Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
5
Я не слышу твой голос, но знаю, что ты все равно слушаешь, всегда. И вот что я тебе скажу: порой я верю, что ничего этого не случилось бы, останься мы на Большом острове, где боги по-прежнему живы. Богиня огня Пеле с непреклонной силой рождает землю снова и снова в лаве, выдыхает в небо серу. Камапуаа, добиваясь ее любви, приносит свой дождь и топот кабаньих копыт, чтобы разбить ее лаву, превратить в плодородную почву, как везде на поросших травой холмах Ваймеа, в долины, окружающие место, где ты был рожден. А есть еще Ку, бог войны, который однажды погрузился в эту же землю, из мужа и отца превратившись в дерево, – в дерево, на котором зреют фрукты для его голодной жены и детей. Первое хлебное дерево. Он был богом войны, но также и богом жизни. Порой он являлся в виде акулы…
И я гадаю, есть ли в тебе его черты, а в нем – твои, ведь здесь и океан, и почва, и воздух состоят из богов. Поначалу я так и думала: ты состоишь из богов и станешь новой легендой, которой под силу изменить все, что вредит Гавайям. Асфальт, под которым задыхается кало, военные корабли, извергающие пакость в море, пробки на дорогах, пагубные деньги хоуле, Калифорния Техас Юта Нью-Йорк, так что в конце концов из-за палаточных лагерей бездомных на пляжах и гипермаркетов крупных торговых сетей ничего не осталось таким, каким должно быть. Я верила, что ты все это победишь.
Теперь же я со стыдом понимаю, что этому никогда не суждено было сбыться. Но я отчетливо помню день, когда меня особенно переполняла вера в тебя, в тот день мы с твоим отцом обнаружили твое кладбище.
Помнишь? Ты тогда учился в одиннадцатом классе, хотя по возрасту тебе следовало быть от силы в десятом, по-прежнему числился в списке лучших учеников, был капитаном научного клуба и играл на укулеле так искусно, словно проглотил всю гавайскую историю. И все это было хорошо. Отлично. Но если честно, хоть мы и гордились всем, что ты делаешь, гордость эта мешалась с ощущением неудачи, особенно у меня. После Нового года мы толкали тебя не в том направлении, ждали, что ты будешь лечить людей, которые, прослышав о твоих способностях, приходили к нашей двери, опустошенные отчаянием. Вот оно, думала я, он начнет с них и будет развиваться дальше.
Да, мы тоже что-то с этого получали. Мы хотели денег, которые приходили с этими людьми, мы отчаянно нуждались в деньгах. Прости.
А потом ты перестал принимать посетителей и еще больше закрылся от нас. Почти вся твоя жизнь стала тайной, и, по-моему, ты так до конца и не вернулся. Это мы тоже поняли после того случая с кладбищем.
Помнишь ли ты кладбище? Я – да. Редкий день, когда мы с твоим отцом были дома в послеурочное время; мы заметили, что ты ушел и не вернулся.
– Он ушел той же дорогой, какой ходит всегда. – Кауи только плечами пожала, когда мы ее спросили.
Было поздно. Мы хотели, чтоб ты был дома. И отправились той же дорогой. Повернули за угол, пересекли улицу и двинулись по неровной тропинке, тянувшейся за покосившимися изгородями, убегавшей в открытое поле. В канаве слева пенилась бурая вода, проволочный забор вдалеке смотрел на захламленные задние дворы автомастерских и промышленных складов. Запах тунца расцветал над тропинкой, уходившей прямиком в дальнюю рощу. По обочинам высились пирамидки из камней, каждая следующая новее предыдущей. Впрочем, там были не только камни, пирамидки щетинились и блестели деталями велосипедов, потрохами автомобильных моторов, выброшенными коленами труб. Некоторые уже поросли сорняками.
– Что это такое? – спросила я у твоего отца. Он опустился на корточки возле пирамидки.
– Похоже на могильные курганы, – сказал он, и я уже знала, что он так ответит.
– Оги, – сказала я.
– Он где-то здесь, – добавил твой отец.
Твой отец повернулся к деревьям в конце тропинки. На промышленных складах с визгом резали металл, швыряли на землю поддоны.
Мы пошли по тропинке, через равные промежутки нам попадались курганы, невысокие, до колена, горки камней и металлолома. Последнюю горку перед рощей венчал полузарытый синий пластмассовый робот, каких ты делал на своих невероятных уроках физики в Кахене. Выгоревшего на солнце робота испещряли звериные отметины.
Я наклонилась и потрогала его.
– Это робот Найноа, – сказала я твоему отцу. Изнутри на руках робота, казалось, запеклись капли крови. От каменистого кургана пахло чуть-чуть сырой старой кожей и гнилой тряпкой.
– Там сзади, по-моему, были вещи из нашего гаража, – ответил твой отец. – Я заметил старые детали с его первого велосипеда.
Мы стояли на самом краю рощи, только еще не вошли. У меня закружилась голова.
В роще оказалось не настолько темно, как я ожидала, сквозь низкую листву пробивалось солнце. Чем глубже мы заходили, тем сильнее у меня кружилась голова, дурнота словно сбегала из черепной коробки в грудную клетку по горлу и позвонкам. В глазах туманилось, плыло, я распахнула их шире и ухватила твоего отца за руку, точно боялась, что переполнюсь чувствами и уплыву.
Мы остановились. На другом конце рощи виднелась поляна, ты сидел на траве, облокотившись на согнутые колени, и перебирал пальцами между ног, как будто ждал, что тебя вот-вот заберут после школы.
– Слава богу, – сказал твой отец. – Я думал, он там дрочит.
Я шикнула на него, но твоего отца разве уймешь.
– Да ладно, чё такого, кое-кто из моих друзей раньше тоже это самое. Я тебе рассказывал, как Джон-Джон попробовал с собачьим…
– Оги, заткнись.
Сверху послышался шум. В прогалину меж деревьев юркнула дрожащая темная тень и, хлопая крыльями, шлепнулась кувырком на землю рядом с тобой. В воздух взметнулось перо. Тень приподнялась – это была сова – и потащилась к тебе, дернулась несколько раз неловко и наконец обмякла у твоих ног, клювом вверх. Мы видели, как поднимается и опускается ее грудка, все медленнее и медленнее.
Ты закрыл глаза и возложил ладони на сову.
– Он что… – начал твой отец.
Дыхание совы все замедлялось. Легкое, точно тонкий листок бумаги. Ты поморщился, напрягся, по твоей щеке катился пот. Меня снова охватила дурнота. Я была невесомой, я была в небе, махала руками, только это были не руки, а жилистые мышцы и парящие полотнища оперенных крыльев. Я взмыла в небо, в безоглядную его синеву, бугристые гребни Коолау подо мной становились меньше и меньше. Кругом был только воздух, обрамленный золотым светом, я устремилась к солнцу, точно на самом быстром лифте, поднималась, расправив крылья, и наконец все, что я видела, лопнуло, как мельчайший пузырек.
Я снова очутилась в роще, возле твоего отца, сова под твоей ладонью перестала дышать. Продолжая сидеть, ты приподнял птичье тельце за крыло и швырнул на траву. Сова упала, неуклюже вывернув скрюченную лапу.
– Черт! – крикнул ты дрожащим, осекающимся голосом, нормальным мальчишеским голосом. Обхватил руками голову и зарыдал.
– Не надо! – Твой отец с шумом выпрыгнул из нашего укрытия, я не успела его остановить. – Не надо!
На его крик ты обернулся, весь красный и в соплях. Отец направился к тебе, но ты отпрянул.
– Не трогай меня, – предупредил ты, и твой отец застыл, наклонившись и протянув руки, чтобы тебя поднять. Наши с тобой глаза встретились и разошлись; я перевела взгляд на сову. Из кучки перьев торчало вверх крыло, налетавший ветерок ерошил пучки пуха. Как ни странно, мне было ничуть не грустно, меня переполняло эхо того, что я почувствовала и увидела перед этим, золота и высоты.
– Мы всего лишь хотели убедиться, не случилось ли с тобой чего, – сказал твой отец.
Ты встал, подошел к сове.
– Найноа, – проговорила я, потому что ты показался мне маленьким и словно в чем-то виноватым, темно-каштановые волосы были короче, чем у брата, ты тогда причесывал их на косой пробор, и на тебе по-прежнему была белая школьная футболка поло и темно-синие брюки, правой рукой ты держался за бицепс левой, вытянутой вдоль тела. – Все хорошо?
– Ну конечно, – ответил ты, и тут я заметила лопатку – наверное, ты принес ее из нашего гаража. Ты выдернул ее из земли и принялся копать.
– Тебе помочь? – спросил твой отец.
– Вы мне не поможете, – ответил ты.
И твой отец вернулся ко мне. Мы не стали смотреть, как ты копаешь. Подумали, что это будет неправильно.
Мы ждали неподалеку от рощи, возле одного из курганчиков.
– Ты что-нибудь там почувствовал? – спросила я Оги.
– Я как будто летел, – ответил Оги. – Прямо на солнце.
До меня наконец дошло, что мы увидели и почувствовали.
– Господи, Оги, сколько же времени он видит такое? И делает такое?
Мне хотелось пересчитать эти могилки, понять, со сколькими животными ты прожил их последний вздох, сколько раз пытался что-то изменить и терпел поражение. Сколько всего ты перечувствовал и перевидал без нас, снова и снова упираясь с разбега в стену. Как же глубоко мы заблуждались, думая, что сумеем тебе помочь, направить на предначертанный тебе путь, – заблуждались, когда просили тебя потрудиться ради нас, в нашем доме, когда оставляли тебя в распоряжении отчаявшихся соседей, когда рассказывали тебе, кем тебя считаем. Все это развернулось передо мною, пока мы стояли у рощи.
– Я беру что под руку подвернется, – произнес ты. – Если не хватает камней. – Ты подошел к нам сзади, пока мы стояли в задумчивости. Тебе было что нам сказать, и неважно, спрашивали мы или нет, – ты говорил не умолкая. – Это собака, – ты махнул лопаткой на могильный холмик, – какая-то дворняжка, я не понял, что за порода.
Ты сказал, что нашел ее, когда гулял вдоль этого рва, бросал в воду камешки и отдыхал от всего. Собаку сбила машина. Может, грузовик или огромный самосвал из тех, что постоянно снуют здесь по тряской дороге. Сбитая собака дотащилась со всеми своими переломанными конечностями до полянки. Я могу лишь представить, как ее внутренности волочились по земле, оставляя липкий след.
Ты сказал, что пытался ее спасти, возложил на нее руки и впервые почувствовал важное: все больные места в ее теле. Будто пазл, пояснил ты, нужно лишь собрать его детали. Но стоило тебе приняться за одно, как другое начинало умирать. Ты переключался на него, а то место, которое ты исправил, отказывало, и так снова и снова, так что в итоге ты проиграл.
– В конце концов я сам стал этой собакой. – Тут ты задрожал. – Я бежал по солнечной дорожке. Лапы оставляли в грязи отпечатки, тело как пружинистый комок мышц. Я словно отупел от счастья, не знаю… бежал, бежал, бежал, но все слабело и слабело, и я просто… уплыл в темноту.
Ты похоронил собаку и порой приходил проведать. Объяснил, что после этого чувствуешь себя лучше, легче, словно ты снова собака и бежишь по дороге.
Вот и мы чувствовали то же самое. Позже это поле огородят, затем на месте ограды встанет стена, стена превратится в очередное здание, хранение и производство цемента, кладбище скроется под фундаментом. Но я помню, как это было тогда.
Ты рассказал, что после собаки приходили другие звери. Стайками и поодиночке, отравившиеся антифризом, покалеченные машинами, изъеденные раком, они сползались сюда из последних сил и ждали тебя. Чтобы отдать свои последние искры.
– Мне очень жаль, – сказала я.
– Я не знаю, что с этим делать, – признался ты. – У меня ничего не получается.
Оги взял тебя за плечо.
– Неправда, – возразил твой отец.
– Что ты имеешь в виду? – не понял ты.
– Они ведь стали счастливее, правда? – ответил Оги. – В самом конце. По крайней мере, мне так кажется.
Но ты покачал головой.
– Я должен начать исправлять, – произнес ты и тут же уточнил: – Я должен все исправить.
Ночи напролет после той истории с акулами мы с твоим отцом гадали, что будет дальше, кем ты станешь. Я верю, что в тот день на кладбище мы впервые по-настоящему поняли, на что ты способен. И если в тебе больше от богов, чем от нас, если ты нечто новое, если тебе суждено преобразить острова, если телом маленького мальчишки двигают прежние короли, – тогда, разумеется, я не сумею помочь тебе раскрыть твои задатки. Мое время в роли твоей матери было как последние судорожные вздохи той совы, и вскоре тебе пришлось бы аккуратно опустить мою любовь в могилу, забросать землей своего детства и уйти.
Помню, как мы сидели на траве, я откинулась на грудь твоему отцу. На ров с водой надвинулись сумерки, но вдалеке загорались, мигая, огни Гонолулу. Меня не оставляло золотистое ощущение последнего полета совы, хотя образ этого полета давным-давно ускользнул в темноту.
