвам, не смогли вытянуть болезнь, и жар пожирал его изнутри. Рацион, отведенный живым мертвецам, – десятая часть того крошечного рациона, на котором существовали живые, – даже его вскоре забрали у него по приказу офицера-врача д'Амбуа. Анна понимала, почему нужны такие приоритеты. Но что-то тронуло ее в этом старике – может быть, сходство с дедушкой Авраамом, за смертью которого она тоже вынуждена была наблюдать. Девушка пыталась подкармливать умирающего остатками собственного рациона. Но он все равно поднимался с этажа на этаж, с каждым днем приближаясь к стене смерти. Вскоре Анна встала перед необходимостью отдавать эти жалкие крохи другим. И не в последнюю очередь – своей матери, которая находилась двумя этажами ниже и тоже была смертельно ранена. Единственное, что могла сейчас сделать Анна, – это позаботиться о том, чтобы старик, Джузеппе Толь-до, резчик икон, не отошел в иной мир в одиночестве.

Его дыхание превратилось в неглубокие хрипы. Перерыв между ними становился все дольше, и всякий раз, когда старик замолкал, Анна присматривалась к нему, проверяя, не умер ли он. Но потом раздавался новый хрип, новый вздох – и дыхание восстанавливалось. И все это время его веки трепетали, пытаясь подняться, как будто умирающий мог удержаться за этот мир простым взглядом. Но им так и не удавалось открыться достаточно широко.

Анна опустилась на колени в крошечном пространстве, остававшемся между стариком и другим едва дышащим телом, взяла его за руку, пальцами чуть смочила ему губы. Капли воды остались на губах: чтобы слизнуть их, потребовалось бы сделать слишком большое усилие.

– Все хорошо, Джузеппе. Я здесь. Анна здесь.

Дыхание снова прервалось. Наступила долгая-долгая пауза, а потом протянулся громкий хрип, после которого дыхание восстановилось снова. Веки еще отчаянней попытались приподняться, пальцы резчика икон сжали руку девушки. Внезапно глаза старика распахнулись и устремились наверх – сквозь потолок, за пределы этой комнаты, к его родным небесам. Анна перестала смотреть на бессильное стариковское тело и тотчас внутренним взором увидела его – не как беспомощного, умирающего человека, которого узнала за эти короткие, мучительные недели, но таким, каким он должен был быть: краснодеревщиком, гордым художником и мастером, мужем, отцом, дедом. Она увидела, как он выходит из ссохшейся кожуры, в которой обитал. Теперь они оба смотрели в одну точку – Джузеппе Тольдо и Анна Ромбо. Там появлялась дверь, окруженная пламенем, четкая, яркая даже на фоне василькового неба Тосканы.

И там, в том мире, куда они оба вошли, в мире, который они разделяли, Джузеппе Тольдо поклонился ей и улыбнулся. Уверенными шагами он прошел к порогу и там, в тот момент, когда дверь уже закрывалась за ним, повернулся обратно. В искрах света что-то выпало из его руки и полетело к Анне. Она поймала это нечто, но не стала рассматривать, предпочитая любоваться пламенными вратами, которые ярко пылали в небе, словно силуэт солнца, заходящего за гору. И вот ворота исчезли – и глаза Анны открылись. Девушка вернулась в свой мир, в царство мертвых, где она держала за руки мертвеца.

Она не заметила, в какой момент взяла вторую руку Джузеппе, и опустила взгляд с некоторым удивлением, высвобождаясь из сжавшихся пальцев. Она почувствовала, как что-то перекатилось ей на ладонь. Глянув туда, Анна увидела, что держит резную фигурку, не длиннее ее мизинца, но тем не менее тяжелую. Это оказался сокол со сложенными крыльями и повернутым вбок клювом. Полуприкрыв тяжелые веки, он смотрел со своего насеста – крошечного, но очень тщательно изображенного. Фигурка была вырезана из какой-то темной древесины и словно вырастала из ветки, на которой почивала.

Крики больных поднялись с новой силой, и Анна не сразу осознала, что голос, внезапно зазвучавший рядом с ней, не принадлежит ее царству. Кто-то настойчиво встряхнул ее руку, и только это заставило Анну поднять голову.

Рядом оказалась Мария Фуггер, хорошенькая пухленькая девушка шестнадцати лет, чьи округлости не уменьшились даже из-за лишений осады. Анна всегда подозревала, что их поддерживают половинки рациона, получаемые от двух обожающих ее мужчин: ее отца и Эрика. Даже окруженная скорбными мертвецами Анна не могла не улыбнуться при виде круглого веснушчатого лица Марии, которую явно распирало от желания поделиться какой-то новостью. И, похоже, на сей раз это было нечто серьезное, потому что Мария старалась вести себя с непривычной сдержанностью.

– Твоя матушка, Анна. Твоя матушка. Она очнулась!

Задержавшись только для того, чтобы закрыть глаза Джузеппе Тольдо, Анна позволила Марии потащить себя через всю комнату и дальше, вниз по лестнице. Спускаясь на самый нижний этаж, где еще оставалось место для надежды, Анна увидела знакомую фигуру, стоящую у входа в здание. Знакомую – и одновременно чужую, потому что ей никак не удавалось привыкнуть к тому, насколько изменился ее отец. Осада обессилила многих, и мощное тело Жана Ромбо действительно похудело, но он потерял не только вес. Что-то внутри отца было искалечено и до сих пор не зажило – в отличие от раны, которую Анна лечила почти год назад. Жан тяжело опирался на свою палку, и его худобу безжалостно подчеркивал яркий солнечный свет, превращавший его в плоский силуэт.

Анна дотронулась до плеча отца. Лицо, повернувшееся к ней, было залито слезами. Еще одна перемена: за всю свою жизнь она всего однажды видела его плачущим – в тот день, когда ее брат Джанни, прокляв Жана Ромбо как атеиста и тирана, бежал в Рим.

– Анна!

Редкая улыбка, которую дочь так любила: она освещала его глаза, заставляла снова стать моложе – хотя бы на мгновение. Жан Ромбо потянул носом, взял дочь за руки и, обнаружив у нее в ладони резную фигурку, повернул ее к свету.

– Красивая. Подарок от поклонника?

Это была игра: он знал, что Анна никого не поощряла. Она никогда этого не делала.

– В каком-то смысле. – Анна Ромбо спрятала сокола в мешочек, висевший у нее на поясе. – Отец, она очнулась!

– Знаю. Я там был.

– Тогда давай пойдем туда и…

– Иди ты. Она будет так рада тебя видеть.

– И тебя тоже. Пойдем…

– О! Она меня видела – именно потому я здесь и стою. – Легкая улыбка снова заиграла на его печальном лице. – Вот уж кто умеет помнить обиду, так это твоя мать. Это – одна из черт, которая мне всегда в ней нравилась.

Жан снова отвернулся и стал смотреть на улицу. Не зная, что еще можно сказать, Анна глянула туда через его плечо и заметила какое-то непонятное оживление. Люди суетились: везли тележки, несли оружие и вещи. Многие открыто плакали.

– Что случилось, отец? Мощная атака? Жан Ромбо не обернулся.

– Ты была слишком занята своим поклонником. Больше атак не будет. Французы и те сиенцы, которые пожелают присоединиться к ним, сегодня выходят в Монтальчино. Они обещают, что будут продолжать войну оттуда.

Жан был прав. Анна действительна была чересчур поглощена своими подопечными: матерью, Джузеппе Тольдо и остальными. Для нее война стала чем-то далеким, тем, что просто приносит боль и страдания. Но чтобы Сиена пала?..

– Что это означает для нас, отец? Мы уезжаем? Нам не опасно здесь оставаться?

Она едва расслышала его ответ.

– Хотел бы я знать.

А потом она вспомнила, что помимо этой неуверенности есть еще и радость: ее мать очнулась! Бекк вернулась в мир живых. Анна сжала руку отца, а потом отпустила и вернулась обратно в здание.

Жан высморкался в рукав, выпрямился, чтобы ответить на приветствие пробегавшего мимо знакомого французского офицера, и снова понурился. Он чувствовал себя смертельно уставшим. Он сознавал, что ему следовало бы строить планы, заботиться о безопасности тех, кто ему дорог. Наступающий день может принести с собой мириады новых опасностей. Но в эту минуту Жан Ромбо не мог думать ни о чем, кроме весеннего тепла у себя на лице. Вкус ветра напомнил ему обо всех тех делах, которыми ему следовало бы заниматься в своих виноградниках…

* * *

Возле низкой кровати ее матери стоял какой-то мужчина. Кровать была привилегией, которую давали тем неизлечимым, у которых оставался хотя бы слабый шанс на выздоровление. Богато одетый в темную тунику и плащ дворянина-врача, мужчина скромно улыбался, а двое его помощников одобрительными ухмылками встречали каждое его слово.

– О, мадемуазель Ромбо! Я как раз просил этих двух моих коллег не говорить о чудесах. Наука! Чистая наука в лучших традициях Галена. Эта леди обязана жизнью оружейной мази и чистейшему териаку, составленному моими собственными руками.

– И, несомненно, силе молитвы, мсье д'Амбуа. Пресвятая Богоматерь Мария услышала наши мольбы и откликнулась на них.

Анна обнаружила идеальный способ избавиться от лапанья досточтимого доктора: требовалось только поддерживать иллюзию, которую относительно нее и так питали большинство мужчин, – что она уже наполовину монашенка.

– Конечно, конечно. Молитва дает некоторую помощь. Но наука… – Смущенный близостью Анны, протискивавшейся мимо него к постели матери, д'Амбуа начал пятиться, Увлекая за собой своих прихлебателей. – Я вернусь попозже, сударыня, чтобы еще поспособствовать вашему выздоровлению, – забормотал он, обращаясь к Бекк. – У меня есть Укрепляющее средство, которое может вам помочь.

Сжавшие руку Анны пальцы были неожиданно сильными для той, которая только что очнулась от забытья.

– Если бы ты его не прогнала, – сказала Бекк, – то я, наверное, всадила бы вот это прямо в его чванливую задницу. – С этими словами она подняла арбалетную стрелу, которую Анна извлекла из ее спины. – Он объявил, что «умастил его смесью пурпурной горечавки и верены, что и дало исцеление».

Голос Бекк, передразнивавшей француза, зазвучал гнусаво, и Анна с Марией захихикали.

– О, эта оружейная мазь! Любимое средство французских врачей: «умастите оружие, нанесшее рану, соответствующими ему растениями, и это вытянет яд из раны», – процитировала Анна.

– А что такое «териак»? – полюбопытствовала Бекк.

– Панацея, составленная из восьмидесяти одного ингредиента, включая растертые желчные камни и собачий кал, – пояснила дочь и увидела, как ее мать содрогнулась. – Я предпочитаю другие методы. Посмотрим, насколько они помогли. Как ты себя чувствуешь, мама?

– Как будто по мне проскакала тысяча лошадей.

– Но ты можешь двигать руками и ногами?

Бекк попробовала шевельнуться и застонала. Однако конечности ей повиновались.

– Давай поглядим, прошло ли заражение. Наверное, тебе самой лучше не смотреть, – предупредила Анна.

Осторожно уложив мать на бок, она принялась разматывать бинты. Когда Анна сняла повязку, из-под нее выползла дюжина толстых мушиных личинок.

– Ох!

Мария отвернулась, давясь рвотой. Бекк, которая не удержалась, чтобы не посмотреть, вскрикнула:

– Что ты со мной сделала, девочка? Разве я уже в могиле и стала пищей червей?

Анна собрала крошечных тварей в тряпицу.

– Один раз на ферме я видела лошадь, у которой благодаря этим созданиям рана зажила всего за неделю. И когда в качестве альтернативы предлагается настой на собачьем дерьме…

Девушка замолчала, услышав умоляющий стон Марии. С радостью и облегчением Анна Ромбо увидела, какой здоровой и розовой выглядит кожа Бекк вокруг раны. Целительнице пришлось пойти на этот риск, потому что у нее давно закончились целебные травы, которыми она воспользовалась бы за городскими стенами. А в городе мертвецов мушиных личинок нашлось более чем достаточно, особенно после того, как установилось весеннее тепло.

Протесты матери закончились зевотой. Потрогав ее голову и грудь возле сердца, Анна решила, что ее пациентка сейчас больше всего нуждается в сне, чтобы набраться сил. А долгому и крепкому сну следует помочь. Анна извлекла из своего мешочка фляжку. Приподняв Бекк голову, она влила немного жидкости ей в рот.

– Гм! Вкусно. Что это?

– Успокаивающий состав. Разные травы. Он поможет тебе отдохнуть.

Еще один зевок – и веки на секунду опустились. Потом – новый прилив энергии, и Бекк вновь широко раскрыла свои темные глаза.

– Скажи мне, дитя, с остальными все в порядке? Хакон? Эрик? Фуггер?

Голос подала Мария:

– Раны отца заживают – благодаря Анне.

– Хорошо. А битва? Как она идет?

Для таких новостей время было неподходящее.

– Все будет хорошо, матушка. Отдыхай.

Глаза закрылись – и тут же распахнулись снова. Анна не стала дожидаться вопроса.

– С батюшкой тоже все хорошо.

На глаза Бекк набежала тень.

– О да. С Жаном Ромбо всегда все хорошо.

А потом ее ресницы легли на щеку, и дыхание выровнялось.

– Можно я дам этого лекарства моему отцу, Анна? Ему тоже неплохо бы поспать.

На открытом лице Марии так и сияли глаза – как ей откажешь? Однако остатки опиума были нужны Анне для ее собственных целей. И потом, она знала, что на самом деле необходимо Фуггеру.

– Просто он голоден, как и все мы. Может быть, флорентийцы принесут с собой продукты, когда войдут в город.

Мария вскочила.

– Еда! Конечно! Рынок у Римских ворот уже работает! Если у вас что-то осталось, то вам дадут хлеб, сыр, мясо. Представь себе! – У нее загорелись глаза, и она запустила руку за ворот платья. – Смотри! Я сохранила тот медальон, который подарила мне моя мать. Он золотой. На него я смогу купить флорентийских продуктов, чтобы вылечить моего отца.

И с этими словами Мария исчезла – вскочила и убежала к южным воротам.

Анне хотелось позвать ее обратно, предостеречь. Город еще не сдан окончательно. Кругом немало ожесточившихся, разъяренных мужчин. Но было уже слишком поздно, а у Анны имелись и собственные проблемы. И одна из них сейчас беспокойно спала рядом с ней – кризис у Бекк еще не наступил. Вторая стояла у двери, на улице. Что-то произошло между ними, между этими двумя людьми, которых Анна любила больше всех на свете. Что-то такое, чего не исцелит ни один из ее лечебных составов. Анна знала: Бекк считает, будто ее сына прогнал Жан. И никакие слова Анны не могли поколебать этого убеждения.

– Ох, Джанни, Джанни, – прошептала девушка, а потом со вздохом стала заново бинтовать рану Бекк.

* * *

Жан, задремавший было на солнышке, привалился к двери, но звон подков по мощеной мостовой резко разбудил его. Моргая, он притенил ладонью глаза, чтобы рассмотреть людей, остановившихся рядом.

– Ромбо! Жискар сказал, что видел тебя здесь. Проклятье, дружище, я разослал людей искать тебя по всему городу!

– Милорд.

Жан спустился по ступенькам и поклонился спешивающемуся Блезу де Монлюку.

– Да-да, довольно. Нам надо поговорить, сударь. Серьезно поговорить.

Он утащил Жана в тень госпитальной стены.

– Божье дыхание, дружище. До чего же тут воняет! Зачем ты здесь задержался?

– Из-за жены, милорд.

Де Монлюк мгновенно и искренне встревожился.

– Как она? Я послал моего хирурга, д'Амбуа. Он ее вылечил?

Жан сдержал улыбку. Анна рассказала ему о рекомендациях француза и своих собственных действиях.

– Вылечил, милорд. Она только что очнулась и, кажется, опасность миновала.

– Отлично, отлично. – Де Монлюк отмахнулся от своего помощника. – Отважная женщина. Воин. Нам пригодятся такие в предстоящих боях. – Он устремил на Жана сверкающий глаз. – Я понимаю, что ты мне не подчиняешься, Ромбо, что ты был добровольцем от Сиены.

– Я жил на самой границе сиенской земли, милорд. Моя ферма и гостиница, которую я получил в наследство, – они были захвачены в числе первых. У меня не оставалось выбора.

– Конечно. Конечно. – Де Монлюк нетерпеливо взмахнул рукой. – Но ты – француз, сударь мой, и хороший командир. Война продолжится в Монтальчино, куда мы сейчас отправляемся. Война разольется по всей свободной республике. Ты присоединишься ко мне?

При этой мысли на Жана нахлынуло отвращение, которого он постарался не выказать.

– Милорд, я все еще слаб после ранения. И более того, моя жена лежит в тяжелом состоянии. Ее нельзя перевозить.

– Придется, дружище. – Гнев зазвучал в голосе генерала, но он заставил себя говорить негромко и ровно. – Ты же знаешь, что бывает, когда заканчивается осада и в город входят победители. Несмотря на «условия почетной сдачи», это все равно сдача. Козимо Флорентийский при поддержке императора захочет раздавить этот город раз и навсегда. Сломить его так, чтобы он больше никогда не доставлял ему беспокойства. Ты ведь знаешь, как это бывает. Уже сейчас у ворот стоят отряды. У них имеются списки. Мы уходим, они входят – и все командиры, которые здесь останутся, будут схвачены в первый же день.

– Я был командиром только за неимением лучших, милорд. Я не сиенец, да и моя жена – тоже.

Де Монлюк невесело рассмеялся.

– Что ты, дружище! Ведь о тебе сложили баллады, которые распевают по обе стороны крепостных стен! О тебе и твоей воительнице-жене. Не говоря уже об этих язычниках-викингах, которые ходят за тобой, как две тени. Думаешь, флорентийцам важно, что ты стал командиром «за неимением лучших»? Им важно только одно: искоренить угрозу. Ты и твои близкие будут в числе первых, кого они станут разыскивать.

Монлюк был прав, и сознание его правоты наполнило Жана невероятной усталостью. Ему не хотелось никуда уезжать. Он мог бы всю оставшуюся жизнь просидеть здесь, на этом пороге, подремывая на весеннем солнышке.

Вернулся помощник де Монлюка.

– Милорд! Время!

– Да, да, да.

Генерал шагнул к коням, но потом обернулся.

– Если ты не хочешь воевать под моим началом, Ромбо, то хотя бы позволь мне предложить тебе, твоей семье и твоим друзьям мою защиту. Уходи с нами в Монтальчино. Там и будешь решать.

Монтальчино! Это так близко от Монтепульчиано, от постоялого двора «Комета», от фермы, от дома! Когда Жан представил себе все это, к нему на миг вернулась былая энергия.

– Мы поедем с вами, милорд. По крайней мере, до Монтальчино.

– Отлично. – Генерал снял с пальца одно из своих колец и вручил его Жану. – У Римских ворот покажешь его любому, кто попытается вас задержать. У тебя есть два часа.

Он отошел на два шага – и снова остановился, обернувшись.

– Я только вчера услышал о тебе еще одну историю, Ромбо. Не балладу, хотя она достойна того. Это правда, что ты – палач?

Жан заставил себя отвечать спокойно:

– В прошлом, милорд. Недолго – и очень давно.

Лицо де Монлюка исказила гримаса любопытства.

– Ты казнил с помощью меча, так ведь? Для этого нужно умение. Значит, остальная часть истории тоже правдива? Что ты был тем самым человеком, который отрубил голову английской королеве-еретичке? Анне Болейн?

Это имя и все связанные с ним воспоминания были словно неожиданной пощечиной. Отвернувшись, Жан подавил вздох.

– Нет, милорд. Это неправда. Я отрубил несколько голов в армии, вот и все. Ничего достойного рассказов. Тот меч давно заржавел в своих ножнах.

Генерал недоверчиво смотрел на него.

– В будущем мне захочется услышать кое-какие рассказы. Ты – интересный человек. Да-да, Жискар, едем. Два часа, Ромбо.

Копыта выбили искры из булыжников, и отряд ускакал, оставив Жана вспоминать о совсем другом весеннем Дне. Девятнадцать лет назад. Тогда тоже пригревало солнце. Он солгал де Монлюку. История была – и такая, какой генерал никогда бы не поверил. Жан Ромбо действительно отрубил голову Анне Болейн. А еще он отрубил ее шестипалую руку. И трудная дорога, по которой он впоследствии пошел, привела его сюда – прямо к этим новым бедам.

Жан Ромбо снова проклял ту минуту, когда впервые услышал имя Анны Болейн. При его упоминании руки и ноги французского палача снова налились тяжестью. А сейчас не время для слабости. У него всего два часа. Два! Ну что ж, они пришли на землю Сиены ни с чем и уйдут, имея еще меньше. Если только Бекк можно перевозить.

Единственный человек, знавший ответ на этот вопрос, возник рядом с Жаном, как только цокот копыт затих вдали.

– Ты слышала?

– Да, отец.

– Ее можно перевозить?

Он увидел неуверенность в глазах дочери – в темных озерах, которые делали ее такой похожей на ту, в честь которой она получила свое имя. А еще он различил в них печаль. Больше всего на свете ему хотелось снова вернуть им сияние.

– Мы можем отвезти ее домой? – повторил свой вопрос Жан.

– Но Сиена проиграла войну. Разве ты не говорил, что мы сумеем вернуть свои земли только с победой?

– Возможно, это по-прежнему так. Однако война идет странно, дочка. Не исключено, что война сожгла нашу «Комету» и покатилась дальше. Да, ферма превратилась в пепел. Но даже на пепелище можно строить заново.

– Тогда, по-моему, нам стоит поехать туда и посмотреть, отец.

– Хорошо. Приготовь ее. Я найду повозку, матрасы. Надо будет разыскать Хакона.

Анна улыбнулась:

– Ну, ты ведь знаешь, что он всегда где-то неподалеку. Жан это знал. Словно песчинка в углу глаза, массивный скандинав постоянно маячил поблизости, оставаясь его тенью и защитником. Сейчас он прятался от гнева Жана. Этот гнев немного остыл, когда Анна выразила надежду на выздоровление матери. Только тогда выслушанные и переданные Анной оправдания Хакона, заключавшиеся в том, что он защищал сына, были приняты. Эрик также избегал гнева Жана, не показываясь ему на глаза, так что все яростные взоры доставались старому товарищу Ромбо, скандинаву-отцу.

Жан глянул на противоположную сторону улицы, где в дверном проеме маячила массивная фигура.

– Хакон! Иди сюда.

Хакон, словно провинившийся пес, опасающийся наказания, осторожно перешел через улицу.

– Жан. Анна. Печальный день для Сиены, да?

Траурное выражение на его огромном открытом лице казалось столь неуместным, что Жан невольно рассмеялся. С Хаконом всегда так. Каким бы измученным ни был Жан, каким бы отчаянным ни было положение, скандинаву всегда удавалось его рассмешить.

– Мы отсюда уходим, Ястреб. С де Монлюком. Хакон расплылся в улыбке.

– Чтобы воевать дальше, Жан?

– Чтобы отправиться домой. Если у нас остался дом, в который можно вернуться. Или построить новый, если прежнего дома не осталось.

Затем Жан быстро перечислил Хакону вещи, которые им понадобятся. Закончив список, из-за которого скандинав уже чесал в затылке, Ромбо добавил:

– И попробуй найти Фуггера. Его дома не оказалось, он отправился искать дочь. Я оставил ему записку. Он…

Хакон улыбнулся:

– Он сделает то, что сделаю и я: будет искать моего сына. Эрик всегда бывает рядом с Марией, а моего здоровяка-сына трудно не заметить.

С этими словами Хакон отправился выполнять поручение. Жан обнял дочь и тоже ушел. Предстояло собрать их скудный скарб, напомнить кое-кому, что за ними остались долги.