Чумные псы

СТАДИЯ ТРЕТЬЯ

17 октября, воскресенье

Двенадцать часов спустя, в воскресенье утром, Тайсон, не то чтобы сняв свою кепку (для него это было столь же немыслимо, как для Деда Мороза – сбрить бороду), но сдвинув ее на самый затылок – то был некий условный знак некоего условного уважения, – стоял перед мистером Пауэллом возле комнаты для персонала в Лоусон-парке.

– Две штуки сбёгли, – повторил он еще раз. – Я, значит, первым делом вам решил и доложить. В блоке, значит, их нету, небось недалёко где ошиваются.

– Вы уверены, что в блоке их действительно нет? – переспросил мистер Пауэлл. – Дело в том, что я решительно не понимаю, как они могли выбраться наружу. Вы проверили, они не могли где-нибудь спрятаться?

– В блоке нету, – повторил Тайсон, – рядом где тоже. Только они недалёко где-нибудь.

– Хорошо бы нам найти их прямо сегодня, – заметил мистер Пауэлл. – Нам – я имею в виду вам и мне. Тогда я не вижу причин докладывать об этом доктору Бойкоту или мистеру Фортескью. Они появятся только завтра утром, значит, у нас в запасе целые сутки.

– Тово, видал их кто, небось, – сказал Тайсон. – Последний раз их кормили ввечеру в пятницу, с тех пор нужно ж было им жрать-то. – Он задумался. – Тово, тоже и овец могли на пастбище погонять. Тогда худо будет. Плохо дело, потому как это против закону, когда ты владелец собаки, которая нападает на овец.

– О господи! – вздохнул мистер Пауэлл, печально пораженный мыслью, что ответственность за случившееся могут возложить на него. – Расскажите еще раз, как вы все это обнаружили.

– Ну, тово, я и грю, прихожу обычным делом в субботу вечером, корм раздать и, тово, разное, – начал Тайсон. – Ну и вижу, в аккурат, этот здоровущий черный кобель, семь-три-два, с клетки-то вылезши. Дверь-то, тово, открылась, и пружина на замке лопнула. Должно, с пятницы лопнула, потому как тогда все было как надо.

На самом деле Тайсон сам расковырял защелку с помощью отвертки. Не то чтобы он боялся, что его уволят или что директор или доктор Бойкот станут его распекать. Скорее, сам того до конца не осознавая, он пытался таким образом задним числом повлиять на случившееся. Ведь если бы пружина и впрямь лопнула сама по себе, по причине усталости металла или какого-нибудь дефекта стали, объяснить исчезновение собак было бы очень просто. И вот теперь пружина вроде как действительно лопнула, объяснение было налицо – как для самого Тайсона, так и для всех остальных – и, соответственно, больше не было нужды ломать себе голову. Тайсон свято придерживался принципа: что случилось, то случилось, доискиваться объяснений – пустая трата времени. Если бы, к примеру, исчезновение собак обнаружил Том и доложил об этом Тайсону, он бы просто треснул Тома по физиономии и обругал по первое число, не дав себе труда разобраться, виновен Том или нет (казнили же ацтеки гонцов, приносивших дурные вести), а уж потом стал бы наводить порядок. Вопрос о лопнувшей пружине теперь не подлежал обсуждению; если вдуматься, это напоминало ситуацию с самим Центром, вопрос о котором, после принятия решения Министром, тоже не подлежал обсуждению.

– А вторая собака, восемь-один-пять? Что с ней-то произошло? – спросил мистер Пауэлл.

– Он, тово, сетку носом поддел, – объяснил Тайсон. – Там которые болты ослабли, он, тово, подлез и сбег вместе с черным кобелем.

– М-да, поди-ка им теперь все это объясни, – задумался мистер Пауэлл. – Восемь-один-пять – очень ценный экземпляр. Взрослая домашняя собака, таких крайне трудно заполучить для исследовательских целей. Ему сделали сложную операцию мозга и ждали результатов. Угрохали кучу денег.

– Так я и решил вперед всех вам сказать, – тоном праведника заметил Тайсон. – Тут вчера никого ж не было… – Этим он намеревался подчеркнуть (и не без успеха, потому что по возрасту мистер Пауэлл годился ему во внуки и не умел – хотя и пытался, непонятно для чего, – скрыть свое происхождение из той же среды, что и Тайсон), что он был единственным сотрудником Лоусон-парка, честно находившимся на своем трудовом посту в субботу вечером. – Вот я, тово, и зашел поглядеть, тут ли дохтур Бойкот. Ну ладно, мне, тово, пора. – Тайсон не имел ни малейшего желания убивать все воскресенье на поиски, если таковые будут организованы.

– Вы говорите, они, скорее всего, пробежали через весь блок? – спросил мистер Пауэлл.

– Там, в отделе беременности, ящик с мышами на пол упал. Псы его небось и сшибли, кому ж еще?

– Ччерт! – простонал мистер Пауэлл, явственно представляя себе поток жалоб и шквал переписки с лечащими врачами и иными полномочными представителями предположительно беременных женщин. И тут его поразила новая мысль. – Выходит, Тайсон, они пробежали через раковый блок – где крысы?

– А то.

– Послушайте, а в комнату доктора Гуднера они не могли попасть? – испуганно спросил мистер Пауэлл.

– Не, она заперта была, обычным делом. Туда ж, окромя самого, никто и не ходит.

– Но вы абсолютно уверены, э-э… мистер Тайсон, что туда собаки не попали?

– Ну да. Да вы, тово, у самого и спросите.

– Ну хоть за это спасибо тебе, Господи. Это была бы катастрофа, самая настоящая катастрофа. Ну что ж, пожалуй, мне надо самому осмотреть все помещения, а если собаки не найдутся, пойти поспрашивать, не видел ли их кто. В полицию сообщать не будем – это пусть решает директор. Кто-то же, черт возьми, должен был их видеть, – добавил мистер Пауэлл, – на них же зеленые ошейники, их и слепой заметит. Скорее всего, в течение дня нам кто-нибудь позвонит. Что ж, спасибо, мистер Тайсон. Если что-нибудь услышите, позвоните и попросите, чтобы мне передали, ладно?

Когда Шустрик проснулся почти в полной темноте, которая стояла в шахте, к нему вернулись привычное чувство утраты и его безумие, тупая головная боль, неприятное ощущение мучающей его влажной накладки, которая нависала над правым глазом, и мысли о том, что они с Рафом – бездомные псы, беглецы, которые вольны теперь выживать сколько смогут в этом неестественном и незаконном месте, о происхождении которого они практически ничего не знают. Шустрик не знал даже обратной дороги в Центр, не знал он и того, надумай они и впрямь вернуться, примут ли их обратно. Как знать, может, белохалатники или табачный человек уже пришли к выводу, что Шустрика с Рафом следует убить. Несколько раз Шустрик видел, как больных собак выносили из клеток, но их никогда не приносили обратно. Он вспомнил Брота, пса, которого, так же как и его самого, усыпили белохалатники, а проснувшись, Брот обнаружил, что ослеп. Несколько часов Брот вслепую бродил по своей клетке, а потом пришел табачный человек и увел Брота из собачьего блока. Шустрик хорошо помнил его отчаянный и безнадежный скулеж. Сам Шустрик не боялся ослепнуть, но вот если его припадки и галлюцинации участятся и усилятся, тогда… Он поднялся с сухого щебня, на котором только что спал.

– Послушай, Раф! Не убьешь ли ты меня? У тебя получится. Это совсем нетрудно. А, Раф?

Раф проснулся в тот самый миг, когда перестал чувствовать своим боком теплый бок Шустрика.

– О чем это ты толкуешь, недоумок? Что ты такое сказал?

– Так, ничего, – ответил Шустрик. – То есть если я превращусь в осу, то есть в червяка… точнее, если я юркну в желоб… Ох, Раф, не бери в голову… Как там твоя лапа?

Раф встал, наступил на свою раненую лапу, взвизгнул и снова улегся на щебень.

– Я не могу наступать на нее. И вообще, я чувствую себя совершенно разбитым. Так что я намерен лежать тут, покуда мне не станет лучше.

– Раф, ты только представь себе, что все эти камни превратятся вдруг в мясо…

– Чего-чего?

– Печенье падает с крыши…

– А ну-ка ляг сейчас же!

– И выходит животное без зубов и когтей, сделанное из одной конской печенки…

– Что ты хочешь сказать? Как это возможно?

– Ах, я, понимаешь, видел, как дождь шел снизу вверх, от земли к тучам… и еще черное молоко…

– Ты пробудил во мне голод, паршивец!

– А пойдем ли мы наружу, ну, ты понимаешь… как вчера?

– Сегодня я не могу, Шустрик. Пока не поправлюсь. Еще одна такая встряска… Нет, нужно немножко подождать. Завтра…

– А давай сходим туда, где лежит та овца, – сказал Шустрик. – Там осталось еще много.

Он быстро побежал к аркообразному выходу, а Раф еле-еле ковылял следом за ним. Дело было после полудня, красное октябрьское солнце уже клонилось к закату и бросало прямые лучи на лежащую ниже долину Даннердейл. Далеко внизу Шустрик видел рыжевато-бурые папоротники и подернутую рябью поверхность озера, коров на зеленых лугах, серые скалы, деревья в багряной листве и беленые домики, такие мирные и чистенькие, словно они были запечатаны под золотым стеклянным колпаком. Однако само солнце, которое известным образом и обуславливало все это спокойствие, вовсе не разделяло его и, казалось, плыло в жидкой синеве небес, покачиваясь на волнах перед глазами, словно некая громоздкая, расплавленная масса, медленно плывущая к западу в холодном потоке, который хоть и остужает его немного, но не может остудить окончательно. Шустрик стоял у выхода, улавливая в осеннем воздухе запахи теплой травы, сухого папоротника и болотного мирта. Накладка сползла ему на глаз, и он тряхнул головой.

– Интересно, была ли на свете собака, которая умела летать?

– Была, – не задумываясь ответил Раф. – Только вот белохалатники подрезали ей крылышки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

– И что же вышло?

– Больше не летает.

– Ну, у нас дела обстоят значительно лучше. Я буду идти еле-еле, как ты скажешь.

Раф медленно поковылял вперед, и они направились в сторону ручья. Это был день святого Мартина, было безветренно и тепло. Шустрик приободрился и весело шагал по мху, шлепая лапами по мелким лужам и подпрыгивая на месте в неловких попытках поймать поднятую из травы трясогузку.

Им недолго пришлось разыскивать брошенную овцу. Еще прежде чем они учуяли ее, они услышали хриплый клекот двух канюков и вскоре увидели их, копошащихся и взмахивающих широкими крыльями подле оставленной ими добычи. Когда собаки приблизились, большие птицы повернули головы и злобно посмотрели на пришельцев, однако почли за лучшее подняться в воздух и улетели прочь в направлении озера.

– Тут остались совсем крохи, – недовольно сказал Раф, сунув морду в кишащие мухами кровавые останки.

Шустрик не приближался и с опаской осматривался вокруг.

– Это не только канюки. Тут были и другие…

– Верно, – согласился Раф, подняв голову. – Я чую. Только не пойму, что это такое. Этот запах злит меня… – Раф прошелся вокруг. – Я найду его! Этот запах, он что-то вроде мышиного, – сказал Раф, и при этом изо рта у него потекла слюна.

– Да ладно тебе, – успокоил его Шустрик, придерживая передней лапой овечий окорок, который он принялся рвать зубами. – Сейчас его тут нет.

– Так-то оно так, – согласился Раф. – Засел где-нибудь неподалеку и следит за нами.

– Это дело поправимое, – заметил Шустрик. – Не будем ничего тут оставлять. Съедим сколько влезет, а остальное унесем в рододендроны – каждый по здоровому куску.

В пещеру они вернулись уже сильно после полудня, Шустрик – с передней овечьей ногой, а Раф – с дурно пахнущими остатками окорока. Некоторое время они блаженствовали, лежа на травке перед входом и нежась на солнышке, и в шахту зашли только с наступлением сумерек, когда прохладный западный ветер поднял рябь на поверхности озера. Шустрик поскреб лапой щебень и устроил себе неглубокое уютное гнездышко, после чего улегся в него с приятным чувством сытости и вскоре крепко уснул.

Проснулся он неожиданно, в полной темноте, и сообразил, что где-то неподалеку Раф осторожно ползет по туннелю. Шустрик уже собрался было спросить его, чем это он занимается, но вдруг нечто в движениях Рафа и его дыхании заставило в напряженном ожидании застыть на месте и его самого. Мгновение спустя он учуял ту же самую незнакомую вонь, которую они встретили подле останков овцы. Шустрик напрягся, словно паук, пропуская через себя этот чужой запах и пытаясь извлечь из него все, что он мог ему сказать. Запах этот был не злобный и не опасный, – но от этого ничуть не менее дикий, волнующий, острый, убивающий, крадущийся, подстерегающий и скользящий в темноте. И запах этот к тому же быстро двигался. Кем бы ни было это животное, оно двигалось, оно было живым, здесь и сейчас, в этой самой пещере. Разумеется, этот запах и стал причиной настороженности и тревоги Рафа, которые Шустрик уловил в самый миг своего пробуждения.

Зачем это животное явилось сюда? Убить их и съесть? Инстинктивно Шустрик понимал, что это не так. Как бы то ни было, оно старалось избежать встречи с ними, хотя, судя по запаху, такое животное было способно постоять за себя в случае необходимости. Может, тут был его дом? Но ведь запаху него очень резкий и отчетливый, а вчера его здесь не было. Стало быть, оно притащилось сюда, чтобы попытаться украсть их мясо.

Неожиданно в темноте раздался грохот сыплющихся камней, и тут же Раф сказал:

– Стой где стоишь! Если попробуешь проскочить мимо, я тебя убью!

Ответа не последовало. Ощущая дрожь в коленках, Шустрик собрался с духом и занял позицию в нескольких футах от Рафа, так чтобы надежно перекрыть путь между ними.

– И я тебя тоже убью! – крикнул Шустрик. – Выходит, ты будешь убит дважды, отчего тебе никак не станет легче.

В следующее мгновение Шустрик отпрянул, издав удивленный возглас, ибо он услышал ответ, причем говорили, похоже, на чем-то вроде самого настоящего собачьего языка, правда, несколько странно. Речь эту трудно было разобрать, поскольку ничего подобного в своей жизни Шустрик не слышал, но, судя по всему, голос этот принадлежал животному, которое находилось с собаками в некотором родстве.

– Што тебе за прок убивать меня, голубчик? Ты сам трех дней не проживешь.

В этом голосе слышались вкрадчивые нотки, словно обладатель его еще не вполне решил, как поступить – драться, убежать или подольститься, однако, похоже, почел за лучшее испытать последнее.

– Ты кто? – спросил Раф.

Шустрик чувствовал себя весьма неуверенно и терялся в догадках, те же ли ощущения испытывает чужак.

– Ты пес? – вновь спросил Раф.

– Ну уж сразу и пес. Глянь, что сзади! – неожиданно выкрикнул чужак, словно предупреждая об опасности.

Шустрик резко обернулся. В то же мгновение, когда он сообразил, что его надули, Раф, сметая Шустрика с дороги, бросился на середину туннеля, чтобы перегородить выход и не дать уйти незваному гостю. Теперь они с чужаком боролись на камнях, отчаянно работая зубами, но когда Шустрик подоспел Рафу на помощь, драка уже прекратилась, и из глубины туннеля вновь донесся звук сыплющихся камешков под лапами убегающего чужака.

– Стой где стоишь! – снова сказал Раф. – Если побежишь дальше, я догоню тебя и сломаю тебе хребет!

– Кы-ы, малый, не стоит, – ответил чужак на том же странном, похожем на собачье, наречии. – Чего в драку-то лезть? Славный вопросик, мил ты мой песик.

Слушая, Шустрик ощущал биение своей крови, он испытывал не страх, но некое смешанное чувство отвращения и приязни. Голос этого вонючего чужака был подобострастный, хитрый, как у вора и лжеца, бесхозяйного бродяги, противный голос, не внушающий ни малейшего доверия. А кроме того, голос этот был полон едкости, силы и отваги, а также безжалостности, причем в первую очередь по отношению к себе. Его веселый бродяжий говор был, казалось, сродни безумию самого Шустрика. Зачарованный, Шустрик ждал, когда чужак снова заговорит.

– Трех дней оба не проживете. Кровь пустют враз, – продолжал голос, словно уговаривая. – Где у кусточка ляжешь – и точка, псиное тело – милое дело…

Сам того не замечая, Шустрик обнаружил, что отвечает:

– Небо разверзлось, понимаешь. Грянул гром, и молния ударила мне в голову. А до этого все было черное и белое, то есть дорога была черная и белая, а потом приехал грузовик, и табачный человек бросил мою голову в огонь. Прыгну я под потолок – поймаю сахара кусок, – сказал Шустрик, после чего задрал голову и залаял.

– Заткнись! – остановил Раф.

– Вона как? – обратился голос к Шустрику. – Может, и так. Кошки-мышки, пшли со мной, братишки, укажу вам правильную дорогу. Толк с тебя будет, верно дело.

– Да, ты все понимаешь. Я пойду с тобой, только скажи куда, – ответил Шустрик и пошел в темноту на голос.

– Ух и досталось тебе, приятель, – прошептал голос теперь уже совсем рядом. – Што за дырка на твоей голове? Кто тебя, а?

– Белохалатники, – ответил Шустрик.

Теперь вонь чужака стояла вокруг, хоть топор вешай, боль в голове у Шустрика отступила, так что сам он и голос пришельца легко и без усилий поднимались к темно-синему небу, вылетая в мерцающий звездами овал выхода из пещеры.

Шустрик не сразу сообразил, что Раф вновь сшиб на землю незнакомца, заслышав, что тот предпринял новую попытку прорваться по туннелю наружу. Затем Шустрик все-таки учуял, что Раф настолько зол, что если не поберечься, то рискуешь быть сильно искусанным. Поэтому Шустрик замер, лежа на камнях, и сказал:

– Кем бы он там ни был, Раф, нам нет смысла убивать его. Он будет драться, а это, в общем-то, нам тоже ни к чему.

– Ты его проспал, соня, – ответил Раф. – Если бы я не остановил его, он стащил бы у нас овечью ногу, которую ты принес.

– Он говорит, что он пес. Умей твоя тень петь песни…

– Мне нет дела до того, что он говорит. Он вор, и он поплатится за это.

– Ы-ый, охолони-кось, – посоветовал голос из темноты. – Башка у тебя на плечах есть? Што в драку-то? Давай со мной, со мной не пропадешь. А то, грю, долго не протянете.

– Не протянем? – спросил Шустрик.

– Во-во, не протянете, как пить дать не протянете.

– С чего это вдруг?

– А то, приятель, что ярок резать на холмах – последнее дело, – ответствовал незнакомец. – А-ый, вы ж и хорониться толком не могете. Сами сгибнете и меня до добра не доведете. Ходить надобно тишком, ползком, не то спустют шкуру, как пить дать.

– Так что же ты нам советуешь? – переспросил Шустрик, к своему удивлению осознав, что, в отличие от Рафа, он в состоянии разобрать кое-что из речей этого животного.

– Будете охотиться и убивать шерсть, вместе со мной. Будете выходить и возвращаться сытыми, вместе со мной. Со мной будете целые, как пить дать.

Голос чужака, скользкий и вкрадчивый, стал гипнотически мелодичным, так что Шустрик навострил уши и раздул ноздри, принюхиваясь в темноте.

– Послушай, Раф! Только послушай!

– Кто бы он ни был, доверять ему нельзя, – сказал Раф. – Все равно я не понимаю ни слова из того, что он говорит.

– А я понимаю, – возразил Шустрик. – Нюхом и слухом. Я слушал за печкой сверчков и слушал под дверью жучков. С головой у меня теперь лучше. Она раскрылась, как цветок, – сказал он и весело подпрыгнул.

Раф недовольно зарычал, и Шустрик вновь присмирел.

– Он говорит, что мы с тобой здесь бродяги и нам угрожает опасность, потому что мы не знаем этого места и не умеем себя вести, а это почему-то ему тоже грозит опасностью. Он предлагает нам, чтобы мы делились с ним своей добычей, а он, в свою очередь, будет давать нам добрые советы и научит, что делать.

Раф задумался.

– Обманет он нас, да и все тут, а потом сбежит, когда вздумает. Я же говорю, ему нельзя доверять.

– Но мы ничего не теряем. Он такой тонкий, Раф, и яркий, как листик на дереве…

Шустрик понял, что ему очень хочется увидеть обладателя этого странного голоса или хотя бы удержать его подольше, ибо эта угрюмая пещера, казалось, треснула под напором его неукротимой жизненной силы.

– Сгреби-ка ты лучше мясо под себя и лежи на нем, – посоветовал Шустрику Раф. – Я намерен сделать то же самое. А если ты, – крикнул он в темноту, – будешь сидеть там до утра тихо, то при свете мы посмотрим, кто ты такой и стоит ли тебя кормить. Как ты себя называешь?

Откуда-то из глубины туннеля дошел ответ – едкий, язвительный и непостижимый:

– Тепло да сухо с хвоста до уха. Который с добычей, тот, вишь, и с удачей. Ишь, заговорил толково. Кто я такой? Я лис, лис, понял? Самый хитрущий в поле да в пуще!

18 октября, понедельник

– Ну вот, – продолжал Раф, – когда мы выбрались оттуда, мы не знали, куда идти. Мы пошли к каким-то домам, но там я укусил человека, который собирался засунуть Шустрика в машину, он увидел его лежащим на дороге и взял на руки, но потом мы убежали. А потом, несколько позже, человек с грузовика бросил в Шустрика камень…

– А еще там был другой человек, который охотился на овец со своими собаками, – встрял в разговор Шустрик. – Мы пошли помогать им, но собаки прогнали нас прочь.

Тем временем лис лежал в нескольких ярдах от них, на вполне безопасном расстоянии, внимательно слушал рассказ и между делом грыз остатки передней овечьей ноги. А снаружи стояло облачное серое утро, и в проеме пещеры были видны струи моросящего дождя.

– Шустрик считает, что нам надо отыскать такого человека, который возьмет нас к себе домой и будет ухаживать за нами, – сказал Раф. – Но я не вижу в этом никакого смысла. Ведь люди увезли куда-то все дома и улицы – Шустрик считает, что дело обстоит именно так. Чего же ожидать от них? Люди существуют для того, чтобы делать животным больно, а не ухаживать за ними.

– Точно, приятель. Ружья, собаки, капканы ихние. Вы, видать, сбрендили, раз к ним подалися. – Лис перекусил и выплюнул мелкую косточку. – Хорониться их и сторониться.

– Я-то знаю, где мне следует быть, – продолжал Раф. – У белохалатников, как и все прочие собаки. Само собой разумеется, я дезертир. Я бы и рад быть хорошим, правильным псом, но не могу – не могу я и близко подойти к железному баку.

– Тут, похоже, кругом полно этих баков, причем огромных таких, – заметил Шустрик. – Часто ли люди бросают туда животных? И каких животных? Должно быть, огромных!

Лис хитро посматривал то на одного, то на другого, но ничего не отвечал.

– Ты дикое животное, – сказал лису Раф. – Тебе ведь не приходилось иметь дело с людьми?

– Нетушки, – сказал лис и оскалил пасть. – Утятки, ягнятки… – Он повернулся на бок и коротко лизнул длинный белый шрам на животе. – И котятки…

– Котятки? – спросил удивленный Шустрик.

– Пришла старая кошка, я одного хвать – и деру.

– Хвать – и деру? – Шустрик совсем запутался.

– Да, только с одним.

– А я думаю жить здесь как дикое животное, вот и весь сказ, – подытожил Раф. – А Шустрик может идти и искать себе человека, раз уж ему так хочется. Ишь, мышка я, и тут мой сточный желоб.

– Эх, славный парень, тогда даю тебе три дня, и крышка.

– Продолжай, – сказал Шустрик. – Почему крышка?

– Видал, вы обои на холме разлеглись, ровно сосунки безмозглые, ровно вам ни овчарок, ни пастухов. Ну, раз ярку-то забили, на кой после назад-то к ей приперлись, ровно кутенки глупые? Иль не слыхали про пастушьи ружья да собак? Совсем, видать, обалдели обои, верна дело.

От этого едкого издевательства шерсть на холке у Рафа встала дыбом, но лис тут же переменил тон, и в голосе его послышались нотки открытого восхищения.

– А ярку-то отменно свалили. Ты, приятель, сильный, как надо. Других таких иди поищи. Что твой бык, вон какой ты!

– Она лягнула меня, – сказал Раф. – Все бока мне помяла!

– Тут сноровку надо. Я тебя научу. Как хватать, как уворачиваться, все своим порядком. Со мной такой здоровяк, как ты, не пропадет. Смекай, что да как, а куда смекать – это уж хитрый лис тебя научит.

– Неужто ты можешь убить? – спросил удивленный Шустрик, прикидывая в уме, что лис должен быть меньше его самого.

– Куда, разве ежели ягня какого по весне. Вот приятель твой, он и ярку могет, – сказал лис, глядя на Рафа с уважением. – И с тебя будет прок.

– Ты что, хочешь остаться здесь, с нами? Ты это хочешь сказать? – спросил Шустрик, вновь, как и ночью, ощутив прилив таинственного и волнующего родства с этим хитрым и вкрадчивым животным, каждое слово и движение которого, казалось, было отдельным звеном единой невидимой цепи, которую оно ковало с какой-то своей целью.

– Оно ж вам не в помеху. Разве мяска когда перехватить, – отозвался лис. Он поднялся, скользнул к выходу, выглянул наружу в моросящий дождь и вернулся. – Мы, лисы, завсегда на бегу, до темноты. Темнота – хорошее дело, тогда поди-ка меня поймай!

– Значит, вот что ты предлагаешь. Ты будешь делить с нами добычу, а взамен научишь нас, как выжить тут и как не попасться людям на глаза, и уж тем более в руки.

– Угым. Теперь умом говоришь. А то и глазом не мигнешь, как попадешь в темноту. Напхает тебе фермер шкуру свинцом, тут тебе темнота и будет.

Лис перевернулся на спину, подбросил в воздух обглоданную кость, поймал ее и бросил в сторону Шустрика, который неловко попытался поймать ее, но чуть-чуть промахнулся. Досадуя, Шустрик прыгнул за упавшей костью, подобрал ее и стал озираться в поисках лиса.

– Тут я, сзади! – Лис тенью проскользнул мимо и теперь неслышно крался по щебню у него за спиной. – Холмы – чтоб укрыться, кусты – хорониться, про это вам скажет любая лисица!

– Как тебя зовут? – спросил Шустрик, ловя себя на мысли, что лис сейчас будто завис на камнях, как зависают канюки в восходящих потоках воздуха над холмом.

Впервые лис, похоже, замешкался с ответом.

– Как твое имя? – повторил вопрос Шустрик. – Как прикажешь тебя звать?

– Ый, как сказать, как сказать, – произнес лис неуверенно, как говорят, когда не желают сознаться, что не понимают вопроса. – Оно, вы ребята правильные. Башковитые, верно дело.

Наступила пауза.

– У него нет имени, – сказал вдруг Раф. – Так же, как и у мышки.

– Но как же он…

– Имя – штука опасная. За него тебя могут как-нибудь и прихватить. Он не может позволить себе такую роскошь, как имя, – так мне кажется. Нет у него никакого имени. Дикий он.

И в это мгновение трескучее пламя одиночества и заброшенности полыхнуло в терновом кустарнике, разросшемся в мозгу у Шустрика. Ведь он тоже мог никогда не знать ласки. Тоже мог потерять имя, не имея ни прошлого, ни будущего, не имея ни сожалений, ни памяти, ни утрат, зная не страх, но лишь осторожность, не голод, но аппетит, не душевную, но телесную боль. Каждая клеточка его существа жила настоящим, одним мгновением, как муха, которую хватают зубами летним полднем или промахиваются. Шустрик видел себя храбрым и сильным, живущим полной жизнью, не нуждающимся ни в чем, подчиняющимся лишь хитрости и инстинктам, ползущим через папоротник за добычей, скрывающимся от преследователей, словно тень, спящим в тайном логове, рискующим снова и снова, покуда в конце концов не потерпит поражение, – и тогда уходящим с мрачной ухмылкой, давая дорогу другому хитрецу, такому же безымянному, как и он.

– Оставайся! – крикнул он и запрыгал перед Рафом, словно щенок. – Пусть остается! Мы дикие животные! Дикие-предикие!

В искреннем восторге Шустрик повалился на спину, скребя спиной по щебенке, и лапой принялся сдирать с головы нависающую над глазом хирургическую накладку.

– Все это крайне печально, – проговорил доктор Бойкот, глядя на мистера Пауэлла поверх очков. – А кроме того, из вашего рассказа я никак не могу понять, как это все-таки могло случиться.

Мистер Пауэлл помялся.