Тигана

Глава VI

Случилось так, что долгая дорога того дня и той ночи все-таки не привела их обратно в гостиницу.

Они втроем вернулись через лес к тракту из Астибара в Ардин. Шли молча по дороге под осенними звездами, в лесу громко пели цикады. Дэвин радовался, что надел шерстяную рубаху: стало холодно, возможно, выпадет иней.

Странно было идти по лесу так поздно, в темноте. Когда они путешествовали с Менико, тот всегда старался еще до ужина найти для труппы ночлег. Несмотря на то что оба тирана принимали жесткие меры против воров и разбойников, порядочные люди не рисковали передвигаться по дорогам Ладони ночью.

Такие люди, к каким Дэвин сам принадлежал еще сегодня утром. Ему ничто не угрожало, он занимал свое место в жизни и имел свое призвание, даже добился, как это ни невероятно, триумфа. Он стоял на пороге подлинного успеха. А сейчас шагает по дороге во тьме, отказавшись от всех подобных перспектив и безопасной жизни, дал клятву, которая сделала его кандидатом на колесо смерти в Кьяре, если не здесь. Собственно, и там, и здесь, если Томассо бар Сандре заговорит.

Это было странное, неуютное чувство. Он доверял людям, к которым присоединился, доверял даже этой девушке, если на то пошло, но он их не слишком хорошо знал. Не так, как узнал Менико или Эгано за эти годы.

Ему пришло в голову, что то же самое можно сказать и о деле, за которое он поклялся сражаться: он и Тиганы не знал, чего и добивался Брандин Игратский своим колдовством. Дэвин менял свою жизнь на историю, рассказанную под луной, на песню из детства, на память о своей матери, на почти чистую абстракцию. На имя.

Он был достаточно честен, чтобы спросить себя, пошел ли он на это в поисках приключений – поддавшись обаянию романтического ореола, окружавшего Алессана, Баэрда и старого герцога, – или ради тех глубоких, старых боли и горя, о которых услышал сегодня в лесу. Он не знал ответа. Не знал, насколько сильно повлияла на его решение Катриана, или его отец, или гордость, или звук голоса Баэрда, повествующего в ночи о своей потере.

Правда заключалась в том, что если Сандре д’Астибар, как обещал, не даст сыну заговорить, то ничто не сможет помешать Дэвину жить так же, как он прожил последние шесть лет. Добиваться триумфа и наград, которые ждут его в будущем. Он покачал головой. Поразительно, но этот путь – странствовать с Менико по дорогам, выступать по всей Ладони, вести ту жизнь, которую вел до сегодняшнего утра, – теперь казался ему почти немыслимым, словно он уже очутился по другую сторону некой бездонной пропасти. Дэвин спрашивал себя, как часто люди совершают поступки, делают жизненно важный выбор по причинам ясным и простым, которые легко понять.

Его внезапно вывел из задумчивости Алессан, предостерегающе поднявший руку. Не говоря ни слова, все трое снова скользнули под деревья у дороги. Через мгновение на западе показался мелькающий свет факела, и Дэвин услышал грохот приближающейся повозки. Послышались голоса, мужской и женский. Гуляки, поздно возвращающиеся домой, догадался он. Праздник действительно продолжался. В некотором смысле это начинало казаться еще одной несообразностью. Они ждали, пока проедет повозка.

Но этого не случилось. Мягко шлепнули и звякнули поводья, лошадь остановилась прямо у того места, где они спрятались. Кто-то соскочил на землю, потом они услышали, как отпирают цепь на воротах.

– Я слишком уж снисходителен, – пожаловался мужской голос. – Каждый раз, когда я смотрю на это подобие герба, вспоминаю, что мне следовало заказать эскиз мастеру. Есть же пределы, или должны быть, тому, что позволяет отец!

Дэвин одновременно узнал это место и этот голос. Повинуясь импульсу, стремлению вернуться назад, к обычному и знакомому, после того, что произошло ночью, он вскочил.

– Доверьтесь мне, – шепнул он в ответ на взгляд Алессана. – Это друг.

Потом вышел на дорогу.

– А я считаю, что герб красивый, – четко произнес он. – Лучше, чем у многих художников. И, сказать по правде, Ровиго, я помню, как вы говорили мне то же самое вчера днем в «Птице».

– Я знаю этот голос, – мгновенно ответил Ровиго. – Я знаю этот голос и чрезвычайно рад его слышать – хотя ты только что разоблачил меня перед сварливой женой и дочерью, которая слишком давно стала сущим наказанием для несчастного отца. Дэвин д’Азоли, если не ошибаюсь.

Он отошел от ворот и снял с повозки фонарь. Дэвин услышал, как с облегчением рассмеялись две женщины в повозке. За ним на дорогу вышли Алессан и Катриана.

– Вы не ошиблись, – ответил Дэвин. – Разрешите представить вам двоих моих товарищей по труппе: Катриана д’Астибар и Алессан ди Тригия. Это Ровиго, тот купец, с которым я вчера распивал бутылку в изысканной обстановке, прежде чем Катриана организовала на меня нападение и меня вышвырнули прочь.

– А! – воскликнул Ровиго, поднимая фонарь повыше. – Сестра!

Катриана, освещенная пятном света, улыбнулась с притворной скромностью.

– Мне необходимо было с ним поговорить, – объяснила она. – Но не очень-то хотелось заходить в это заведение.

– Мудрая и предусмотрительная женщина, – одобрил Ровиго с усмешкой. – Моему бы выводку дочерей хоть половину вашего ума. Никому не может захотеться зайти в «Птицу», – прибавил он, – если только он не страдает настолько сильной простудой, что потерял всякое обоняние.

Алессан расхохотался.

– Приятная встреча на темной дороге, мастер Ровиго, тем более приятная, если это вы хозяин судна под названием «Морская Дева».

Пораженный Дэвин заморгал.

– Действительно, я имею несчастье владеть этой старой развалиной и плавать на ней, – весело признался Ровиго. – Откуда вам это известно, друг?

Алессан, казалось, очень забавляется.

– Потому что меня просили разыскать вас, если смогу. У меня для вас известия из Феррата. От несколько полноватого краснолицего мученика по имени Тачио.

– Мой уважаемый агент из Феррата! – воскликнул Ровиго. – Действительно, приятная встреча! Но где вы его встретили?

– Тоже в таверне, должен с сожалением признать. В таверне, где я выступал, а он… ну, по его собственному выражению, спасался от возмездия. Мы двое по случайности оказались последними клиентами в тот вечер. Он не слишком спешил вернуться домой, что было, на мой взгляд, вполне предусмотрительно, и мы разговорились.

– С Тачио разговориться нетрудно, – согласился Ровиго. Дэвин услышал с повозки смех. Это не был смех нудной дочери, которую никто не берет замуж. Он начинал правильно оценивать отношение Ровиго к своим женщинам. И невольно улыбнулся в темноте.

– Достойный Тачио, – сказал Алессан, – объяснил мне свое затруднение, и когда я упомянул о том, что только что поступил в труппу Менико ди Феррата и направляюсь сюда на Праздник, он поручил мне разыскать вас и устно передать подтверждение тому, что написано в письме, по его словам, посланном вам.

– Полдюжине писем, – застонал Ровиго. – Так каково же это устное подтверждение, друг Алессан?

– Добрый Тачио поручил мне сказать вам и поклясться милостью Триады и тремя пальцами Ладони, что это правда, – голос Алессана безупречно пародировал интонации гонца из театрального представления, – что, если новая кровать не прибудет из Астибара до зимних заморозков, Дракон, спящий рядом с ним тревожным сном, проснется в гневе, и его жизнь, отданная на службу вашей милости, закончится насильственной смертью.

Из тени, где стояла повозка, донесся смех и аплодисменты. Мать, решил Дэвин, продолжая прежнюю мысль, даже отдаленно не напоминает сварливую женщину.

– Эанна и Адаон, которые вместе благословляют браки, не допустят, чтобы такое произошло, – благочестиво произнес Ровиго. – Кровать заказана, и изготовлена, и готова к отправке сразу же по завершении Праздника.

– И Дракон будет спать спокойно, и Тачио будет спасен, – нараспев произнес Алессан звучным голосом, каким произносят «мораль» в конце детского кукольного представления.

– И чем это вас всех так запугала бедная Ингонида, не могу понять, – донесся из повозки мягкий, смеющийся женский голос. – Ровиго, разве сегодня ночью мы окончательно забыли о вежливости? Будем и дальше держать этих людей на холоде и в темноте?

– Ни за что, любимая! – поспешно воскликнул ее муж. – Аликс, лишь привидевшийся образ разгневанной Ингониды затуманил мой ум. – Дэвин обнаружил, что никак не может перестать улыбаться; даже лицо Катрианы, заметил он, потеряло обычное выражение высокомерного безразличия.

– Вы возвращались в город? – спросил Ровиго.

Первый скользкий момент – и Алессан предоставил ответ Дэвину.

– Да, – сказал Дэвин. – Мы совершили долгую прогулку, чтобы освежить головы и сбежать от шума, но уже готовы были снова бросить вызов городу.

– Воображаю, как вам троим весь вечер досаждали поклонники, – сказал Ровиго.

– Действительно, кажется, мы добились определенной популярности, – признался Алессан.

– Ну, – серьезно произнес Ровиго, – шутки в сторону, я вполне могу понять, что вы захотели снова присоединиться к веселью – оно еще не достигло наивысшей точки, когда мы уехали. Оно будет продолжаться всю ночь, конечно, но признаюсь, я не люблю оставлять младших одних слишком поздно, а моя несчастная старшая дочь, Алаис, от перевозбуждения начинает дергаться и падать в обморок.

– Как это грустно, – ответил Алессан без следа улыбки.

– Отец! – раздался мягкий, но настойчивый протест с повозки.

– Ровиго, перестань сейчас же, а не то я вылью на тебя воду из умывального таза, пока ты будешь спать, – заявила ее мать, но, как отметил Дэвин, в ее голосе не было настоящего гнева.

– Видите, как обстоят дела? – Купец выразительно взмахнул свободной рукой. – Меня преследуют даже во сне, никакого покоя. Но если вас не окончательно запугала достойная порицания сварливость моих женщин и перспектива встретить еще трех, почти столь же вредных, в доме, тогда добро пожаловать, смиренно предлагаю вам поужинать и выпить в более спокойной обстановке, чем ждет вас сегодня ночью в Астибаре.

– И если сделаете нам честь и останетесь ночевать, предлагаем вам три постели, – прибавила Аликс. – Мы слышали, как вы играли и пели сегодня утром на похоронах герцога. И сочтем за честь, если вы присоединитесь к нам.

– Вы были во дворце? – спросил удивленный Дэвин.

– Нет, – пробормотал Ровиго тоном самоосуждения. – Мы были на улице за стеной, в толпе. – Он заколебался. – Я испытывал к Сандре д’Астибару большое уважение и восхищался им. Земли Сандрени лежат к востоку от моего маленького имения – вы только что прошли мимо его леса. Он до самого конца оставался очень необременительным соседом. Мне хотелось послушать ритуальные песнопения в его честь, а когда я узнал, что мой только что обретенный юный друг и его труппа были отобраны для исполнения этих обрядов, ну… Так вы зайдете к нам?

На этот раз Дэвин предоставил право ответа Алессану.

Белые зубы Алессана сверкнули в темноте, и он сказал, все еще забавляясь происходящим:

– Мы даже не подумали бы отказаться от столь любезного приглашения! Это позволит нам выпить за благополучное путешествие новой кровати Тачио и за спокойный сон его Дракона!

– Ох, бедная Ингонида, – отозвалась Аликс с повозки, безуспешно пытаясь сдержать смех, – вы все так несправедливы!

В доме их ждали свет, тепло и несмолкающий смех. Еще там были три, несомненно, привлекательные девушки, имена которых слишком быстро пролетели мимо ушей Дэвина в вихре восклицаний и разрумянившихся щек. Кроме одного.

Алаис, старшая дочь купца, отличалась от сестер. Она оказалась невысокой, стройной и серьезной. У нее были длинные, совершенно прямые черные волосы и глаза самого нежного голубого цвета, какой когда-либо приходилось видеть Дэвину. Рядом с ней взгляд голубых глаз Катрианы горел еще большим вызовом, чем обычно, а ее спутанные рыжие волосы более всего походили на гриву льва.

Настойчивые голоса и руки женщин усадили гостей в чрезвычайно удобные кресла в гостиной, обставленной мебелью в зеленых и золотистых тонах. В огромном деревенском очаге пылал огонь, прогоняя осенний холод. Пол устилал большой ковер с квилейским узором, который узнал даже неопытный глаз Дэвина. Семнадцатилетняя дочь Ровиго – Селвена, подсказала память, – грациозно опустилась на ковер у ног Дэвина. Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Катриана, усаживаясь поближе к огню, бросила на него быстрый иронический взгляд, который он предпочел проигнорировать. Алаис пока находилась где-то в другом месте, помогая матери.

В этот момент из задней комнаты снова появился Ровиго, раскрасневшийся и торжествующий, с тремя бутылками в руках.

– Надеюсь, – сказал он, улыбаясь им во весь рот, – что всем вам нравится вкус астибарского голубого вина?

Для Дэвина этот простой вопрос окутал благожелательной аурой судьбы его импульсивный шаг там, в темноте. Он бросил взгляд на Алессана и получил в ответ странную улыбку, которая, как ему показалось, говорила о многом.

Ровиго начал быстро откупоривать бутылки и разливать вино.

– Если кто-то из этих несчастных женщин вам докучает, – бросил он через плечо, – не стесняйтесь, гоните их прочь, как кошек.

Из каждого бокала поднималась струйка голубоватого дыма.

Селвена тщательно расправила вокруг себя подол платья, с такой легкостью пропустив мимо ушей насмешку отца, что стала очевидна ее давняя привычка к подобным вещам. Вошла ее мать – аккуратная, подтянутая, быстрая, до смешного не соответствующая тому, как ее описал Ровиго в «Птице», – вместе с Алаис и пожилой служанкой. Очень быстро буфет был уставлен самой разнообразной едой.

Дэвин принял у Ровиго бокал вина и наслаждался его чистым, как лед, букетом. Он откинулся на спинку кресла и приготовился в ближайшее время испытывать глубокое удовлетворение. Селвена встала, повинуясь взгляду матери, но только для того, чтобы наполнить едой тарелку для Дэвина. Она принесла ее обратно, улыбнулась и снова устроилась на ковре, немного ближе, чем прежде. Алаис подала еду Алессану и Катриане, а две другие дочери устроились у ног отца. Он с притворной свирепостью шлепнул каждую из них.

Дэвин сомневался, видел ли он когда-нибудь человека, столь откровенно довольного тем, где он находится. Наверное, это отразилось в его ироническом взгляде, так как Ровиго, поймав этот взгляд, пожал плечами.

– Дочери, – пожаловался он, грустно качая головой.

– Пастух с пастбищ Чертандо, – напомнил ему Дэвин, многозначительно глядя на жену купца.

Ровиго поморщился. Аликс, у глаз которой собрались лукавые морщинки, их услышала.

– Он опять болтал, да? – спросила она, склонив голову к плечу. – Сейчас угадаю: я похожа на слониху и у меня чудовищно злобный характер, а эти четыре девочки настолько уродливы, что из них не получилось бы и одной более-менее приличной невесты. Я права?

Расхохотавшись, Дэвин повернулся к Ровиго и увидел, что тот, ничуть не смущаясь, с гордостью улыбается своей жене.

– Совершенно точно, – ответил Дэвин Аликс, – но должен сказать в его защиту, что я никогда не слыхал, чтобы о подобных недостатках рассказывали таким счастливым голосом.

И был вознагражден коротким смехом Аликс и восхитительно серьезной улыбкой Алаис, занятой у буфета.

Ровиго поднял бокал и стал описывать им маленькие круги, рисуя в воздухе узоры ледяным «дымом».

– Вы выпьете вместе со мной в память о нашем герцоге и во славу музыки? Я не люблю произносить пустые тосты, когда пью голубое вино.

– Я тоже, – тихо ответил Алессан. И поднял свой бокал. – За память, – с расстановкой произнес он. – За Сандре д’Астибара. За музыку. – Потом тихо прибавил что-то еще и сделал глоток из своего бокала.

Дэвин всего в третий или четвертый раз в жизни пробовал астибарское холодное голубое вино, отличающееся поразительно богатым и сложным букетом. Ничего подобного не производили нигде на Ладони. И его цена отражала этот факт. Он поднял взгляд и отсалютовал Ровиго бокалом.

– За всех вас, – внезапно сказала Катриана. – За доброту на темной дороге. – Она улыбнулась улыбкой, в которой не было ни капли насмешки. Дэвин удивился, но потом решил, что это несправедливо с его стороны.

«Не на той дороге, по которой я иду», – сказала она во дворце Сандрени. И теперь он мог понять ее слова. Потому что он тоже в конце концов очутился на этой дороге, несмотря на то, что она сделала, чтобы не пустить его туда. Он попытался поймать ее взгляд, но ему это не удалось. Катриана беседовала с Аликс, которая теперь сидела рядом с ней. Дэвин задумался и занялся едой.

Через несколько мгновений Селвена легонько прикоснулась к его ноге.

– Вы споете для нас? – спросила она с восхитительной улыбкой. Руку она не убрала. – Алаис вас слышала, и родители, но мы весь день оставались дома.

– Селвена! – Мать и старшая сестра одновременно резко ее одернули. Селвена вздрогнула, словно ее ударили, но Дэвин заметил, что повернулась она к отцу, прикусив губу. Он серьезно смотрел на нее.

– Дорогая, – сказал Ровиго голосом, который сильно отличался от того шутливого тона, которым он говорил раньше, – тебе надо кое-чему научиться. Наши друзья музыкой зарабатывают себе на жизнь. Сегодня они наши гости. Гостей не просят, свет моей жизни, работать в доме хозяев.

Глаза Селвены наполнились слезами. Она опустила голову.

Тем же серьезным тоном Ровиго обратился к Дэвину:

– Ты примешь мои извинения? У нее были лишь добрые намерения, могу тебя в этом уверить.

– Я знаю, – возразил Дэвин. Селвена тихо шмыгала носом у его ног. – Нет никакой нужды извиняться.

– И правда, никакой, – прибавил Алессан, отставив в сторону тарелку с едой. – Мы действительно зарабатываем себе на жизнь музыкой, но еще мы играем и поем потому, что в музыке наша истинная жизнь. Играть среди друзей – это не работа, Ровиго.

Селвена вытерла глаза и с благодарностью посмотрела на него снизу вверх.

– Мы с радостью споем, – сказала Катриана. Она бросила быстрый взгляд на Селвену. – Если, конечно, ты имела в виду не одного Дэвина.

Дэвин поморщился, хотя этот выпад не был направлен против него. Селвена снова вздрогнула, во второй раз за такое короткое время сильно смутившись. Дэвин краем глаза заметил промелькнувшее на лице Алаис загадочное выражение.

Селвена начала искренне возражать, что она имела в виду всех троих. Алессана, казалось, забавлял весь этот разговор. Глядя на него, Дэвин внезапно понял, что этот раскованный, общительный человек, скорее всего, не менее близок к истинной сути принца Тиганы, чем тот надменный, уверенно отдающий распоряжения мужчина, которого он видел в лесном домике.

Это его способ убежать от действительности, решил Дэвин. И не успела эта мысль родиться в его мозгу, как он уже знал, что это правда. Он слышал, как этот человек играл «Плач по Адаону».

– Ну, – с улыбкой обратился Ровиго к Катриане, – если вы так добры, что поощряете этого бессовестного ребенка, которого я со стыдом признаю своим, то у меня в доме найдется тригийская свирель – одной Триаде известно, откуда она у меня. Кажется, я припоминаю, что это был каприз любящего отца, который вообразил, что у одного из этих созданий может открыться хоть какой-нибудь талант.

Аликс, сидевшая в нескольких шагах от него, изобразила, как бьет мужа ложкой. Ничуть не смутившись, Ровиго, который снова пришел в хорошее настроение, послал младшую дочь принести свирель, а сам принялся заново наполнять бокалы.

Дэвин поймал на себе взгляд Алаис, сидящей у очага. И машинально улыбнулся ей. Она не ответила на его улыбку, но не отвела глаз, мягких и серьезных. Дэвин со смущением почувствовал, как его сердце на мгновение сбилось с ритма.

Вот так получилось, что после ужина они с Катрианой больше часа пели под аккомпанемент свирели Алессана. Однако где-то посередине, когда они затянули одну из захватывающих старинных баллад горцев Чертандо, Ровиго ненадолго вышел и вернулся с парой барабанов из Сенцио. Сперва застенчиво, очень тихо он присоединялся к ним во время рефрена, проявляя такое же мастерство, как и во всех делах, за которыми Дэвин видел его. Катриана наградила его особенно ослепительной улыбкой. В большем одобрении Ровиго не нуждался, он исполнил вместе с ними еще одну песню, и еще одну.

Ни один мужчина, подумал Дэвин, не нуждался бы в большем одобрении, чем взгляд этих голубых глаз, чтобы совершить все что угодно. Не то чтобы Катриана когда-либо одаривала его взглядом, хотя бы отдаленно напоминающим этот. Он вдруг почувствовал себя несколько сконфуженным.

Кто-то – видимо, Алаис – наполнил его бокал в третий раз. Он выпил его быстрее, чем следовало бы, учитывая легендарную крепость голубого вина, а потом его голос повел за собой остальных в следующей песне, последней для двух младших девочек, как постановила Аликс, невзирая на протесты.

Дэвин не мог петь о Тигане и, уж конечно, не собирался петь о страсти или любви, поэтому начал очень древнюю песню о том, как Эанна сотворила звезды и запечатлела имя каждой из них в своей памяти, чтобы ничто не было забыто или потеряно в глубинах пространства и времени.

Только так он мог выразить то, чем стала для него эта ночь и почему в конце концов он сделал такой выбор.

Начиная петь, он поймал брошенный на него взгляд Алессана, задумчивый и все понимающий, и быстрый, загадочный взгляд Катрианы, когда они подхватили песню. На этот раз барабаны Ровиго молчали, а купец слушал. Дэвин видел, что Алаис серьезно и сосредоточенно наблюдает за ним, ее черные волосы были подсвечены сзади огнем камина. Он спел один куплет, обращаясь прямо к ней, а потом, как требовала песня, обратил свой взор внутрь, туда, где всегда жила его самая чистая музыка, и больше ни на кого не смотрел, потому что пел для самой Эанны, гимн именам и присвоению имен.

Где-то посередине песни перед его мысленным взором возник яркий образ бело-голубой звезды по имени Микаэла, плывущей в черной ночи, и он позволил охватившему его пронзительному ощущению унести его высоко в небеса, слившись с голосом Катрианы, а затем мягко спустить обратно к финалу.

В тишине созданного песней настроения Селвена и две младшие девочки отправились спать на удивление спокойно. Через несколько мгновений Аликс встала, и Алаис, к разочарованию Дэвина, тоже поднялась.

В дверях она оглянулась и посмотрела на Катриану.

– Наверное, вы очень устали, – сказала дочь Ровиго. – Если хотите, я могу проводить вас в вашу комнату. Надеюсь, вы не станете возражать против моего соседства. Обычно я сплю с Селвеной, но сегодня она ночует с девочками.

Дэвин ожидал от Катрианы возражений или чего похуже в ответ на эту совершенно откровенную попытку отделить мужчин от женщин. Однако она его снова удивила, поколебавшись всего мгновение и затем встав.

– Я действительно устала и ничуть не возражаю против соседства, – ответила она. – Это напомнит мне о доме.

Дэвин, улыбавшийся и находивший эту ситуацию ироничной, внезапно почувствовал, что его улыбка несколько неуместна. Но Катриана уже заметила его ухмылку, и ему вдруг захотелось, чтобы этого не произошло. Конечно, она его не так поняла. Ощущая нереальность происходящего, он подумал о том, что сегодня утром они занимались любовью.

Некоторое время после ухода женщин трое мужчин сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Наконец Ровиго поднялся и наполнил бокалы остатками вина. Подбросил в огонь еще полено и проследил, чтобы оно занялось. Потом со вздохом снова уселся в кресло. Играя своим бокалом, он переводил взгляд с одного гостя на другого.

Молчание нарушил Алессан:

– Дэвин – наш друг, – тихо произнес он. – Мы можем поговорить, Ровиго. Хотя, боюсь, он сейчас очень на нас обоих рассердится.

Дэвин резко выпрямился и отставил бокал. Ровиго с лукавой улыбкой на губах бегло взглянул на него, потом спокойно посмотрел на Алессана.

– А я-то удивлялся, – сказал он. – Хотя и заподозрил, что он теперь с нами, учитывая все обстоятельства.

Алессан тоже улыбнулся. Оба они повернулись к Дэвину.

Тот почувствовал, что краснеет. Его мозг лихорадочно перебирал события предшествующего дня. Он сердито посмотрел на Ровиго.

– Вы не случайно нашли меня в «Птице». Вас послал Алессан. Вы его за мной послали, да? – укоризненно спросил он, поворачиваясь к принцу.

Двое мужчин переглянулись, потом Алессан ответил:

– Послал. У меня зародилось подозрение, что приближается время прощальных обрядов для Сандре д’Астибара и что нас могут пригласить на прослушивание. Я не мог позволить себе потерять твой след, Дэвин.

– Боюсь, что вчера прошел за тобой большую часть пути по Храмовой улице, – прибавил Ровиго. У него хватило великодушия принять смущенный вид.

Дэвин кивнул. Однако он все еще сердился и был сбит с толку.

– Значит, вы солгали насчет «Птицы». Все эти разговоры насчет того, что приходите туда всякий раз, как возвращаетесь из плавания…

– Нет, это как раз правда, – ответил Ровиго. – Все, что я говорил, правда, Дэвин. Когда ты спустился к берегу, то оказался в заведении, которое мне очень хорошо знакомо.

– А Катриана? – сердито настаивал Дэвин. – Как насчет нее? Как она…

– Я заплатил мальчику и послал его в вашу гостиницу с сообщением, когда увидел, что старый Горо позволил тебе остаться в «Птице». Дэвин, не сердись. Все это было сделано с определенной целью.

– Верно, – подтвердил Алессан. – Теперь ты уже должен кое-что понимать. То, что мы с Катрианой оказались в Астибаре с труппой Менико, имело одну причину: я хотел увидеть, что произойдет после смерти Сандре.

– Погодите минутку! – воскликнул Дэвин. – После смерти Сандре? Откуда вы узнали, что он умрет?

– Мне сообщил Ровиго, – просто ответил Алессан. Он немного помолчал, давая Дэвину время осознать эту мысль. – Он уже девять лет мой человек в Астибаре. Девять лет назад он произвел на меня такое же впечатление, как на тебя вчера, и почти так же быстро.

Голова у Дэвина шла кругом, он посмотрел на купца, случайного друга, с которым познакомился за день до этого. Который оказался вовсе не таким уж случайным. Ровиго поставил на стол свой бокал.

– Я так же ненавижу тиранов, как и ты, – тихо сказал он. – Альберико и Брандина Игратского, правящего в Кьяре, Корте, Азоли и в той провинции, из которой родом Алессан и чье имя я не могу ни услышать, ни запомнить, как ни стараюсь.

Дэвин сглотнул.

– А герцог Сандре? – спросил он. – Как вы узнали?

– Я за ними шпионил, – спокойно ответил Ровиго. – Это было несложно. Я следил за приездами и отъездами Томассо. Они полностью сосредоточились на Альберико, я был их соседом здесь, в дистраде, а проскользнуть на их земли достаточно легко. Я узнал об обмане Томассо много лет назад, и хотя не могу сказать, что горжусь этим, но в прошлом году я провел под их окнами в поместье и возле охотничьего домика много ночей, пока они обсуждали детали смерти Сандре.

Дэвин бросил быстрый взгляд на Алессана. Открыл рот, чтобы что-то сказать, потом, не произнеся ни слова, закрыл его.

Алессан кивнул:

– Спасибо, – сказал он и повернулся к Ровиго: – Здесь, как и раньше, есть кое-что, о чем тебе лучше не знать ради собственной безопасности и безопасности твоей семьи. Думаю, ты уже понял, что дело не в доверии или в чем-то подобном.

– За девять лет я это понял, – пробормотал Ровиго. – А что мне следует знать о том, что произошло сегодня ночью?

– Альберико приехал как раз после того, как я присоединился к Томассо и другим господам в охотничьем домике. Баэрд и Катриана предупредили нас, и я успел спрятаться – вместе с Дэвином, который добрался до охотничьего домика самостоятельно.

– Самостоятельно? Как? – резко спросил Ровиго.

Дэвин поднял голову.

– У меня есть собственные источники, – с достоинством произнес он. Краем глаза заметил ухмылку Алессана и вдруг почувствовал себя смешным. И робко прибавил: – Я подслушал разговор семьи Сандрени наверху, в перерыве между ритуальными песнопениями.

Похоже было, что у Ровиго есть еще пара-тройка вопросов, но, взглянув на Алессана, он воздержался. Дэвин был ему за это благодарен.

– Когда мы после вернулись в домик, – продолжал Алессан, – то нашли только трупы. Томассо увезли. Баэрд остался там, ему еще надо многое сделать в этом домике. Позже он его подожжет.

– Мы встретили барбадиоров при выезде из города, – тихо произнес Ровиго, осознавая случившееся. – Я видел с ними Томассо бар Сандре. И испугался за вас, Алессан.

– И не без оснований, – сухо ответил Алессан. – Там оказался осведомитель. Мальчик, Херадо, сын Джиано, состоял на службе у Альберико.

Ровиго был шокирован.

– Член семьи? Да обречет его за это Мориан на вечную тьму! – хриплым голосом воскликнул он. – Как он мог так поступить?

Алессан характерным жестом слегка пожал плечами.

– Многое рухнуло с тех пор, как появились тираны, вы не находите?

Воцарилось молчание, пока Ровиго старался справиться с потрясением и яростью. Дэвин нервно кашлянул и прервал молчание:

– А ваша семья, – спросил он, – они…

– Они ничего не знают, – ответил купец, успокоившись. – Ни Аликс, ни девочки никогда не видели Алессана и Катриану до сегодняшней ночи. Я встретил Алессана и Баэрда в Тригии девять лет назад, и за долгую ночь мы обнаружили, что у нас есть общие мечты и общие враги. Они рассказали мне кое-что о своих целях, и я сказал им, что хочу помочь их осуществить, насколько это в моих силах, не подвергая излишнему риску мою жену и дочерей. Я старался это делать. И буду продолжать. Надеюсь прожить достаточно долго, чтобы услышать ту клятву, которую Алессан произносит, когда пьет голубое вино.

Последние слова он произнес тихо, но страстно. Дэвин посмотрел на принца, вспомнив неслышные слова, которые тот пробормотал себе под нос перед тем, как выпить вино.

Алессан в упор смотрел на Ровиго:

– Есть еще одна вещь, которую тебе следует знать: Дэвин – один из нас в более глубоком смысле, чем лежит на поверхности. Я узнал об этом случайно вчера днем. Он тоже родился в моей провинции до ее падения. Вот почему он здесь.

Ровиго ничего не ответил.

– Что это за клятва? – спросил Дэвин. А потом, более почтительно, прибавил: – Это нечто такое, о чем мне следует знать?

– Ничего такого, что имело бы значение для расстановки сил. Я всего лишь произношу собственную молитву. – Голос Алессана звучал тихо и очень четко. – Я делаю это всегда. Я говорю: «Тигана, пусть память о тебе будет клинком в моем сердце».

Дэвин закрыл глаза. Эти слова и этот голос. Все молчали. Дэвин открыл глаза и посмотрел на Ровиго.

Его лоб от яростного напряжения прорезали морщины.

– Друг мой, Дэвин должен это понять, – мягко сказал ему Алессан. – Это часть того наследия, которое он принял. Что ты услышал из моих слов?

Ровиго в беспомощном отчаянии махнул рукой:

– То же самое, что и в первый раз. В ту ночь, девять лет назад, когда мы перешли к голубому вину. Я слышал, как ты попросил, чтобы память о чем-то была клинком в тебе. В твоем сердце. Но я не слышал… Я снова потерял начало. То слово.

– Тигана, – снова произнес Алессан. Нежно, четко, словно зазвенел хрусталь.

Но Дэвин увидел, что выражение лица Ровиго стало еще более расстроенным. Купец взял свой бокал и выпил его до дна.

– Пожалуйста, еще раз.

– Тигана, – сказал Дэвин раньше, чем заговорил Алессан, чтобы сделать это наследие, это горе, лежащее в основе всего, еще больше своим, потому что оно и было его собственным. Потому что это была его земля, и ее имя было частью его собственного имени, и оба были потеряны. Отняты.

– Пусть память о тебе будет клинком в моем сердце, – произнес он, и голос его в конце дрогнул, хотя он изо всех сил старался говорить так же твердо, как Алессан.

Изумленный, сбитый с толку, явно расстроенный, Ровиго покачал головой.

– И за этим стоит колдовство Брандина? – спросил он.

– Да, – ровным голосом ответил Алессан.

Через мгновение Ровиго вздохнул и откинулся на спинку кресла.

– Простите меня, – тихо сказал он. – Простите. Вы оба. Мне не следовало спрашивать. Я разбередил рану.

– Это я задал вопрос, – быстро ответил Дэвин.

– Эта рана никогда не заживает, – мгновением позже прибавил Алессан.

На лице Ровиго было написано глубокое сочувствие. С трудом верилось, что это тот же человек, который отпускал шуточки насчет неотесанных пастухов из Сенцио в качестве женихов для дочерей. Купец вдруг поднялся и снова занялся очагом, хотя огонь горел отлично. Пока он стоял к ним спиной, Дэвин посмотрел на Алессана. Тот ответил ему взглядом. Но они ничего не сказали. Алессан приподнял брови и слегка пожал плечами в уже знакомой Дэвину манере.

– Так что же нам теперь делать? – спросил Ровиго д’Астибар, возвращаясь и останавливаясь возле своего кресла. Щеки его раскраснелись, возможно, от огня. – Меня это так же тревожит, как и тогда, когда мы впервые встретились. Я не люблю магию. Особенно такого рода. Для меня важно получить возможность когда-нибудь услышать то, что я только что не смог услышать.

Дэвина снова охватило возбуждение: в тот вечер оно постоянно присутствовало в его чувствах. Его обида на то, что его обманули в «Птице», совершенно исчезла. Эти двое – и еще Баэрд и герцог – были людьми, с которыми нельзя было не считаться, они строили планы, способные изменить карту Ладони, всего мира. И он был здесь, с ними, он стал одним из них, стремился за мечтой о свободе. Он сделал большой глоток голубого вина.

Однако на лице Алессана появилось тревожное выражение. У него вдруг сделался такой вид, словно на него свалилось новое трудное бремя. Он медленно откинулся на спинку кресла, запустил пальцы в спутанные волосы и долго молча смотрел на Ровиго.

Глядя то на одного, то на другого, Дэвин внезапно снова ощутил растерянность, его возбуждение погасло так же быстро, как и вспыхнуло.

– Ровиго, разве мы уже недостаточно втянули тебя в это дело? – наконец спросил Алессан. – Должен признать, что мне еще труднее теперь, когда я познакомился с твоей женой и дочерьми. В будущем году могут наступить перемены, и я даже не в состоянии сказать, насколько возрастет опасность. В охотничьем домике сегодня ночью погибли четыре человека, и мне кажется, ты не хуже меня знаешь, скольких еще казнят на колесах смерти в Астибаре за несколько следующих недель. Одно дело – держать уши открытыми здесь и во время путешествий, тайно следить за действиями Альберико и Сандре и часто встречаться со мной и Баэрдом, соприкасаться ладонями и беседовать по-дружески. Но теперь ход событий меняется, и я очень боюсь подвергнуть тебя опасности.

Ровиго кивнул:

– Я так и думал, что ты мне скажешь нечто в этом роде. Я благодарен за заботу, Алессан, но я уже принял решение. Я не надеюсь, что можно обрести свободу, не заплатив за нее. Три дня назад ты сказал, что будущая весна может стать поворотным моментом для всех нас. Если я чем-нибудь могу помочь в грядущие дни, ты должен мне сказать. – Он поколебался. – Я потому и люблю свою жену, что Аликс сказала бы то же самое, если бы была с нами и если бы знала.

Лицо Алессана оставалось встревоженным.

– Но она не с нами, и она не знает, – возразил он. – На это были причины, а после сегодняшней ночи их станет еще больше. А твои девочки? Как я могу просить тебя подвергать их опасности?

– Как ты можешь решать за меня или за них? – ответил Ровиго тихо, но без колебаний. – Где тогда наш выбор, наша свобода? Очевидно, что я предпочел бы не делать ничего такого, что подвергнет их реальной опасности, и я не могу полностью приостановить свои дела. Но в этих рамках разве не могу я предложить какую-то существенную помощь?

Дэвин хранил мрачное молчание, он наконец понял причину сомнений Алессана. Он сам не придал этому никакого значения, а в Алессане все это время шла внутренняя борьба. Он почувствовал себя пристыженным и протрезвевшим, и ему стало страшно, но не за себя.

«Есть люди, которых мы каждым своим поступком будем подвергать риску», – сказал тогда в лесу принц, имея в виду Менико. И теперь Дэвин с болью начинал осознавать реальность этих слов.

Он не хотел, чтобы эти люди пострадали. В любом смысле этого слова. Его возбуждение совсем прошло, и Дэвин впервые ощутил частицу той огромной печали, которая ждала его на дороге, им только что выбранной. Он столкнулся лицом к лицу с той преградой, которую эта дорога воздвигала между ними и почти всеми людьми, которые могут встретиться им на пути. Даже друзьями. Даже теми, кто мог бы разделить с ними частично или полностью их мечту. Он снова подумал о Катриане во дворце и понял ее теперь еще лучше, чем час назад.

Наблюдая, храня молчание под влиянием зарождающейся в нем мудрости, Дэвин сосредоточил внимание на лице Алессана, который на мгновение ослабил над собой контроль, и увидел, как тот принял трудное решение. Он наблюдал, как принц медленно, глубоко вздохнул и взвалил на свои плечи еще одно бремя, которое было ценой его крови.

Алессан улыбнулся странной, грустной улыбкой.

– На самом деле можешь, – ответил он Ровиго. – Есть кое-какая помощь, которую ты можешь нам сейчас оказать. – Он поколебался, потом неожиданно его улыбка стала шире и достигла глаз. – Ты никогда не думал о том, – спросил он преувеличенно небрежным тоном, – чтобы взять в свое дело новых компаньонов?

Несколько мгновений Ровиго казался сбитым с толку, затем улыбка понимания расплылась на его лице.

– Ясно, – ответил он. – Вам нужно получить доступ в определенные места.

Алессан кивнул:

– Да, и к тому же нас теперь больше. Дэвин присоединился к нам, могут появиться и другие еще до весны. Наступают иные времена, не похожие на те годы, когда нас с Баэрдом было только двое. Я думал об этом с тех пор, как к нам пришла Катриана.

Он заговорил быстрее и резче. Этот тон Дэвин уже слышал в охотничьем домике. Таким он впервые увидел этого человека именно там.

– Если мы будем вести дела вместе, у нас будет больше возможностей обмениваться информацией, а этой зимой информация будет нужна мне регулярно. У деловых партнеров есть причины писать друг другу о любых делах, связанных с торговлей. А с торговлей, разумеется, связаны все дела.

– Действительно, – произнес Ровиго, пристально глядя в лицо Алессана.

– Мы можем связываться друг с другом напрямую, если это возможно, или через Тачио в Феррате. – Он бросил взгляд на Дэвина. – Между прочим, я знаю Тачио, это тоже не было совпадением. Полагаю, ты уже догадался? – Дэвин даже не успел над этим задуматься, но Алессан, не дожидаясь ответа, снова повернулся к Ровиго: – Наверное, у вас есть курьеры, которым можно доверять?

Ровиго кивнул.

– Видите ли, – продолжил Алессан, – наша новая проблема заключается в том, что, хотя мы можем продолжать путешествовать в качестве музыкантов, после утреннего выступления нас будут узнавать, куда бы мы ни приехали. Если бы я подумал об этом вовремя, то играл бы похуже или попросил бы Дэвина петь не столь выразительно.

– Вы бы этого не сделали, – тихо произнес Дэвин. – Что бы вы ни делали, но испортить музыку вы бы не смогли.

Рот Алессана дрогнул в улыбке, признавая справедливость его слов. Ровиго улыбнулся.

– Может, и так, – пробормотал принц. – Это было нечто особенное, правда?

Воцарилось короткое молчание. Ровиго встал и подложил в очаг еще одно полено.

– Так даже удобнее, – сказал Алессан. – Есть определенные места и определенные виды деятельности, недоступные для бродячих музыкантов. Особенно для известных музыкантов. А в качестве купцов мы получили бы доступ в такие места.

– На некие острова, например? – тихо спросил Ровиго, стоящий у очага.

– Например, – согласился Алессан. – Если до этого дойдет. При дворе Брандина на Кьяре радушно принимают артистов. Это дает нам выбор, а мне нравится работать, когда есть выбор. Пару раз возникала необходимость, чтобы персонаж, в которого я перевоплощался, исчез или умер.

Его голос был тихим и прозаичным. Он глотнул вина. Потом повернулся к Ровиго. Тот поглаживал подбородок, умело изображая хитрого и жадного дельца.

– Ну, – сказал купец льстивым голосом скряги, – кажется, вы сделали мне очень интригующее предложение, господа. Мне придется задать вам пару предварительных вопросов. Я знаю Алессана уже довольно давно, но данная тема никогда не поднималась, как вы понимаете. – Его глаза преувеличенно хитро прищурились: – Что вы вообще знаете о торговле?

Алессан вдруг рассмеялся, потом быстро снова стал серьезным.

– У тебя есть свободные деньги? – спросил он.

– Мой корабль только что вернулся в порт, – ответил Ровиго. – Есть наличные за два дня торговли, и легко получить кредит под прибыль следующих недель. А что?

– Я бы предложил закупить разумное, но не чрезмерное количество зерна в течение двух суток. Даже одних суток, если сможешь.

Ровиго задумался.

– Я мог бы это сделать, – сказал он. – И мои весьма ограниченные средства не позволяют мне заключать чрезмерно большие сделки. У меня есть посредник, управляющий фермами Ньеволе у границ Феррата.

– Только не Ньеволе, – быстро возразил Алессан.

Снова молчание. Ровиго медленно кивнул:

– Понимаю, – сказал он, снова удивляя Дэвина своей сообразительностью. – Думаете, следует ожидать конфискаций после Праздника?

– Возможно, – ответил Алессан. – Среди прочих, еще менее приятных вещей. Можно купить зерно в другом месте?

– Можно. – Ровиго переводил взгляд с Алессана на Дэвина и обратно. – Значит, четыре компаньона, – деловито сказал он. – Вас трое и Баэрд. Правильно?

– Почти правильно, – кивнул Алессан, – но пусть будет пять компаньонов. Есть еще один человек, которого надо взять к нам в долю, если не возражаешь.

– Почему я должен возражать? – пожал плечами Ровиго. – Моей-то доли это не касается. Я познакомлюсь с этим человеком?

– Надеюсь, рано или поздно, – сказал Алессан. – Мне кажется, вы понравитесь друг другу.

– Превосходно, – ответил Ровиго. – Обычные условия торгового содружества предусматривают две трети прибыли тому, кто вкладывает деньги, и одну треть тем, кто совершает поездки и тратит свое время. Основываясь на том, что вы мне только что сказали, я полагаю, вы сможете поставлять информацию, очень полезную для нашего предприятия. Предлагаю равные доли каждой стороне со всех совместных сделок. Приемлемо?

Он смотрел на Дэвина. Со всем доступным ему самообладанием Дэвин ответил:

– Вполне приемлемо.

– Это более чем справедливо, – согласился Алессан. На его лице снова отразилось беспокойство; казалось, он собирается сказать что-то еще.

– Значит, по рукам, – быстро произнес Ровиго. – Не о чем больше разговаривать, Алессан. Завтра поедем в город и официально составим и скрепим наш договор. Куда вы планируете отправиться после Праздника?

– Думаю, в Феррат, – медленно ответил Алессан. – Мы можем обсудить, куда дальше, но там у меня есть кое-какие дела, и есть идея насчет торговли с Сенцио, которую нам надо будет рассмотреть.

– Феррат? – переспросил Ровиго, не обращая внимания на последнее замечание. По его лицу медленно расплылась широкая улыбка. – Феррат! Это превосходно. Очень удачно! Вы уже сможете сэкономить нам деньги. Я дам вам повозку, и вы доставите Ингониде ее новую кровать!

Поднимаясь по лестнице, Алаис не могла припомнить, когда в последний раз испытывала такое счастье. Она не была склонна к унынию, как Селвена, но жизнь дома текла очень скучно, особенно когда уезжал отец.

А теперь столько всего происходило одновременно.

Ровиго вернулся домой после более длительной, чем обычно, поездки вдоль побережья. Аликс и Алаис всегда беспокоились, когда он отправлялся на юг, в Квилею, сколько бы раз он ни заверял их в своей осторожности. А эта поездка, вдобавок ко всему, пришлась на самый конец сезона осенних ветров. Но теперь он вернулся домой, и одновременно с его возвращением начался Праздник Виноградной Лозы. Он был вторым в ее жизни, и Алаис наслаждалась каждым мгновением дня и ночи, впитывала своими широко расставленными, настороженными глазами все что видела. Пила Праздник, словно вино.

На переполненной площади перед дворцом Сандрени в то утро она стояла совершенно неподвижно, слушая чистый голос, взмывающий ввысь из внутреннего двора в тишине, неестественной среди такого количества людей. Голос, оплакивающий смерть Адаона среди кедров Тригии так жалобно, так сладко, что Алаис боялась заплакать. Она тогда закрыла глаза.

А потом была изумлена и горда, когда Ровиго небрежно сказал ей и матери, что накануне выпивал с одним из певцов, отпевавших герцога. И даже пригласил этого молодого человека в гости, сказал он, и предложил познакомиться с его четырьмя дурнушками-дочерьми. Поддразнивание совсем не рассердило Алаис. Она бы почувствовала, что что-то не так, если бы Ровиго отозвался о них как-то иначе. Ни она сама, ни ее сестры ни капли не сомневались в отцовской любви. Им достаточно было лишь заглянуть ему в глаза.

Поздно ночью по дороге домой, уже сильно встревоженная громовым топотом барбадиорских солдат, которым они уступили дорогу у городских стен, Алаис очень испугалась, когда из темноты у ворот их окликнул чей-то голос.

Потом, когда отец ответил и она постепенно поняла, кто это, Алаис испугалась, что у нее остановится сердце от волнения. И почувствовала, как предательский румянец заливает щеки.

Когда стало ясно, что музыканты собираются зайти к ним в дом, ей потребовалось героическое усилие, чтобы вернуть самообладание и выражение лица, подобающие взрослой воспитанной девушке.

Внутри дома стало легче, потому что, как только двое гостей-мужчин переступили порог, Селвена, вполне предсказуемо, бросилась флиртовать с ними как ненормальная. Это поведение было столь прозрачным для старшей сестры и привело ее в такое смущение, что Алаис стала с привычной отстраненностью наблюдать за происходящим. Селвена почти всегда в том году засыпала в слезах, потому что было похоже, что она не выйдет замуж до своего восемнадцатилетия, ожидающегося весной.

Дэвин, певец, был ниже ростом и выглядел моложе, чем она ожидала. Но у него было подтянутое и гибкое тело, легкая улыбка и быстрые умные глаза под золотисто-каштановыми волосами, завитками спускавшимися до середины ушей. Она ожидала, что он окажется заносчивым или претенциозным, несмотря на то, что рассказывал отец, но ничего подобного Алаис не заметила.

Второй мужчина, Алессан, был старше лет на пятнадцать, если не больше. Его черные спутанные волосы преждевременно поседели, вернее, посеребрились на висках. У него было худое выразительное лицо, очень чистые серые глаза и широкий рот. Он сперва немного пугал ее, хотя легко шутил с отцом с самого начала и именно так, как больше всего нравилось Ровиго.

Возможно, дело именно в этом, подумала Алаис: немногие из знакомых ей людей могли соперничать с отцом в шутках или еще в чем-нибудь. А черноволосому мужчине с умным насмешливым лицом это, казалось, удавалось без всяких усилий. Она задавалась вопросом – хотя и понимала, что эта мысль немного высокомерна, – как подобное удается тригийскому музыканту. С другой стороны, размышляла она, ей слишком мало известно о музыкантах вообще.

Еще большее любопытство вызывала женщина. Алаис находила Катриану очень красивой. При ее высоком росте и поразительно голубых глазах под пламенеющими волосами – словно в комнате зажгли второй камин – она заставила Алаис чувствовать себя маленькой, бледной и слабой. Странным образом, в сочетании с возмутительным флиртом Селвены это не расстроило ее, а, наоборот, заставило расслабиться: в подобных соревнованиях она просто не собиралась участвовать. Пристально наблюдая, она увидела, что Катриана заметила, как Селвена нежно распростерлась у ног Дэвина, и перехватила ироническую усмешку рыжей певицы, адресованную товарищу.

Алаис решила уйти на кухню. Матери и Менке может понадобиться ее помощь. Аликс бросила на нее быстрый задумчивый взгляд, когда она вошла, но ничего не сказала.

Они быстро собрали ужин. Вернувшись в гостиную, Алаис помогала у буфета, потом слушала и наблюдала со своего любимого места у очага. Позже у нее появилась причина благословить бесстыдство Селвены. Никто из них и не подумал бы попросить гостей спеть.

На этот раз она могла видеть певцов, поэтому не закрывала глаз. Один раз, ближе к концу, Дэвин пел, глядя прямо на нее, и Алаис залилась ярким румянцем, но заставила себя не отводить взгляда. Во время второй части этой последней песни об Эанне, дающей имена звездам, она поймала себя на том, что ее мысли бегут по непривычному для нее руслу. О подобных вещах все время рассуждала Селвена по ночам, в подробностях. Алаис надеялась, что ее румянец объяснят жаром от очага.

Одна вещь ее все же заинтересовала, поскольку она большую часть жизни наблюдала за людьми. Что-то было между Дэвином и Катрианой, но определенно не любовь, и даже не нежность, насколько она разбиралась в этих вещах. Время от времени они поглядывали друг на друга, обычно тогда, когда другой не знал об этом, и в этих взглядах было больше вызова, чем чего-либо еще. Она снова напомнила себе о том, что мир этих людей более далек от нее, чем она может себе представить.

Младшие сестры пожелали всем доброй ночи и пошли спать. Селвена не протестовала, что было очень подозрительно, и попрощалась с мужчинами, прикоснувшись пальцами к ладони каждого. Алаис была шокирована. Она поймала взгляд отца и через мгновение тоже поднялась вместе с матерью.

Внезапный порыв, и ничего более, заставил ее пригласить Катриану подняться наверх вместе с ней. Как только слова слетели с ее губ, она поняла, как они должны были прозвучать для этой женщины, столь независимой и явно свободно чувствующей себя в компании мужчин. Алаис внутренне содрогнулась от собственной провинциальной неуклюжести и приготовилась встретить отпор. Но Катриана благожелательно улыбнулась и встала.

– Это напомнит мне о доме, – сказала она.

Алаис думала об этом, пока они вдвоем поднимались по лестнице мимо ламп на стенах и мимо гобеленов, которые дед привез с юга, из путешествия в Кардун много лет назад. Алаис пыталась понять, что могло заставить девушку, ее ровесницу, броситься в бурное море жизни, бродить по бесконечным дорогам и ночевать в сомнительных местах. Она думала о поздних вечерах и о мужчинах, которые наверняка полагали, что, если женщина находится среди них, она должна быть доступной. Алаис пыталась, но никак не могла понять. Несмотря на это, а возможно, и благодаря этому, в ее душе проснулось какое-то великодушное чувство к этой женщине.

– Благодарю вас за пение, – застенчиво сказала она.

– Это лишь малая плата за вашу доброту, – беспечно ответила Катриана.

– Не такая малая, как вам могло показаться, – возразила Алаис. – Наша комната здесь. Я рада, что это напоминает вам о доме… Надеюсь, это хорошие воспоминания. – Ей хотелось поговорить с этой женщиной, подружиться, узнать все что можно о жизни, такой далекой от ее собственной.

Они вошли в просторную спальню. Менка уже развела огонь и откинула покрывала на двух кроватях. Этой осенью на них лежали новые пледы, привезенные Ровиго контрабандой из Квилеи, где зимы намного суровее здешних.

Катриана тихо рассмеялась и высоко подняла брови, оглядывая комнату.

– Напоминает о доме то, что делишь комнату еще с кем-то. Но твоя гораздо больше той, что у меня была в рыбацкой хижине. – Алаис вспыхнула, опасаясь, что оскорбила ее, но не успела заговорить, как Катриана повернулась к ней со все еще широко раскрытыми глазами и небрежно спросила: – Скажи, нам не надо привязать твою сестру к кровати? Кажется, у нее течка, и я беспокоюсь, уцелеют ли наши мужчины этой ночью.

За одну секунду Алаис сперва почувствовала себя избалованной и бесчувственной, а потом залилась краской смущения. Потом увидела промелькнувшую на лице женщины улыбку и громко рассмеялась, освобождаясь от тревоги и чувства вины.

– Она просто ужасна, да? Она поклялась покончить с собой каким-нибудь особо жестоким способом, если не выйдет замуж до Праздника в следующем году.

Катриана покачала головой:

– Я знала нескольких девушек, похожих на нее, когда жила дома. И во время гастролей тоже встречала. И никогда не могла их понять.

– Я тоже, – слишком быстро согласилась Алаис. Катриана взглянула на нее. Алаис рискнула неуверенно улыбнуться: – Наверное, в этом мы похожи?

– Только в этом, – равнодушно ответила женщина и отвернулась. Она подошла к одному из домотканых ковриков на стене и потрогала его. – Это очень мило. Где твой отец его нашел?

– Я его сделала, – коротко ответила Алаис. Внезапно она почувствовала, что к ней относятся покровительственно, и разозлилась.

Наверное, это отразилось в ее голосе, так как Катриана быстро оглянулась через плечо. Женщины молча обменялись взглядами. Катриана вздохнула.

– Со мной трудно подружиться, – наконец произнесла она. – Сомневаюсь, что стою твоих усилий.

– Никаких усилий, – тихо ответила Алаис. – Кроме того, – рискнула она, – позже мне, возможно, понадобится ваша помощь, чтобы связать Селвену.

Удивленная Катриана рассмеялась.

– С ней все будет в порядке, – сказала она, садясь на одну из кроватей. – Никто из них и пальцем ее не тронет, ведь они гости в доме твоего отца. Даже если она проберется в их комнату, одетая в одну лишь красную перчатку.

Алаис во второй раз испытала шок, но это ощущение ей почему-то понравилось. Она хихикнула и села на свою кровать, болтая ногами. Ноги Катрианы, с грустью заметила Алаис, легко доставали до ковра.

– Она действительно может это сделать, – прошептала она и усмехнулась, представив себе эту картину. – Мне кажется, у нее даже где-то припрятана красная перчатка!

Катриана покачала головой:

– Тогда остается связать ее, как телку, или довериться мужчинам. Но, как я уже сказала, они ничего не сделают.

– Вы их очень хорошо знаете, я полагаю, – наугад спросила Алаис. Она все еще не была уверена, что вызовет ее следующее замечание – отповедь или улыбку. С этой женщиной нелегко иметь дело, как она постепенно убеждалась.

– Алессана я знаю лучше, – ответила Катриана. – Но Дэвин уже давно бродит по дорогам, и я не сомневаюсь, что он знает правила. – Она быстро отвела глаза, произнося последние слова. Щеки ее слегка покраснели.

Все еще опасаясь получить отпор, Алаис осторожно спросила:

– Собственно говоря, я не имею об этом никакого представления. Существуют правила? А у вас бывают проблемы в дороге?

Катриана пожала плечами:

– Те проблемы, которые жаждет найти твоя сестра? Не со стороны музыкантов. Существует неписаный кодекс, иначе в труппах остались бы только женщины определенного типа, а это повредило бы качеству музыки. А музыка действительно много значит для большинства музыкантов в труппах. Во всяком случае, в тех, что существуют долго. Мужчины могут серьезно пострадать, если слишком пристают к девушке. И разумеется, они никогда не найдут работу, если это случается слишком часто.

– Понимаю, – сказала Алаис, стараясь вообразить себе все это.

– Тем не менее от тебя действительно ждут, что ты заведешь себе пару, – прибавила Катриана, – как будто это самое меньшее, что ты можешь сделать. Перестать быть соблазном. Поэтому ты находишь человека, который тебе нравится, или некоторые девушки находят женщину. Довольно многие, кстати.

– О! – Алаис сжала руки на коленях.

Чересчур догадливая Катриана бросила на нее насмешливо-издевательский взгляд.

– Не волнуйся, – ласково сказала она, многозначительно глядя на руки Алаис, лежащие барьером на коленях. – Эта перчатка мне не по руке.

Алаис резко разняла руки и сильно покраснела.

– Я и не волновалась особенно, – ответила она, стараясь говорить небрежно. Потом, подстрекаемая насмешливым выражением на лице Катрианы, выпалила: – А какая перчатка вам по руке?

Насмешливое выражение быстро исчезло с лица гостьи. Последовало короткое молчание.

– В тебе все же есть некоторое мужество, – тоном судьи сказала Катриана. – Я не была в этом уверена.

– А это уже высокомерие, – ответила Алаис в редком для нее порыве гнева. – Как вы можете быть уверены в чем-то относительно меня? И почему я должна позволить вам это увидеть?

Снова воцарилось молчание, и снова Катриана ее удивила.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Правда. Мне это плохо удается. Я тебя предупреждала. – Она отвела глаза. – Просто ты задела больное место, а я в таких случаях лягаюсь.

Гнев Алаис, который гас столь же быстро, сколь медленно разгорался, исчез раньше, чем Катриана успела договорить.

Однако ей не удалось ответить сразу же или попытаться сгладить размолвку, потому что в этот момент в комнату торжественно ввалилась Менка с тазом воды, подогретым на кухне. За ней шел самый младший из учеников Ровиго со вторым тазом и полотенцами, переброшенными через оба плеча. Глаза отчаянно смущенного мальчика были опущены, пока он осторожно нес таз и полотенца к стоящему у окна столу через комнату, где находились две женщины.

Бурная суета, которая неизменно сопровождала Менку, куда бы та ни шла, совершенно изменила настроение – и плохое, и хорошее, как подумала Алаис. После ухода слуг женщины молча помылись. Украдкой бросив взгляд на длинноногую фигурку своей гостьи, Алаис еще острее почувствовала свою неполноценность из-за того, что была маленькой, мягкой и белокожей и вела затворническую жизнь. Она забралась в постель, ей очень хотелось начать их разговор заново.

– Спокойной ночи, – сказала она.

– Спокойной ночи, – ответила Катриана через секунду.

Алаис старалась прочесть в ее тоне приглашение к дальнейшей беседе, но не была в этом уверена. Если Катриана захочет поговорить, решила она, ей стоит только сказать что-нибудь.

Они задули свечи на своих столиках и молча лежали в полутьме. Алаис смотрела на догорающий в очаге красный огонь, обхватив пальцами ног горячий кирпич, который Менка положила в изножье ее кровати, и с грустью думала о том, что расстояние до кровати Селвены еще никогда не казалось ей таким большим.

Некоторое время спустя, все еще лежа без сна, хотя огонь в очаге рассыпался на мелкие угольки, она услышала снизу взрыв смеха троих мужчин. Теплый, раскатистый смех отца каким-то образом проник в душу и смягчил огорчение. Он был дома. Она чувствовала себя в безопасности. Алаис улыбнулась сама себе в темноте. Вскоре после этого она услышала, как мужчины поднялись наверх и разошлись по отдельным комнатам.

Еще некоторое время Алаис не спала, насторожив уши, чтобы не пропустить звук шагов сестры в коридоре, – хотя и не верила всерьез, что Селвена способна на такое. Она ничего не услышала и в конце концов уснула.

Ей снилось, что она лежит на вершине холма в странном месте. С ней был мужчина. Он опустился на нее сверху. Тихая безлунная ночь блистала звездами. Она лежала с ним на этой обдуваемой ветром вершине среди россыпи покрытых росой летних цветов, и душу ее переполняли сложные желания, о которых она никогда не сказала бы вслух.

В подземелье, куда они его в конце концов бросили, стоял жгучий холод. Камни, мокрые и ледяные, пахли мочой и испражнениями. Ему разрешили надеть снова только льняное нижнее белье и чулки. В камере водились крысы. Он не видел их в темноте, но слышал с самого начала, и его уже два раза укусили, когда он задремал.

До этого он был обнаженным. Новый начальник стражи, назначенный вместо того, который покончил с собой, позволил своим людям поиграть с пленником перед тем, как запереть его на ночь. Все они знали о репутации Томассо. О ней все знали. Он хорошо постарался для этого; это входило в план.

Поэтому гвардейцы раздели его в ярко освещенной караулке и стали грубо развлекаться, тыкали в него своими мечами или раскаленной в очаге кочергой. Водили ими вокруг его обмякшего члена, кололи в ягодицы и в живот. Связанному и беспомощному Томассо хотелось лишь одного: закрыть глаза и провалиться в небытие.

По какой-то причине ему не позволяло сделать этого воспоминание о Таэри. Он все еще не мог поверить, что его младший брат мертв. Или что Таэри в конце проявил такую храбрость и решительность. Ему хотелось плакать от этих мыслей, но он не собирался позволять барбадиорам видеть свои слезы. Он был Сандрени. Что значило теперь для него, нагого и стоящего на краю смерти, больше, чем когда-либо прежде.

Поэтому он не закрыл глаза, а холодно уставился на нового капитана. Он, как мог, старался не обращать внимания на то, что с ним делали, на шуточки и грубые рассуждения о том, что с ним произойдет завтра. У них было не очень богатое воображение. Он знал, что утром реальность окажется хуже. Невыносимо хуже.

Они причинили ему боль своими мечами и несколько раз пустили кровь, но не сделали ничего особенного: Томассо знал, что у них есть приказ беречь его для профессионалов. Утром Альберико тоже будет присутствовать.

Это была только игра.

В конце концов капитан устал от неподвижного взгляда Томассо или решил, что уже достаточно крови стекает по ногам пленника, образуя лужицы на полу. Он приказал солдатам прекратить. Веревки перерезали, ему отдали нижнее белье и дали грязный, кишащий паразитами обрывок одеяла, потом повели вниз по лестнице в казематы Астибара и бросили в темноту одной из камер.

Вход был таким низким, что, даже встав на колени, он оцарапал голову о камни, когда его вталкивали внутрь. Еще кровь, подумал он, почувствовал под рукой липкую жидкость. Но это не имело большого значения.

Вот только крыс он ненавидел. Он всегда боялся крыс. Томассо скатал бесполезное одеяло как можно туже и попытался воспользоваться им как дубинкой. Но в темноте это было трудно.

Томассо жалел, что ему не хватает стойкости. Он знал, что предстоит утром, и мысль об этом теперь, когда он остался один, превращала его внутренности в желе.

Он услышал какой-то звук и через мгновение понял, что всхлипывает. Попытался взять себя в руки. Но он был один, в ледяной тьме, в руках врагов, и вокруг бегали крысы. Ему не удалось сдержаться. Он чувствовал себя так, словно сердце у него разбито, словно оно лежит в его груди, рассыпавшись на острые, зазубренные осколки. Из этих осколков он попытался собрать проклятие для Херадо и его предательства, однако никакое ругательство, казалось, не могло выразить того, что совершил его племянник. Никакое ругательство не было достаточно велико, чтобы охватить это.

Он услышал еще одну крысу и вслепую ударил свернутым из одеяла оружием. Попал и услышал писк. Снова и снова он молотил по тому месту, откуда раздался звук. Он подумал, что убил ее. Одну из них. Он весь дрожал, но бурная деятельность, казалось, помогла ему побороть слабость. Он больше не плакал. Прислонился спиной к влажной слизи каменной стены, морщась от боли в открытых ранах. Закрыл глаза и стал думать о солнечном свете.

Наверное, в этот момент Томассо задремал, потому что внезапно проснулся с криком боли: одна из крыс яростно укусила его в бедро. Несколько секунд он размахивал своим одеялом, но теперь его начало трясти, он почувствовал себя больным. Его рот распух от удара Альберико. Глотать было больно. Томассо пощупал лоб и решил, что у него жар.

Вот почему, когда он увидел слабый огонек свечи, то был уверен, что у него начались галлюцинации. Однако при этом свете он смог оглядеться. Камера была крохотной. У его правой ноги валялась дохлая крыса, и еще были две живые – крупные, как кошки, – у двери. На стене рядом с собой он увидел нацарапанное изображение солнца, его ободок был испещрен зарубками, отмечающими дни. У солнца было самое печальное лицо, какое доводилось видеть Томассо. Он долго смотрел на него. Потом взглянул на огонек и окончательно понял, что это действительно галлюцинация или сон.

Свечу держал его отец, одетый в серебристо-голубые погребальные одежды, и смотрел на него сверху с выражением, которого Томассо никогда не видел на его лице.

Жар, должно быть, сильный, решил он, раз его мозг создал в этой пучине тот образ, к которому так отчаянно стремилось его разбитое сердце. Выражение доброты и даже, если захотеть произнести это слово, любви в глазах человека, который в детстве выпорол его кнутом, а затем посчитал его полезным для двух десятилетий, в течение которых он составлял заговор против тирана.

Заговор, который закончился сегодня ночью. Который по-настоящему, и самым ужасным образом, закончится для Томассо утром, среди боли, представить которую у него не хватало воображения. Тем не менее ему понравился этот сон, эта навеянная горячкой фантазия. В ней был свет. Он прогнал крыс. Казалось, он даже смягчил пронизывающий до костей холод мокрых камней под ним и за его спиной.

Он поднял к огоньку дрожащую руку. И каркнул что-то своим пересохшим горлом и разбитыми, распухшими губами. Он хотел сказать «Мне очень жаль» этому приснившемуся отцу, но не получалось.

Но это же был сон, его сон, и призрачный Сандре, казалось, понял.

– Тебе не о чем жалеть, – услышал Томассо ответ отца. Он говорил так мягко. – Это была моя ошибка, и только моя. Все эти годы и до конца я ошибался. Я с самого начала знал недостатки Джиано. Я возлагал на тебя слишком большие надежды, когда ты был ребенком. Это… слишком повлияло на меня. Потом…

Огонек свечи слегка дрогнул. Часть души Томассо, сокровенный уголок его сердца, начал восстанавливаться, хотя это был всего лишь сон, всего лишь его собственные мечты. Последняя слабая фантазия о любви, прежде чем с него сдерут кожу.

– Ты позволишь мне сказать тебе, как я сожалею о том безумии, которое обрекло тебя на это? Услышишь ли меня, если я скажу, что гордился тобой по-своему?

Томассо позволил себе разрыдаться. Эти слова были бальзамом от самой глубокой боли, какую он знал. От слез свет расплывался и слабел, поэтому он поднял дрожащие руки и попытался вытереть их. Он хотел заговорить, но его разбитые губы не смогли выговорить ни слова. Он только кивал снова и снова. Потом ему в голову пришла мысль, и он поднял левую руку – руку сердца, руку клятв и верности – к этому приснившемуся ему призраку отца.

Рука Сандре медленно опустилась, словно была очень, очень далеко, на расстоянии многих лет от него, потерянных и забытых в круговороте времени и гордости, и отец с сыном соприкоснулись кончиками пальцев.

Прикосновение было более ощутимым, чем Томассо ожидал. Он на мгновение закрыл глаза, отдавшись силе своих чувств. Когда он их открыл, воображаемый отец протягивал ему что-то. Бутылочку с какой-то жидкостью. Томассо не понял.

– Это последнее, что я могу для тебя сделать, – сказал призрак странным, неожиданно печальным голосом. – Если бы я был сильнее, я мог бы сделать больше, но, по крайней мере, теперь они не причинят тебе боли утром. Они больше не причинят тебе боли, сын мой. Выпей это, Томассо, выпей, и все исчезнет. Все пройдет, я тебе обещаю. Потом жди меня, Томассо, жди, если сможешь, в Чертогах Мориан. Мне бы хотелось побродить с тобой там.

Томассо все еще не понимал, но голос отца звучал так мягко, так ободряюще. Он взял приснившуюся бутылочку. И снова она оказалась более осязаемой, чем он ожидал.

Его отец ободряюще кивнул. Дрожащими руками Томассо на ощупь вытащил пробку. Потом сделал последний жест – последнюю насмешливую пародию на самого себя, – поднял ее широким, размашистым, изысканным движением, салютуя собственной фантазии, и выпил все до последних капель, которые оказались горькими.

Улыбка отца была такой печальной. Улыбки не должны быть печальными, хотел сказать Томассо. Когда-то он сказал это одному мальчику, ночью. В храме Мориан, в комнате, где не должен был находиться. Голова его стала тяжелой. Ему казалось, что он сейчас уснет, хотя он ведь и так уже спал и видел сон, навеянный лихорадкой. Он действительно не понимал. И особенно он не понимал, почему отец, который умер, просит подождать его в Чертогах Мориан.

Он снова поднял взгляд, хотел спросить об этом. Но со зрением его творилось что-то странное. Он знал, что это так, потому что образ отца, глядящий на него сверху, плакал. В глазах отца были слезы.

Это было невозможно. Даже во сне.

– Прощай, – услышал он.

«Прощай», – попытался произнести он в ответ.

Он не был уверен, действительно ли ему удалось выговорить это слово или он только подумал об этом, но в тот момент тьма, более всеобъемлющая, чем он когда-либо видел, опустилась на него, подобно одеялу или плащу, и разница между произнесенным и непроизнесенным потеряла всякое значение.