Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава третья
Дом тети Блоссом был как мультяшный дворец. Ожившая, наскоро нарисованная иллюстрация, какие Джош видел только в папиных газетах. Озеро с лебедями, запертый шкаф с оружием, которое никому не разрешалось трогать, и комнаты с названиями из книг. Однажды он забыл об этом и сказал в классе, что у тети Блоссом в утренней столовой у камина сидит фарфоровый мопс. На него уставились полкласса и даже учительница (мисс Хартли), а кое-кто и посмеялся над ним. Потом его друг Эндрю спросил: «А почему только утренняя? Что, днем и вечером они едят где-то еще?» И тогда Джош окончательно уверился, что для себя приравнял дом тети Блоссом к тем, о каких читал в книжках: Незерфильд, мыза Скворцов, дом Жаба и Бладли Корт . Чистенький кирпичный фасад над посыпанной гравием круглой площадкой, подъездная дорожка, обсаженная азалиями, открытая галерея над прудом и сбегающая к ней лужайка. Тетя Блоссом, должно быть, очень старалась поддерживать эту картину, и у нее почти получалось, но Джошу все равно что-то казалось неубедительным. С высоко поднятой головой, расправив плечи, она все равно смахивала на актрису, занятую в роли полгода и решившую играть ее ежедневно до десяти вечера. Разве это так уж нечестно? Она была самой маленькой в семье, меньше папы, даже Томас сейчас почти с нее ростом. Ей требовалось ощущать собственную значимость.
Однако дом существовал на самом деле. С лесом неподалеку, за которым укрывались деревенские домики, с выбеленным до чистоты камнем; свисающими кое-где клочьями обоями, которых никто не замечал или не заморачивался на их счет; диваны с прорехами в зеленом шелке обивки, откуда заманчиво торчал конский волос; все это из реальности перекочевывало в фантазии Джоша, и постепенно, проговаривая, он порой убеждал себя, что ему там нравится, – особенно спустя долгое время после того, как они уезжали и Джош безмолвно кричал на заднем сиденье автомобиля. В доме тети Блоссом, помимо утренней столовой, была гостиная, библиотека, столовая, как в доме у бабушки (а еще у бабушки была оранжерея, которой не было у тети). Но столовая в бабушкином доме совсем не походила на мультяшную столовую тети Блоссом: она сама и дядя Стивен сидят с обоих концов длинного полированного стола, посередине кузены Джоша практикуются в японском с няней-японкой и выбирают кости из копченой трески, поданной на завтрак, двумя вилками. Посередине же располагались и Джош с мамой, скромно ограничиваясь шоколадными подушечками с магазинным клубничным джемом. Кузены всегда сообщали ему, что, кроме них с мамой, никто не ест ни джема, ни подушечек, и они ждут-пылятся на полках в кладовой. Еще одно словечко: «кладовая».
Кормили у тети Блоссом хорошо, но иногда еда казалась жутковатой: дичь, кровь, кости, кишки – а порой и смотревшие на тебя глаза. Джошу не верилось, что кому-то может прийтись по вкусу обед, после которого надо выковыривать из зубов дробины или вытирать кровь с губ. Они ели это потому, что считали: так надо. Пугающим мог быть даже завтрак. Кузены управились с копченой треской и кеджери (что-то вроде ризотто с рыбой, но более мерзко) и накладывали в розетки домашнее варенье из стеклянной вазочки стеклянной же ложечкой. Няня-японка ела нечто собственноручно приготовленное: белое, пюреобразное, похожее на детское питание; другой рукой она кормила тостом малышку Тревор, суя кусочки ей в рот между приступами детских чиханья и кашля. Двое старших – Тамара, его ровесница, и Треско, которому было уже четырнадцать, на два года больше, чем Джошу, он уже мог иметь собственное ружье, говорили друг с другом по-японски. Правда, няня обращала на них мало внимания. Они орали и тявкали друг на друга над столовым серебром; Джош был почти уверен, что и по-японски они не раз оскорбили и его, и его мать. За странными «но-го-хо-ро-то» их тайного языка Джошу отчетливо слышались щебечущие, зевающие интонации, с какими брат и сестра говорили обычно; на то, как разговаривала няня, это совсем не походило. Еще один двоюродный брат, Томас, смотрел на него так, точно с трудом понимал, что Джош тут делает. Это над ним они, по их собственному выражению, «подщучивали», когда Джоша не было. Над тем, что Томас любит сладкое, как босяк, и тем, что ему не дается японский, – да и чего (по словам Тамары) ждать от семилетки. Маленькая Тревор сидела с перемазанным тостом с отрешенным взглядом на личике, перемазанном мармеладом, ждала добавки и думала о своем. Джош был убежден, что скоро Тревор будет похуже, чем все остальные.
– Похоже, погода сегодня ожидается отличная, – сказал дядя Стивен. – У кого какие планы?
Джош в отчаянии посмотрел на маму. Ложка с подушечками в ее руке замерла; она едва заметно покачала головой. Ей не хотелось, чтобы он открывал рот. Джош подумал о книге, которую начал читать вчера (сильный дождь не пустил его гулять): он думал о Бевисе , о том, как он бегал делать запруду в ручье, чтобы ловить лягушек и форель голыми руками. Каким чудесным был «Бевис»! Как ему хотелось остаться дома, устроиться в тихом уголке и почитать о его приключениях, а кузены пусть себе рыщут на улице и ловят форель по-настоящему. За пределами усадьбы были Трущобы – и мерзкие деревенские дети, которые пинали камни и давили лягушек. И от этого становилось еще жутче.
– Хочу, чтобы вы, дети, мне на глаза не показывались до самого обеда, – сказал он. – Особенно это касается тебя, Джошуа.
– Джош не любит «грязь», – сказала Тамара, вспоминая его слова, сказанные давным-давно, когда он не захотел садиться на землю на заливном лугу по ее требованию. – Он ее не выносит. Думает, она ужасна. И никуда сегодня не пойдет.
– Ерунда, – сказал дядя Стивен. Опустил газету и посмотрел поверх очков на Тамару по другую сторону стола. Говорил он, однако же, с Джошем. – День сегодня прекрасный.
– Хо-то-го-со-мо-то Джош, – сказал Треско.
– То-го-ро-мо-со Джош пойдет, – подхватила Тамара. Няня-японка воздела очи горе и покачала головой, разочарованно присвистнув. – Там будет слегка грязновато, думаю. Но я ни разу не слышала, чтобы от этого умирали.
– Джош хочет гулять, – проворковала тетя Блоссом. Она с добродушным вниманием наблюдала за происходящим, ласково улыбалась – и понимала все неправильно. – Думаешь, в Брайтоне нет свежего воздуха? Да Джош о нем побольше твоего знает – он же живет на Ла-Манше.
– Пойдем в лес, – сказал Треско. – Можно взять ружье, пап?
– Конечно, нет, – ответил дядя Стивен. – Найдешь себе другие развлечения.
– Какой милый способ провести утро, – сказала мама. – Просто болтаться в лесу. Не могу представить ничего веселее. Вы непременно найдете там что-нибудь весьма захватывающее.
Дядя Стивен, опустив свою «Дейли телеграф», сказал:
– Весьма… захватывающее? Вот это ты, Кэтрин, даешь. Мощно. Очень по-брайтонски. Звучит как… как…
– О, вы знаете, что я хотела сказать!
Мама всегда так говорила, когда понимала, что не права. Но Джош не видел, в чем именно она не права. Ничего лучшего нельзя было сказать о том, что случится, когда они попадут во мрак лесной чащи с багряным отсветом на кончиках деревьев; в мир, простирающийся за лугом, за низенькой живой изгородью, дикий мир, который дядя Стивен купил пару лет назад и никак не может решить, что с ним делать. Джошу захотелось обратно в Брайтон, где можно говорить «весьма захватывающее» столько раз, сколько захочешь.
– Есть новости из Шеффилда? – спросил Стивен, откладывая газету со вздохом и шорохом бумаги.
– Никаких, – ответила Блоссом. – Говорила с папой вчера вечером, спросила, как мама, а он сказал: «О, прекрасно, прекрасно!» – и тут же начал рассказывать длинную историю про соседей. Я так и не поняла, стоит нам приезжать или нет.
– Прошу тебя, не надо ехать туда без крайней необходимости, – сказал Стивен.
– Я люблю бабушку и дедушку, – сказала Тамара. – И прекрасный южный Йоркшир, и больше всего – Шеффилд.
– Замолчи, мерзкая маленькая снобка! – взвилась Блоссом. – Это уже совсем ни в какие ворота.
– А что за новые соседи? – поинтересовалась Кэтрин.
– Папа о них то и дело рассказывает, – сказала Блоссом. – У них был какой-то праздник, и, вот ужас-то, кто-то чуть не умер, но обошлось.
В этом доме в Девоншире они жили вот уже семь лет. Сколотил в Сити небольшое состояние, рассказывал всем Стивен, вот и вложился: всегда мечтал прикупить домик в деревне и вести, как он выражался, растительную жизнь. А где рос сам Стивен? На окраинах, в захудалом городишке в одном из ближайших к столице графств, в Бедфордшире – и объяснения, и формулировки рознились. Блоссом знала, где он рос на самом деле. В аккуратном домике с подъездной дорожкой в виде половинки подковы и красными остроконечными коньками крыши; первое, что бросалось в глаза в спальне на втором этаже, – прикроватный столик его матери, голубой с позолотой. Симпатичный домик, и родители Стивена радостно жили в нем еще тогда, когда Блоссом вышла за их сына. Теперь же они обитали в белом квадратном особняке времен Регентства по дороге, вымощенной коричневым – цвета цыплят в эджбастонском соусе – камнем, ведущей к морю. Этот дом им купил Стивен, и они занимали три комнаты из тринадцати. Все меньше и меньше оставалось тех, кто знал, что хозяин особняка вырос вовсе не здесь.
Дом появился семь лет назад. Идеальное имя для поместья – Элском-хаус, Элском, Девоншир: помещик, крестьяне у ворот, ежегодный праздник в саду, хозяин, выбирающийся из дома в сочельник, чтобы символически возглавить церковный хор. Но, так или иначе, рассылать приглашения на праздник было пока рановато. Выяснилось, что они совершали большую ошибку, не посещая церковь и деревенский «Ягненок и штандарт»: как найти помощников, так и уволить уже найденных оказалось непросто. Детские превратились в заброшенные зоны стихийных бедствий. Скоро Блоссом придется привозить строителей и продукты из Лондона, и плевать, что подумают те, за воротами усадьбы.
Угодья были идеальны на всем протяжении: дикие и величественные. Но небольшие. Поколение назад основная их часть была распродана и застроена. Генерал-майор и его сестра Лаладж продали куда больше, в конце концов решив, что пускай уж этот мошенник из Сити покупает все. Теперь Элском-хаус отгородился стеной из желтого кирпича от новенького жилмассива, населенного пенсионерами и молодыми семьями. Единственное, что Стивен смог с этим сделать, – выкупить шесть гектаров поросшей лесом земли, которая была продана ранее, но еще не застроена. Прямо за новенькой низкой стеной, скорее разделявшей, чем защищавшей угодья, располагалась площадка для отдыха. Лес слыл прибежищем деревенских ребятишек с их подозрительными играми и прочими предосудительными развлечениями; теперь же он перешел в собственность четырех детей из большого дома. В знак этого возвели стену, перелезть через которую, правда, мог кто угодно. Только самые послушные и трусливые из деревенских ребятишек перестали ходить в лес (старшие предпочитали наименование «буковая роща Бастейбла», по имени давно почившего лесника). Передача собственности – дело небыстрое. У старших детей и Стивена были ружья. Это считалось неотъемлемой частью жизни в поместье. Но угодья так долго вычищались, урезались, разделялись на участки и застраивались, что пострелять можно было лишь в паре мест – которые располагались не там, где деревня Элском, и вообще далеко от самой усадьбы. В сезон она была доступна для посещения три дня в неделю; не больше. Блоссом считала, что лепнина в стиле шинуазри в длинной галерее привлекала всяких любителей подобных штук.
– Норман сказал, что в лесу поселились гадюки, – как бы невзначай сказала Блоссом. (Норманом звали нового садовника.) – Так что будьте в кои-то веки раз осторожны. И не собирайте их в баночку.
– Полно маленьких жабок, – добавил Стивен. – Их и ловите. Подружитесь с ними, и поймете, сколько у них с вами общего. Кэтрин, тебе завтра уезжать?
– Я собиралась отвезти Джоша Лео, – ответила она. – Но он в Шеффилде.
– Я бы поехал сразу по М двадцать пять, – посоветовал Стивен. – Когда-то ехать через Лондон было сущим адом, половина времени уходит, чтобы добраться до Криклвуда. Просто доезжаешь по М двадцать пять до Большой Западной дороги, и ты почти у цели, зуб даю. Бристольское шоссе, потом Лондонская объездная, потом шоссе до Лидса и на север, хоп – и ты на месте.
– Кэтрин не собирается в Шеффилд, милый, – сказала Блоссом. – Тебя никто не просит быть ходячим атласом автомобильных дорог. Мы говорим про…
– Понял, понял… – Чтобы развлечь детей, Стивен скорчил мину, как ребенок, которого отчитали. – Бедолагу Лео, моего злосчастного братца.
– Будет неплохо, – сказала Кэтрин. – Я не прочь прокатиться.
– Пожалуйста, можно мы уже пойдем?! – взмолилась Тамара. – Джош тоже доел свои хлопья, так что можно ему с нами?
– Конечно, идите, – ответил Стивен. – Не хочу видеть никого из вас до обеда. Бог мой, – сказал он, – ведь Англия – безопасное место. Да с тех пор, как в Англии появились мальчишки, начались вылазки в лес, проказы. Целое утро на то, чтобы извозиться в грязи, а они торчат дома. Послушай, Кэтрин, не думаю, что в этом плане что-то изменилось с семнадцатого века. Дети по-прежнему будут бегать и стрелять, ставить силки, играть в прятки и драться в грязи. Я так делал, мои дети так делали, и дети моих детей займутся тем же, в этом же доме, на этой земле. Все будет по-прежнему.
На подернутые пурпурной дымкой холмы километрах в сорока отсюда набегала автострада; пастбища были сданы в аренду; небольшая сыроварня и несколько мастерских у реки давно стояли полупустыми, и на проселочной дороге вас неизменно встречало объявление об их продаже или сдаче внаем. В утренней столовой мужчина разглагольствовал о том, что значит быть англичанином. Он продолжал говорить, гарцуя по комнате, как скаковая лошадь, и позвякивая мелочью в кармане, а за его спиной один за другим поднимались из-за стола и расходились дети; потом ушла их мать, потом Кэтрин, и наконец встала и вышла няня-японка. Стивен продолжал вещать, хотя понимал, что комната уже пуста. Это его не волновало. Вскоре он перестал позвякивать и, довольный собой, замер. Вот-вот откроются нью-йоркские рынки.
Так было со времен их с Лео свадьбы. Блоссом, сестра Лео, с самого начала позволяла себе скептические замечания по поводу всего, что намеревалась сделать Кэтрин, – будь то двухъярусный свадебный торт вместо трехъярусного, отсутствие медового месяца, работа секретарем в муниципалитете или же в частной библиотеке на Сент-Джеймс-сквер. Молодые супруги твердо решили скрывать от Блоссом беременность Кэтрин как можно дольше, но это означало держать в неведении и все остальное семейство, особенно мать Лео. Так что на пятом месяце все же пришлось рассказать. Известие было встречено потоком советов – улыбка, покачивание головой, указание на собственный удачный опыт, – и поток этот не иссяк до сих пор. Единственным поступком Кэтрин, по поводу которого советов не было, стал ее развод. Когда она сообщила Блоссом новость, по ту сторону телефонного провода воцарилось удовлетворенное молчание, а потом раздались радостные возгласы утешения: гипотеза, которую Блоссом высказала с месяц назад, подтвердилась. Конечно, они – большие подруги, но приехала Кэтрин сюда главным образом из-за Джоша: его брайтонские друзья были робкими книжными тихонями, и мать не сомневалась, что общество кузенов пойдет ему на пользу. Третий уик-энд в доме дядюшки Стивена. Кэтрин очень надеялась, что сын не станет брать в руки гадюку. Кажется, они слегка ядовиты.
Она чувствовала, что в доме золовки вечно оказывается «в промежутках». Так было всякий раз – с самого ее развода и странного, такого настойчивого, приглашения Блоссом, первого из пяти, не «просто приезжай», а в конкретную дату, «и маленького с собой возьми», Кэтрин оказывалась в неопределенном положении. Была ли она гостем, которого Блоссом и Стивен очень ждали, считали отличной компанией и хотели видеть у себя дома? Или мотивы были куда более нечистоплотными и не озвучиваемыми даже ими самими? В какой-то момент Кэтрин почти решилась позвонить Лео и обсудить это с ним по телефону или в один из печальных моментов, когда она привозила ему сына или забирала его. Однако ей пришло в голову, что эти приглашения делаются для того, чтобы рассказать; просто вскользь упомянуть в разговоре с Лео: «Кстати, мы тут пригласили твою бывшую с маленьким. Знаешь, они такие славные». Удовольствие от причинения Лео боли, от того, чтобы выставить его неудачником, с легкостью перевешивало все неудобства, связанные с кратковременным обитанием Кэтрин и Джоша в их доме. В не столь отдаленном уже будущем приживалов наверняка выставит из Элском-хауса муж ее прежней золовки, и прежние племянники и племянницы, сжимая ружья и похохатывая, будут наблюдать, как прежние родственники ковыляют с чемоданами по посыпанной гравием дорожке.
Завтрак кончился, и детей отправили восвояси. Они пошли наверх, бросил Треско через плечо, одеваться, чтобы пойти на природу; няня-японка, неся уже довольно крупного младенца Тревор (девочку), с пыхтением последовала за ними по лестнице в детскую. Кэтрин стояла внизу деревянной лестницы, держась за украшенную мордами геральдических зверей балясину, поддерживающую перила. Кажется, она прожила здесь уже слишком долго – вот, задумалась: не сочтет ли Блоссом слово «балясина» просторечным? В течение дня запрещалось заходить в спальню – исключение составляла необходимость переодеться или, скажем, тайком глотнуть водки из припасенной бутылки; в любом случае сидеть там было негде, разве что на жестком плетеном стуле. Она могла бы почитать книгу, но уже дочитала. В доме совсем не оказалось книг, кроме обязательного детского чтения и корешков запретных фолиантов, обтянутых кожей, из библиотеки, купленной Стивеном вместе с домом. Что люди, подобные ей, читали в таких домах? Им там попросту не место. Стоя у лестницы, она придумывала предлог для вылазки в деревню. Паб еще не открылся.
– Мне надо написать несколько скучных писем, – сказала Блоссом, проследив, как девушка-горничная убирает со стола, и проследовав за ней в общую столовую, распекая на ходу. – Приятного мало. Пойдем в утреннюю столовую, посидишь со мной, поболтаем. Стивен весь день проторчит в кабинете, дирижируя инвестициями, как обычно.
Не дожидаясь ответа, Блоссом прошествовала за домработницей в старую кухню через обитую сукном дверь. Нужно было распорядиться об обеде, раздать поручения, кое-что сделать. Кэтрин попыталась припомнить, которая из комнат – утренняя столовая. Маленькая комнатка в желтых тонах в задней части дома, с уродливым фарфоровым мопсом.
С первого этажа донесся шум, и вниз по двойному пролету под витражным окном по эскизу Бёрн-Джонса прогрохотали дети. Двое средних, Тамара и Томас, шли первыми. Выглядели они престранно. Тамара – в белом кружевном бальном платье до пят, какие надевают к первому причастию в католических странах. В волосах ее красовались розовые ленты. Ее брат Томас тоже нарядился: голубые бархатные бриджи и пенно-белая сорочка в тон ослепительно-белым чулкам. Также на нем красовался неумело повязанный розовый галстук-бабочка. На Треско и Джоше, которые шли следом – один уверенно, второй пристыженно, – было надето то же самое, в чем они спускались к завтраку.
– Куда-то собираетесь? – спросила Кэтрин.
– Маме не говорите, – попросила Тамара. – Спасибо, тетя Кэтрин!
– Мы идем в Трущобы, – заявил Треско. – Дразнить нищебродов.
– Ясно, – сказала Кэтрин. – Постарайтесь в них не стрелять. Тамара, ты вряд ли произведешь фурор, если будешь шастать по лесу в этом платье.
– Есть такая штука – прачечная! – отрезала та. – Бедняжечка Томас. Он ненавидит свои «фаунтлеройчики». Терпеть не может.
– Меня заставили! – Лицо Томаса скривилось от ярости, когда он проходил мимо тетки своим обычным путем – через гостиную и стеклянную дверь.
Джош поравнялся с матерью, и она потрепала его по голове. В выражении лица ее сына смешались стыд, страх и таинственность. В следующий раз надо будет таки изобрести благовидный предлог, чтобы отказаться от приглашения.
– Как приятно наблюдать, что они поладили, – сказала Блоссом, вернувшись из покоев прислуги. – Никогда не знаешь, как будут вести себя дети и найдут ли общий язык друг с другом. Своих я всегда учу: не годится быть чересчур разборчивым в еде: дескать, это я люблю, а это нет. Точно так же нехорошо говорить, что с этими людьми тебе нравится, а с теми – нет.
– Ну, не знаю… – Кэтрин поплелась за Блоссом в утреннюю комнату. – По-моему, вполне можно любить одних, а других – не особенно?
– Взрослым можно, – уточнила Блоссом. – Доброе утро, миссис Бейтс. Как поживаете? Если ты взрослый, имеешь полное право любить или не любить людей, еду и все остальное. Признаюсь тебе кое в чем: я терпеть не могу сушеный кокос. Просто ненавижу. Но не помню, чтобы, когда я была ребенком, мне позволялось говорить, что я не стану есть то или это. С людьми то же самое. Научись ладить со всеми – и мир будет куда более приятным местом. Вот мой девиз.
– Из Лео клещами не вытянешь, что он любит, что нет, чего не станет есть, с кем на работе ладит, а кого с трудом выносит.
– Ну, вот видишь, – совершенно нелогично заметила золовка.
Она частенько напыщенно-туманно вспоминала о своем прошлом. Казалось, Блоссом изобрела воображаемый мир с поместьем, пони и дедушками-бабушками, обладавшими викторианскими принципами. Она словно забывала, что Кэтрин была замужем за ее братом и прекрасно знает, что представляет собой реальность: врач в провинциальном Шеффилде и его вечно жалеющая себя мягкосердечная супруга с привычкой всплескивать руками во время разговора.
– Мы так любим Джоша, он такой славный мальчик. И такой честный. Как у него дела в школе?
Она плюхнулась за письменный стол. Каких только безделушек на нем не было: набор миниатюрных свернутых флагов, миниатюрная же мраморная статуэтка Будды, несколько японских фарфоровых блюд – корпоративные подарки, которые поселились здесь. Те, что получше, содержались в кабинете Стивена. Кэтрин отодвинула кресло, чтобы солнце не светило в лицо. Блоссом уселась так, что сцена стала походить на собеседование.
– Ему нравится, – сказала Кэтрин. – Кажется, у него все в порядке. Чудесная атмосфера – прямо ощущаешь дружелюбие. Настоящее чувство поддержки во всем, того, что с тобой считаются.
– Это же Брайтон, – заметила Блоссом. – Могу представить. Звучит потрясающе. Знаю такие школы – сначала заботятся, как ты себя чувствуешь, следят, чтобы не было отстающих… Право, не знаю…
– Да, мы учились не в таких…
– И Треско не в такой. Честно говоря, школа у него замечательная. Там даже можно учить мандаринский диалект! Ты когда-нибудь думала, чем займется Джош, когда вырастет? Конечно, мои дети бывают сущими поросятами, но они постоянно соревнуются: кто лучше знает японский, кто быстрее бегает, кто выживет день в лесу без еды и воды. У Джоша в школе есть день спорта?
– Вроде есть. Называется «праздник лета». Соревнования… Ну, в прошлом году точно были. Но устроены так, чтобы все могли так или иначе победить. Был даже приз за самую счастливую улыбку года.
Блоссом опустила голову. И издала звук – нечто среднее между кашлем и подавленным презрительным фырканьем. На какое-то время она сосредоточилась на бумагах, которыми был завален стол, – в основном письмами. Она разворошила стопку, сложила ее обратно, вынула одно из них и снова сложила. Посмотрела на Кэтрин и улыбнулась храброй и тусклой улыбкой: мол, опять одно и то же.
– Ну да, надо было сделать это еще вчера. Но у меня не шел из головы этот огород; так ничего и не надумала.
– Огород? – переспросила Кэтрин.
Вокруг неприглядного заднего двора было соток двадцать, некогда засаженных овощами. Но это дело забросили еще задолго до того, как Стивен купил этот дом. Генерал-майор и его сестра-близнец Лаладж, две белые мышки, отпрыски выродившейся дворянской фамилии, сохранили огород, который в лучшие свои годы, пришедшиеся на эпоху Эдуарда, обеспечивал семью из семерых человек плюс небольшую армию слуг, вилланов и наемных батраков спаржей, бобовыми, картофелем как восковых салатных, так и рассыпчатых, пригодных для пюре, сортов. Помидоры, репа, пушистые хвостики морковной ботвы, огурцов и салата латук. Некогда к осыпающейся длинной стене крепились ветви, усыпанные нежными ягодами белой, черной и красной смородины; стена же служила подпоркой абрикосовому дереву. Были здесь и добрые соток двадцать витамина С – яблонь, груш и слив и оранжерей с виноградом. К тому времени, когда генерал-майор (как он, с блестящими любопытными глазками и манерными, почти женственными, усиками вообще мог кем-то командовать?) и его сестрица-мышка окончательно сдались, от былого великолепия мало что осталось. Очертания садика сохранились, но все, что смогли сделать генерал-майор и Лаладж, – очистить пару грядок и посадить несколько печальных корнеплодов, кустиков томата и салат латук. Остальное представляло собой многочисленные усики и побеги. Буйно цветущая нестриженая и не защищенная растительность заплела и обвила все, до чего только могла дотянуться; лозы распирали стены оранжереи; некоторые стекла были выбиты. Стивен велел предшественнику Нормана (за семь садовников до) навести порядок, но тот половину осени лишь усердно выгребал все подряд. Уцелело абрикосовое дерево, посаженное на шпалеры вдоль стены; его ветви распростерлись над опустевшей территорией. Клумбы у парадного подъезда являли собою предмет куда более насущных забот Нормана и его семерых предшественников: они поглощали практически все их рабочее время. «В самом деле, – приучилась говорить Блоссом, – нам бы не одного садовника, а трех-четырех. Иначе вообще ничего сделано не будет. И этот огород… Мне бы страшно хотелось пустить его в дело. Но как, ума не приложу».
– Ну, использовать по назначению и посадить овощи, – предположила Кэтрин. – Я всегда любовалась ухоженными участками. А еще можете посадить там экзотические растения. Оливковую рощу, например. Будете делать английское оливковое масло.
– Дети превратили его в жутенькое кладбище домашних животных. Я нашла целый ряд крестов возле могилы Моффета – оказалось, это Томасовы песчанки и какие-то дохлые птицы, найденные в лесу и посмертно крещенные ради похоронной церемонии. Страшно подумать, что сталось с этими песчанками. Оливы здесь расти не станут. Точнее, деревья-то да, а плоды не вызреют. Может, розарий?
– Столько возни! – сказала Кэтрин.
Когда они только переехали в дом в Брайтоне, ее посетила блестящая мысль посадить желтые розы вдоль одной из стен. Подрезка, формирование кроны, полчища хищных вредителей, которых требовалось отгонять из баллончиков и пузырьков, и подкормка отнимали уйму сил. Теперь там рос жасмин – и никто не умер.
– Может, ты и права… Послушай, хотя мои дети и растут маленькими дикарями, но у них есть уверенность в себе. А за Джоша я волнуюсь.
– За Джоша? – удивилась Кэтрин.
– Он очень милый и славный, но он… как бы сказать… – другой. Скромный. Не лезет вперед, а плывет по течению. Ему так идут на пользу общество этих бандитов и беготня по лесу – не все же сидеть в углу с книжкой. Я думаю…
Блоссом отложила ручку и посмотрела на Кэтрин тщательно отрепетированным честным, открытым взглядом. Той уже доводилось испытывать на себе действие этого взгляда: именно так Блоссом смотрела, когда спрашивала, все ли у них с ее братом в порядке; хочет ли она приехать и пожить у них в загородном доме; знает ли Джош (все это время с Кэтрин не сводили глаз и давили в зародыше любую попытку укрыться), кто мог пролить чернила на турецкий ковер в гостиной? Этот взгляд жил собственной жизнью. Кэтрин старалась смотреть на фарфорового, в натуральную величину, мопса, сидевшего у камина и нахально, испытующе обозревавшего мир.
– Вернее, мы со Стивеном думаем, что могли бы сделать для Джоша еще кое-что.
– Вы и так много делаете для Джоша, – ответила Кэтрин. – И для меня тоже.
– Дай объяснить… – сказала Блоссом, закрывая колпачком свою ручку «Монблан».
Два года назад Стивен подарил ей эту ручку на Рождество – купил в универмаге «Хэрродс» за четырехзначную сумму. На кончике красовался бриллиант. Скоро она превратится в «ту самую ручку, которой она написала свои очерки, наследство безымянной двоюродной бабки-аристократки; именно таким пером хозяйки Элском-хауса ежедневно писали благодарственные письма и поручения в утренней столовой перед обедом». Теперь Блоссом отложила ее. Устроила руки на коленях. И принялась объяснять.
– Мы не будем стрелять в нищебродов, – сказал Треско. – Мы обещали тете Кэтрин – твоей мамочке, Джош.
Они прошли гуськом по лужайке перед домом: Треско впереди, за ним Тамара, приподнимая подол бального платья. На ней были «мартенсы», но ступала она изящно, точно под звуки воображаемого менуэта. Третьим – безутешный в своих «фаунтлеройчиках» Томас, затем Джош. Никто не уговаривал его переодеваться; его не заставили, как Томаса, облачиться в белоснежную рубашку и бархатные штаны. Но он чуял, что за этим кроется не доброта, а что-то зловещее. Они направлялись к лесу, где всегда и происходило самое худшее. Однажды Тамара пригвоздила полевую мышь к стволу промышленным степлером, да так и оставила ее свисать с дерева: это, сказала она, в назидание нищебродам, если они вздумают лезть на нашу территорию. Прошлым летом дед, отец Стивена, подарил им рогатки; они взяли их в лес и привязали Джоша к дереву. И сообщили, что собираются играть в «ковбоев и индейцев». Джош ни разу не слышал, чтобы в эту игру играли где-нибудь вне книжек, и понял, что случится что-то ужасное. Полчаса они стреляли в лицо Джоша желудями, в тишине, прерываемой лишь компетентными инструкциями Треско. Казалось, этому не будет конца. Потом, точно по условленному сигналу, Тамара отвязала кузена, грубо стерла с его лица грязь, листья и слезы и сообщила, что он блестяще прошел посвящение. Но на Джоша это впечатления не произвело. Они придумывали все новые и новые церемонии посвящения и охотно рассказывали о них кому угодно, кроме самого бедного кузена. Иногда его принуждали сесть на корточки перед ямой и опорожниться туда, чтобы что-то там доказать. Он не знал, зачем Тамара и Томас нарядились как на праздник, чтобы идти в лес, и что там должно произойти.
Треско заметил, что никого поблизости нет. Лес так недавно перестал принадлежать деревне – то есть «нищебродам», повторил про себя Джош, – что сохранил старое имя: «буковая роща Бастейбла», почти «Бакстейбла», как у детишек из «Искателей сокровищ» Эдит Несбит. Но об этом сходстве он умолчал. И они начали «хорошо проводить время». Побежали за Треско к маленькой лощине и тыкали палками в нору, в которой, по их догадкам, мог растить барсучат барсук. Ходили к грязной колее, где все еще была лужа глубиной сантиметров пятнадцать, и по очереди прыгали туда с возвышения; платье Тамары развевалось на ветру, а его подол довольно скоро забрызгался. Искали гадюк, пробивая подлесок, точно тараном, головой Томаса. Мочились у старого дуба: Тамара – едва не делая «мостик» и все равно попадая больше себе на юбки, чем на землю. Подначивали друг друга съесть поганку, оставшуюся еще с прошлой зимы, и швыряли камни в старую хижину с осыпающейся крышей. Умудрились расколотить стекло в одном из уцелевших окон.
Это и значит «хорошо проводить время», убеждал себя Джош. Они не видели диких зверей, его не заставили ничего есть и никуда не привязали. На лицах Треско и Тамары, точно на личиках юных пьяниц, успевших принять на грудь, застыло ангельское спокойствие. День мог считаться хорошим даже для Джоша. Они не ходили к Яме на дальнем краю леса, как пару дней назад, когда Тамара и Треско облегчились у ее кромки, присев на корточки. На дне лежало что-то темное и непонятное: мусор, экскременты и столько дохлых животных, сколько они смогли найти. Трупы сбрасывались именно туда, хотя церемония похорон – торжественный ритуал, «как у взрослых», – проходила с пустыми коробками вместо гробов в огороде, с одобрения старших, наблюдающих за детьми из окон. Ямы Джош боялся больше всего на свете, но сегодня, в конце концов, был такой чудесный день, не похожий на недавние, не особенно хорошие: они даже близко к ней не подбирались.
Жилой массив вплотную прилегал к кромке леса, за выстроенной дядей Стивеном стеной располагалось унылое пространство асфальта и пожухлой травы. Это и были Трущобы. Только недавно он понял, что новенькие дома звались Трущобами потому, что в них жили Нищеброды. А то, что вокруг, называлось Зоной отдыха. Знаете, «Галерея отдыха и развлечений». Надпись на двери мрачных приморских заведений, внутри которых царят невыносимый треск и адский звон, где старики с остекленевшими глазами суют монетки в мигающие автоматы, нажимают на кнопки и дергают за рычаги; это что угодно, но не отдых. Долг, убежище, отсыревшие ковры и жухлая трава. Ему самому хотелось оставаться на этой стороне стены, в лесу, купленном дядюшкой Стивеном, который лишил его имени.
Что-то с силой шлепнуло его по голове. Холодный и влажный кусок земли с травой.
– Идиот, – сказала Тамара. Ее лицо залилось краской от возбуждения, глаза горели. – Неописуемый кретин! Стоишь тут и пялишься в пространство. Стишок, небось, сочиняешь про журчание ручейка и лесных сильфид.
– В этом гребаном лесу их до фига, сильфид этих. – Томас с гадливым, еле сдерживаемым остервенением одергивал свой прикид.
– Было, пока Треско не перефигачил их из ружья, – сказала Тамара и поскакала прочь, поднимая юбки и яростно подпрыгивая. – Ой, я потянула лодыжку. Нет-нет, у меня все хорошо. Сегодня не тот день, чтобы тянуть лодыжку.
– Во тупая! – воскликнул Треско. – Даже не знает, кто такие сильфиды. Богом клянусь, эта дура считает, что это нечто вроде сорок или соек. Это, блин, мифологические животные! – заорал он ей вслед. – А то еще попросишь у нашей миссис Задницы «пирог с сильфидами», с тебя станется. Ладно, пошли дело делать.
Выражение лица Томаса стало злым и напряженным. Он побежал за сестрой. Белые чулки с него сползали; кипенно-белая сорочка и светло-голубой бархатный жакет были заляпаны грязью после того, как двадцать минут назад Тамара толкнула его в канаву.
– Начали! – тихо, со значением, точно подначивая себя, объявил Треско. – Начали. Начали. Сперва они, а потом бац – сюрприз. Да?
Джош промолчал, но Треско, кажется, заметил, что кузен не в курсе происходящего.
– Сегодня – игры и развлечения. Эта тебе понравится, Джош. Она называется «Поймай нищеброда». Смотри. Будет весело.
Вокруг никого не было, лишь метрах в полутораста от них меж деревьев мелькали заляпанные бело-синие одежды Тамары и Томаса; но тут Треско бросился прятаться за ствол дуба, точно заправский морской пехотинец, а потом, пригибаясь, побежал к следующему. Достав из кармана вязаную шапочку, он напялил ее на копну своих светлых волос. Казалось, он прячется от снайпера. Так они с Джошем передвигались от дерева до дерева. Тамара и Томас уже добрались до Стены. Там, на площадке, играют дети? Похоже на то. Нищеброды. Тамара и Томас замерли, посмотрели друг на друга, и Тамара мило улыбнулась Томасу, приподняв юбки обеими руками. Томас скривился, но потом, сделав над собой усилие, выдавил ответную улыбку – правда, на пару секунд. Как уговорились. Тамара начала. Изящно подпрыгнула, еще раз, потом крутнулась, потом поклонилась. Томас что-то буркнул – должно быть: «Может, ну его на фиг?» Затем, сдавшись, тоже подпрыгнул, и еще раз, и крутнулся, и поклонился.
Треско и Джош добрались до кромки леса. Дети из Трущоб их не видели, лишь Томаса и Тамару, церемонно танцевавших в бальном платье и «фаунтлеройчиках». Тут до Джоша дошло, что эта часть леса совсем близко к Яме. Томас и Тамара синхронно поклонились, подхватили друг друга под локоток и закружились; Тамара подняла правую руку над головой и повертела, точно размахивая великолепным бубном, украшенным множеством ленточек. Дети, сидевшие на качелях и на горке, перестали играть – если вообще играли. Они заметили, как детишки из большого дома страдают фигней. Кто бы не взбесился от такого зрелища: богатые детишки, разодетые одна как на свадьбу, второй вообще в оборочках и коротких штанишках, дрыгаются как дебилы. Тамара поднимала лодыжки, изящно взмахивая ножкой, а Томас задирал колени чуть ли не до кипенно-белой манишки своей рубашки в оборочках. Нищеброды их заметили. И наблюдали за ними.
Рука Блоссом с перстнем, украшенным рубином размером с зернышко гранатового плода, потянулась через стол, крутя подставку для визиток, точно жила собственной жизнью. Блоссом посмотрела на бывшую золовку открытым, искренним и счастливым взглядом.
– Что скажешь, – спросила она, – если мы таки возьмем Джоша под, гм, более постоянный присмотр? Ты что-нибудь знаешь об Апфорде? Школе, где учится Треско? – Должно быть, Кэтрин как-то выдала себя: отстранилась, или взгляд стал затуманенным – потому что Блоссом тут же с легким упреком пояснила: – Я думаю исключительно о благополучии Джоша.
– А как насчет каникул? – беспечным тоном поинтересовалась Кэтрин.
– Разумеется, платить за учебу будем мы, – заверила Блоссом.
– Вы так добры, правда-правда. Я это понимаю. Мне нужно время, чтобы подумать.
– Не затягивай с этим, – посоветовала Блоссом и вернулась к столу. – Столько времени впустую тратишь на эти письма, три четверти, – просто «спасибо», но деваться некуда.
Минут пять Блоссом писала не отвлекаясь. Кэтрин почувствовала, как горят ее щеки. Блоссом думала о том, как будет лучше ее сыну. А она сама – только о своих собственных интересах. Скоро Блоссом подняла голову и, точно удивляясь, что она еще тут, сказала:
– Чудная какая погода – а я, эгоистка такая, держу тебя взаперти.
– Пойду почитаю… – безнадежно вздохнула Кэтрин, думая о водке.
Нищебродов на площадке оказалось семеро. У них тоже были каникулы. Три девочки и четверо мальчишек, один совсем маленький. Они были одеты… ну, во что обычно одеваются нищеброды. Нет, не в спортивные костюмы – в джинсы и футболки с какими-то надписями. На одном была тренировочная куртка, красная с полосками, словно он собирался делать зарядку. На другом – кремовые хлопчатобумажные брюки и голубая рубашка поло. То есть примерно то же самое, что и на Джоше. В этом и заключалось самое смешное – дети из деревни, одетые так же, как Джош, считали его «богатеньким» и хотели одеваться так же, как он.
Ребята устроились на карусели метрах в полутораста от незваных гостей. Один покачивался на качелях. Все они увлеченно болтали. Кто-то лающе засмеялся. Тамара и Томас прыгали туда-сюда, но их не замечали. Нищебродов не привлекали ни бальное платье, ни короткие бархатные штаны, ни пасторальная сценка. А может, они и заметили своих богатеньких соседей, но не придали их визиту значения. Вот это уже было недопустимым.
– Что за дела?! – возмутился Треско, сидя на корточках за дубом. – Вы что, не можете поддать жару? Давайте, живей, тра-ля-ля.
– И так, блин, стараюсь! – ответила Тамара уголком рта.
Наконец нищеброды устремили взгляды на Тамару и Томаса, прыгающих и нарезающих в танце круги друг вокруг друга, и, замерев, стали посматривать на то, что творится в кромке леса. Но вскоре, видимо, решили, что шикарные богатенькие детки не стоят их внимания. А может, просто не оценили зрелища за Стеной – настолько оно было далеким от площадки, джинсов, тренировочных брюк и двухквартирных домов из желтого кирпича.
– Не сработало, – проворчал Треско. – Надо было взять ружье.
– Ничего себе! – Тамара совсем выбилась из сил и запыхалась.
– У меня есть идея! – заявил Треско. – Они ведь не видели Джоша, так?
– Я не хочу, – сказал тот. – Что я могу заставить их сделать? Я же не надену бархатные штаны или что там?
Треско схватил свою ветку – почти метровую дубину – и сильно толкнул Джоша. Он попятился, но тут же выпрямился, чтобы не свалиться в грязь.
– Давай! – сказал Треско. – Помаши им или сделай что-нибудь в этом духе. Никто же не ожидает от тебя чего-то весьма захватывающего.
Тамара и Томас расхохотались. Джош почувствовал, что вот-вот расплачется: он и забыл, что после издевательств над ним они начинают говорить гадости про маму.
– Ох, черт! – выругалась Тамара. – Если ты сейчас же не подойдешь, клянусь, я тебя притащу силком.
Это не сработает, Джош знал наверняка; все, что он мог, – пойти к Стене и встать там – и на него обратят не больше внимания, чем на его двоюродных братьев и сестру. Вот и все, а потом кузенам наскучит и они найдут себе другое развлечение. Он выпрямился и отправился к Стене, туда, где только что танцевали Тамара и Томас. Кузина, нахмурившись, крепко ухватила его и подтолкнула. Подняв руку, указала на него, ухмыляясь, точно безумная, в заляпанном грязью бальном платье. Томас рядом с ними не прекращал подпрыгивать.
– Знаете, что делает Джош? – спросил Треско. Он говорил наполовину с Тамарой и Томасом, наполовину для сведения самого Джоша. Презрительный тон его речей разносился через Стену, дабы нищеброды услышали его. – Джош трогает. Он вечно все трогает. Вы видели? Когда он заходит в комнату, он не останавливается и не садится, как добрый христианин, а ходит, берет то, касается этого, вертит каждую собачку из Стаффордшира и каждое фото в рамочке на пианино. Думаете, он так делает и дома? Или только в гостях? Думаете, у них в Брайтоне все такие? Предки терпеть этого не могут. Кусают губы. И с трудом удерживаются от замечания. Однажды я видел, как он наклонился и трогал кисточки турецкого ковра в гостиной. Держу пари, они решили, что он ведет себя по-брайтонски.
– Стой здесь! – велела Тамара Джошу. – Вот так.
Крепко взяв Томаса за руку, она отступила на пару шагов. Теперь нищеброды наблюдали. Они увидели Джоша и повскакали с мест. Кто-то из них что-то прокричал, и самые рослые в бешенстве понеслись в сторону леса во главе разъяренного войска. Тамару в бальном платье они еще стерпели и приняли, как не возражали и против Томаса в бархатных бриджах, однако Джош, одетый точь-в-точь так же, как и они сами, но стоявший за той, частной и купленной, стороной Стены, – это было чересчур. Как же жутко они завопили!
– Бегите! – скомандовал Треско. – Да бегите же, мать вашу!
Они припустили бегом; Джош кинулся за Тамарой, подхватившей подол. Она неслась прямиком к Яме. Томас уже давно их обогнал; Треско же не сдвинулся с места. Их преследователи успели перебраться через каменную стену, а их вопли раздавались уже на участке. Где-то за их спинами, за деревьями, раздался звук, точно кто-то споткнулся; в этом явно был замешан Треско. Похоже, он чем-то вооружился, потому что среди яростных воплей раздались предостерегающие окрики. Вилами? Ружьем? Джош споткнулся, но Тамара подхватила его. Он едва не свалился в Яму. Вот и нищеброды подоспели, а за ними – Треско. Лицо его было покрыто маской грязи, а в руках он сжимал ужасное оружие: шест, а на его конце – поблескивающее металлом лезвие кухонного ножа. Самый маленький из преследователей обернулся на бегу и умоляюще взмахнул руками; его подхватили – сестра, наверное, Она споткнулась, поскользнулась, и двое или трое свалились в грязь, дерьмо и отбросы Ямы. Словно ничего и не случилось, Треско замедлил шаг, забросил самопальное оружие под мышку, развернулся и пошел прочь. В то же самое время Джош почувствовал, как Тамара схватила его сзади. У нее имелись на него планы. Томас принялся связывать ему запястья. Джош сдался. Утренние развлечения подошли к концу. Они направились к дому. Тамара небрежно заметила, что за их спинами, кажется, кого-то рвет – должно быть, вид Джоша доконал нищебродов.
– Невероятно! – раздался голос Блоссом из большой залы.
Она пыталась найти Кэтрин, и та отозвалась из столовой. Выяснилось, что по утрам туда никто не заходит и что оттуда открывается приятный вид на лес, отделяющий усадьбу от деревни.
– Ты не поверишь, – сказала Блоссом, входя в комнату со стопкой бумаг в одной руке и очками в другой. – Я тут искала своего брата. Он в Шеффилде. Упомянула о вас с бедным маленьким Джошем. Лео и понятия не имел, что вы гостите у нас… Так вот, я связалась с ним, и он так встревожил меня новостями, что впору садиться ехать в Шеффилд немедленно. Могу и Джоша прихватить.
– Что-то с матерью?
– А когда было иначе? – отрезала Блоссом. – Нет, она не умирает, то есть не прямо вот на грани. Боже правый, что это удумали мои дети?
На лужайке перед домом их ждало прямо-таки апокалиптическое зрелище. Лица, измазанные землей и грязью; одежда, некогда нарядная, сшитая для пышных празднеств, была порвана и забрызгана – и это в лучшем случае! А выражали эти лица абсолютную радость, салютуя прутьями, верно призванными изображать копья. Но приветствие было направлено не им, но кому-то в полусотне метров от них: должно быть, Стивен увидел их из окна своего кабинета и окликнул. Лишь тот, кто плелся позади Томаса, не разделял всеобщего ликования: плечи Джоша были опущены, вид понурый. Кэтрин с ужасом увидела, что остальные его, по сути, тащат: запястья связаны, и мальчика волокут на веревке или просто толстой бечевке.
– Как мило! – воскликнула Блоссом. – Они играют в пленников, и Джош проиграл. Он король пиратов или кто-нибудь в этом роде. Его взяли в плен войска Империи или ужасные дикари, одно из двух. А потом будет его очередь править и завоевывать.
– Бедняга Джош! – с деланой легкостью произнесла Кэтрин, но что-то в ее тоне заставило Блоссом повернуться и быстро изобразить на лице улыбку радостного изумления. Бедняга Джош, наверняка думала она. Немного бы умерить все это: потакания привычкам Джоша, тому, как он избегает диких забав, которые, без сомнения, должны нравиться любому ребенку.
– Ума не приложу, – сухо вопрошала Блоссом, – как и чем мне теперь отчищать грязь и кровь со светло-синих бриджей? Так бы и убила Томаса – нашел в чем по лесу мотаться. Это ведь бриджи для свадьбы Энтвудов. Они оказали нам любезность, пригласив Томаса пажом.
Через лужайку, кавалькадой стыда, позора и смерти, шли дети: грязные, запыхавшиеся и гордые. Ухмыляясь во весь рот, точно плотоядные, только что угостившиеся мясом и кровью. Помахали человеку на втором этаже, отцу троих из них. Он ответил ликующим воплем, разорвавшим позднее утро и огласившим лужайки, леса и сады, купленные на деньги, им заработанные, – воспевая триумфальное возвращение своих отпрысков из лесной чащи.
Это случилось в 1969 или 1970 году. Из-за какой-то сумки для спортивной обуви и десяти шиллингов. Так отчего же тогда это отдавалось в его голове много лет спустя, отвлекая клетки мозга от, например, того, как нарисовать короб в разных плоскостях, запомнить обозначение химического элемента бериллия или образовать пассивный залог в немецком языке; отчего из-за пустячной стычки на школьном дворе многие недели превратились для него в один-единственный урок – урок выживания? Определенно это случилось после школы, потому что тогда…
здесь, нет, вот здесь
мне давай!
хватай и беги, ну
Стюарт Стюарт Стюарт
Хватай и передавай Стюарту, тому пацану с Крукса
Держи, держи
Мальчик стоял и смотрел на то, что держал в руках. Это была сумка для спортивной формы – такая же, как у всех остальных, черная, пластиковая, с нарисованной на ней кроссовкой. В гневе пострадавший – им оказался Гэвин, из класса миссис Такер, – с силой пихнул Лео, сжимая мешок в руках. Почти ударил. Лео вспотел, хотя было холодно; даже в разгар дня изо рта у ребят шел пар. Окружающие распустили шарфы и побросали на землю собственные сумки со спортивной формой.
– Это ты! – закричал Гэвин на Лео и снова его толкнул. – Это ты сделал. Чертов карлик, это все ты!
– Отвали… – процедил Лео.
У остальных вид сделался озадаченный, озабоченный и обеспокоенный, точно у онкологов-практикантов, собравшихся в кружок. Сумка порвалась у ручек: через надорванный гладкий черный пластик зияло картонное нутро.
– Это ты порвал! – орал Гэвин. – Мерзкий гном! Ты заплатишь за это!
– Иди ты, урод прыщавый! – отмахнулся Лео. Но знал, что это правда: он ощутил, как надорвалась ручка, дергая за сумку, понятия не имея, чья она. Гэвина – который вечно ходил в несвежей рубашке и с кислой рожей, сидел впереди него на французском и никогда не знал нужного ответа. Мистера Прыщи года – его даже антибиотиками лечили. Вот чью сумку он порвал.
– Это не я, – начал Лео. – Она уже была порвана!
– Да ты это, ты, – сказал Стюарт. – Я видел, Лео. Ты порвал.
– Ее все хватали, – возразил Лео. И тут же вспомнил, из-за чего, собственно, все затевалось: Гэвин украл хрестоматию «Новая поэзия», принадлежащую Энди, и это все видели. Потому, что своей у него не было; ни на этой неделе, ни на прошлой, ни на позапрошлой. Потерял – предположил мистер Батли, но Гэвин сказал, что забыл. И на этой неделе история повторилась, а потом, в конце урока, во время которого с ним поделился учебником Пол, он, улучив минуту, думая, что никто не видит, схватил книгу Энди и сунул в ранец. Вот почему его преследовали и вырывали его сумку друг у друга из рук. Но, кажется, все уже об этом забыли. Им не было дела до А. Альвареса, собравшего в своей хрестоматии проблемы и горести людские.
– Мне плевать, – сказал Лео. – Не будь таким жалким. – Развернулся, вышел из школьных ворот и пошел по дороге. Действительно, Гэвин был жалким.
Но на следующий же день, стоило ему войти в класс, Гэвин уже поджидал его и сунул ему в нос сумку.
– Ты заплатишь за починку! – заорал он.
В классе было семь-восемь человек. И она – конечно, Она – сидела на парте с подружками и притворялась, что не видит, что он вошел. За полчаса до переклички по журналу так всегда и было.
Гэвин наседал на него, тыкал своей сумкой с недовольным, красным от злости, истекающим гноем лицом и сжимал кулаки.
– Это ты порвал. Ты мне должен десять шиллингов за починку!
– Не буду я платить за то, чего не делал! – сказал Лео. – Не будь нюней! А что ты, кстати, сделал с учебником Энди, который вчера украл?
– Сам ты нюня! – огрызнулся Гэвин и вернулся на свое место.
Но следующие дни Лео жил будто в двух мирах. В первом и главном никому не было дела до порванной сумки; они о ней не знали либо забыли. Никто даже не замечал, как Гэвин, шипя, кидается на него. Дома казалось, что тот, другой мир гнева заканчивался у школьных ворот. В том, другом мире они с Гэвином были связаны подлым и справедливым требованием, неотступным и не подлежащим обжалованию; и тем, как этот последний настаивал на своей правоте. «Где мои деньги, карлик?!» – вопрошал он. Вечером мама забеспокоилась: «Ты что-то неразговорчив, Лео, все ли в порядке?» Двое младших, Хью и Лавиния, перестали беспрерывно болтать друг с другом и уставились на старшего брата: им тоже стало интересно.
Спустя неделю Гэвин заговорил по-другому. В классе он был отстающим. Так что, наверное, думал не один день. Однажды, подойдя к Лео, он заявил:
– Ты должен мне десять шиллингов. Если ты не отдашь мне их к концу недели, я приду к твоим родителям и попрошу у них. Где ты живешь, я знаю.
– Они пошлют тебя подальше, – храбро сказал Лео.
Со стороны казалось, что они с Гэвином дружески обсуждают какое-то срочное дело в углу школьной площадки. А под ногами у них шуршал гравий.
– Они не посмеют, – возразил Гэвин. – Они такие же карлики, как и ты.
– Ничего ты не получишь!
Лео повернулся и пошел прочь. Но каждый день, утром и вечером, его преследовал Гэвин: жуткий голос и жуткое, красное от налившихся кровью прыщей, лицо; иногда по нему в самом деле текли кровь и желтый гной; иногда, оставшись один, Лео думал, что такой способен на все.
В тот четверг все сидели за ужином, когда в дверь позвонили. Лео точно знал, кто это. Младшие замерли с ложками супа. Папа болтал как ни в чем не бывало. Мама сказала: «О боже» и отложила ложку. «Если это пациент…» – продолжала она по пути в коридор: отчаявшиеся больные взяли моду искать адрес понравившегося врача в телефонной книге. Она открыла дверь, и Лео услышал знакомый голос. В первый раз он понял, сколько в нем показной удали. История, которую этот голос рассказывал, была так хорошо известна Лео, что он с трудом осознавал: слышит ли он голос или припоминает его. Разумеется, остальные вели себя как ни в чем не бывало: мол, рано или поздно мы и так все узна́ем; маленькая Лавиния тыкала в Хью уголком скатерти, папа спрашивал Блоссом, сможет ли она в субботу отнести в библиотеку книги бабушки Спинстер. Тут в комнату заглянула мама.
– Деньги, – сказала она папе.
– Сколько?
– Десять шиллингов.
– Возьми в кошельке. Там была банкнота. А, или у меня была монетка. Ты видел десять шиллингов, Хью? Будешь хорошо себя вести – и бабушка подарит тебе на Рождество новенькую блестящую монетку.
– Забыла отдать кое-кому долг, – сообщила мама, вернувшись. – Ты доела, Блоссом?
Лео решил, что сейчас начнутся расспросы, но после ужина мама не сказала ни слова. Да и удрученной она не казалась. Десять шиллингов были отданы, и в школе Гэвин определенно его избегал. Теперь его очередь ходить в замешательстве, и он смотрел с вызовом, но не заговаривал с Лео вовсе. Только спустя несколько дней мама упомянула о случившемся. Не то чтобы она специально откладывала разговор. Просто вдруг пришлось к слову.
– А что это было недавно вечером? – спросила она. – Тот жуткий прыщавый мальчик?
– Я порвал его сумку. Он решил, что я должен ему за починку.
– Бедный мальчик, – просто сказала мама. – Ему не очень везло в жизни, сразу видно. Думаешь… Вот черт! – Она наклонилась, отыскала за диваном уроненный наперсток, достала иглу и нитку и поднесла к свету, оценивающе разглядывая. – Такие люди. Мой девиз: «Плати, чтобы отстали». Десять шиллингов, и вопрос закрыт. Знаю, это ужасно.
– У меня не было десяти шиллингов.
– Ну и ладно, дело-то сделано, – сказала мама. – Не думаю, что этот мальчик когда-нибудь напишет великую картину, спасет кому-нибудь жизнь, построит мост или напишет книгу. Те, кто на это способен, – не такие. Думаешь, люди, которые… которые написали книгу Екклезиаста, тоже ныли и были такими же прыщавыми?
Должно быть, у Лео сделалось странное пугающее выражение лица. Прежде он ни разу не слышал, чтобы мама ссылалась на книгу Екклезиаста. Откуда это у нее?
– О, ну ты меня понял, – смущенно засмеялась мама, как будто действительно заговорила о чем-то, что могло смутить. – Я за то, чтобы заплатить подобным людям, лишь бы они отвязались. Можешь вдеть красную хлопковую нитку вон в ту иголку, Лео?
Так году в 1969 или около того Лео узнал, что некоторым людям нужно заплатить, чтобы они отстали. Как узнал и то, что его мама в это верит. Прошло много лет, прежде чем он задумался, что же больше повлияло на его жизнь: мысль, что это работает, или же то, что так считала его мама?
