Сталин в битве за Москву

Кто же Беннигсен сорок первого?

…Заканчивался очередной, обычный доклад. Сталин указал генералу Ермолину, где разместить резервы, которые должны подойти к Москве в конце текущего дня и в ближайшие дни. Затем, глядя на карту, спросил вовсе не об обстановке, нанесённой на ней:

– Скажите, Павел Андреевич, что нам обещают синоптики?

– Морозы, товарищ Сталин, продержатся до начала декабря. Ко второму числу возможно потепление.

– Значит, именно на эти дни можно ожидать возобновления наиболее сильных атак противника, – резюмировал Сталин.

Он снова прошёл вдоль стола, задумчиво глядя на карту, и сказал, посмотрев на Ермолина с прищуром:

– Морозы – это хорошо и плохо.

– Чем же плохо, товарищ Сталин?

– Морозы действуют одинаково как на нашу, так и на немецкую технику. Но люди наши более закалены, лучше снабжены, лучше одеты. Это хорошо. А знаете, что плохо?

– Что же, товарищ Сталин?

– Пройдут годы, и кто-то захочет переписать историю. Подобные лгуны найдутся и за тридцать сребреников напишут то, что им закажут враги нашего Отечества. Ведь придумали же, что не русские полководцы, не Кутузов, Багратион и Барклай, не русские воины победили Наполеона, а победил его «генерал Мороз». Впрочем, теперь, в ноябре, хоть морозы небольшие есть, а в двенадцатом году и морозов не было. Писатель Вальтер Скотт, участник событий, подтверждает то, о чём не уставали писать наши мемуаристы. Наполеоновская армия бежала из Москвы в начале октября по хорошей погоде и хорошим дорогам. И под Тарутином, и под Малоярославцем били её в хорошую погоду. На всём протяжении её отступления до Березины только три дня были сильные морозы, в остальные дни они не превышали четырёх градусов. Разве во Франции никогда не бывало таких морозов? Даже Березина не замёрзла, и это стало трагедией для французов, поскольку сильно помешало их бегству. Ну а после Березины от их армии уже ничего не осталось.

Сталин помолчал.

– Вы считаете, что в будущем кто-то скажет, будто не мужество солдат и командиров Красной армии, не ваш полководческий гений, а мороз победил гитлеровцев? – спросил Ермолин.

– Вы знаете, Павел Андреевич, что я не люблю в свой адрес подобных эпитетов. А что касается мужества красноармейцев и командиров, таланта наших генералов, то это уже доказано тем, что нами сорван блицкриг, – сказал Сталин. – Вы посмотрите… Когда Павлов, по существу, открыл дорогу на Москву, мы нашли генерала, сумевшего закрыть эту брешь. Это генерал по образу и подобию Суворова – Андрей Иванович Ерёменко. А разве мало у нас таких генералов? Возьмите всегда сдержанного и корректного Рокоссовского, возьмите Говорова… Нет, никому не под силу победить Россию. Это доказано многовековым опытом.

– Я признаю великую роль тех, кто отстаивал каждый рубеж обороны, – твёрдо сказал Ермолин. – Но, к сожалению, не многие знают, что блицкриг похоронен именно вами, вашими решениями в мае и июне сорок первого – решениями, сорвавшими план Гитлера. Вы же помните, как настаивали Жуков и Тимошенко на том, чтобы мы объявили мобилизацию и подвели свои войска к границам. Разве не найдутся в будущем политики и брехливые бумагомараки, которые станут утверждать, что мы проглядели начало войны, что оказались к ней неподготовленными.

– Найдутся, обязательно найдутся, – молвил Сталин.

– Так надо рассказать правду.

– Придёт время, и ветер истории сметёт ложь, – задумчиво проговорил Сталин. – Впрочем, мы действительно могли бы подготовиться лучше. Кто же повинен в том, что мы своевременно не разоблачили Павлова, из-за которого было у нас столько неудач? Да и не его одного…

– А сейчас? – спросил Ермолин. – Разве не важно сейчас сказать о том, кто провалил блицкриг?

– Блицкриг провалили бойцы и командиры Красной армии.

– Но ведь кто-то задаёт себе вопросы: почему, почему мы отступаем? – снова спросил Ермолин.

– Нужно просто прекратить отступать, – сурово ответил Сталин. – Ну а если кто-то и усомнится в правоте нашей, то скажу я вам то, что в своё время говорил в своём завещании наш великий царь, не оценённый историками Иоанн Васильевич, прозванный Грозным: «Государь обязан управлять в условиях воздаяния ненавистью за любовь, злом за добро». Нам нужно думать сейчас не о том, что говорят ныне или скажут о нас в грядущем, а о том, как победить. Ну а то, как мы переиграли Гитлера в канун войны, и до сих пор должно держаться в строжайшем секрете, ибо мы должны, мы просто обязаны ещё не раз переиграть его…

Сталин замолчал. О чём думал он в те минуты? Быть может, вспоминал, как всё начиналось, как начиналась эта жестокая, эта священная война для русского народа и народов, объединённых его волей, сталинской волей, в могучую империю, названную им СССР. Сталин не мог не вспомнить и не оценить в тот суровый морозный день 29 ноября всё то, что произошло в первые месяцы войны. Он не мог не задать себе вопрос: почему врага не удалось остановить на дальних подступах к Москве? Почему враг стоял у стен Ленинграда, почему его передовые подразделения были уже в посёлке Красная Поляна и достигли берега Химкинского водохранилища? Во многом причиной тому была трагедия лета сорок первого. Остался недобитый предатель и враг народа Павлов, который, по существу, сдал Западный фронт и был перехвачен, когда выехал на автомобиле навстречу передовым немецким частям.

Войска Одесского военного округа, заранее выведенные в районы сосредоточения, не только успешно оборонялись, но и наносили контрудары. Войска Киевского особого военного округа, преобразованного в Юго-Западный фронт, хотя и там было немало предательств в канун войны, держались стойко, отходя только по приказу. Но Павлов презрел все указания, своевременно направленные ему Генеральным штабом, не рассредоточил войска, не вывел их в районы сбора по тревоге, не перевёл авиацию на полевые аэродромы, тем самым позволив врагу нанести колоссальный урон, который в конечном счёте и был причиной быстрого продвижения гитлеровцев. В одной только Брестской крепости в первые часы войны погибли около тридцати тысяч и в самом Бресте около пятнадцати тысяч бойцов и командиров из-за того, что Павлов умышленно саботировал вывод из города и рассредоточение двух стрелковых и одной танковой дивизий.

У Барклая и в первые дни войны, и в Смоленском сражении, а затем у Кутузова во время Бородинского сражения был такой Павлов в виде Беннигсена, у Сталина оказался этакий вот Беннигсен в обличье Павлова. А может, даже не Павлова, а повыше?..

В то тяжёлое время, когда враг стоял у стен Москвы, Сталин не мог не задумываться над тем, кто стал для России Беннигсеном сорок первого. Беннигсен трижды помешал наголову разбить Наполеона в январе 1807 года при Прейсиш-Эйлау, всякий раз останавливая победоносные русские войска, когда французы оказывались на краю гибели. Он привёл к поражению русскую армию в июне того же года при Фридланде; в 1812 году, в канун нашествия «двунадесяти языков Европы», в его имении близ границы был назначен бал, на котором присутствовали император и многие генералы. Только чудом удалось узнать, что галерея, где назначен бал, подготовлена к взрыву. В критический момент обороны Смоленска, когда в результате наступления русских армий по расходящимся направлениям Наполеон ударил между ними и едва не захватил Смоленск, Беннигсен, не имея права приказывать Раевскому, ему не подчинённому, уговаривал его, прибывшего с корпусом для защиты города, не переходить Днепр, чтобы задержать Наполеона. И наконец, в канун сражения при Бородине он вывел из Утицкого леса пехотный корпус генерала Тучкова и Московское ополчение, предназначенные для удара во фланг и тыл французам, когда они увязнут в борьбе за Семёновские флеши, удара, совместного со знаменитым рейдом кавалерийского корпуса генерала Уварова и казачьего корпуса генерала Платова, удара, который, по признанию маршала Бертье, был бы для армии Наполеона гибельным.

И вот тут проглядывалась одна существенная деталь. Беннигсен не действовал впрямую в интересах французов. Он работал на Англию, которая была в ту пору союзницей России. Но англичане-союзники на протяжении всей истории были хуже врагов. То есть в задачу Беннигсена входило не содействие полной победе Наполеона, а противодействие быстрой победе над ним России. Что-то очень похожее происходило в сорок первом. Только глубокие аналитики могли правильно оценить то, что случилось. Кто же тот Беннигсен, который, вовсе не содействуя полной победе Гитлера, делал всё возможное для того, чтобы не дать разбить германские войска уже в приграничных сражениях, кто старался ослабить Красную армию, но так, чтобы война не была проиграна, а просто максимально затянулась на радость Англии и Соединённым Штатам, чтобы она максимально ослабила обе воюющие страны.

Кто же стал Беннигсеном сорок первого? На этот вопрос ещё предстояло ответить и ответ был очень сложным, ведь любые действия этой подлой особи или группы подлых и продажных особей всегда можно было объяснить то стараниями сдержать натиск врага, пусть даже за счёт неоправданных потерь в живой силе и боевой технике, то просто сложившимися обстоятельствами, важнейшее из которых внезапное нападение – якобы внезапное, ибо никакой внезапности не было, о чём Сталин прекрасно знал, ибо буквально заставил Наркомат обороны отправить в приграничные округа ещё 18 июня 1941 года директиву о приведении войск в полную боевую готовность, директиву, которая после смерти Сталина таинственно исчезла из всех архивов. Но… Недаром знаменитый сибирский старец Феодор Козьмич любил повторять: «Чудны дела Твои, Господи. Нет тайн, которые бы не открылись». Не все документы удалось отыскать, изъять и уничтожить, поскольку часто, к примеру в Прибалтийском военном округе, эту директиву, не трудясь над её обработкой, просто пересылали в армии, но, увы, иногда с умышленной задержкой. И лишь в Одесском военном округе было всё принято и исполнено с чёткостью.

Но это стало известно уже после войны, а в суровые месяцы обороны Москвы Сталин старался отделить негодяев закоренелых – их выкорчёвывали по мере разоблачения вплоть до июня сорок первого – от тех, кого ещё можно было заставить работать на Россию. Не служить – нет. «Служба» – однокоренное слово со «служением», а служение – удел людей достойных. Работать же можно заставить и тех, кому именно Россия дала знания военного дела, но кто готов был употребить эти знания не во благо, а во вред. Так вот, их надо было заставить употреблять эти знания во благо России путём контроля, путём лишения возможностей наносить вред. И отделять, тщательно отделять тех, кто готов служить Гитлеру, подобно мерзавцам из первого эшелона военно-фашистского заговора, от тех, кто тайно работал на Англию, надеясь на то, что война поможет разрушить созданный большевиками советский строй и вернуть строй капиталистический, где человек человеку волк…

Как-то, уже после войны, Сталин на вопрос создателей фильма «Иоанн Грозный» о том, можно ли показывать царя жестоким, ответил: «Показывать, что он был жёстким (заметьте – жёстким, а не жестоким. – Авт.), можно. Но необходимо показать, почему нужно было быть жёстким. Одна из ошибок Иоанна Грозного состояла в том, что он не уничтожил пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять крупных семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени».

Быть может, если бы Павлов был своевременно разоблачён и уничтожен, не смог бы враг дойти до стен Москвы и Ленинграда, не падали бы бомбы на столицу и не гибли бы в блокаде ленинградцы, то есть не было бы многих трагических событий войны, подобных трагическим событиям Смутного времени.

Павлов подарил Гитлеру брешь в обороне Красной армии в первый же день войны в 104 километра, а через несколько дней уже размером в Западный фронт. И хотя сделал он во имя врага немало, мужество красноармейцев и командиров, героическое сопротивление частей и соединений, стойкость командующих, руководивших войсками, когда в первые, самые важные дни из штаба фронта не поступало никаких вразумительных приказов, не дали развернуться трагедии во всю ширь. Своевременное решение Сталина о назначении командующим Западным фронтом генерала Ерёменко, фактически спасшего положение и остановившего врага, во многом решило дело. Получив приказ принять фронт, Ерёменко, командовавший 1-й Краснознамённой Дальневосточной армией, срочно выехал поездом до Новосибирска, где его ждал посланный Сталиным самолёт. И сразу на фронт!

Тем не менее силы врага были несметны, и враг дошёл до стен Москвы.

Какой бы ни была вера Сталина в русский народ, тревога за Москву его не покидала, и он, не показывая на людях этой тревоги, проводил бессонные ночи над развёрнутой картой России, и, как точно подметил Александр Вертинский…

Над развёрнутой картой России
Поседела его голова…

Дни конца ноября сорок первого были едва ли не самыми тяжёлыми в ходе Великой Московской битвы. Пройдут годы, и бывший начальник отдела печати германского министерства иностранных дел Пауль Шмидт напишет в книге «Предприятие Барбаросса», изданной в 1963 году:

«В Горках, Катюшках и Красной Поляне… почти в 16 километрах от Москвы вели ожесточённые бои солдаты 2-й венской танковой дивизии… Через стереотрубу с крыши крестьянского дома… майор Бук мог наблюдать жизнь на улицах Москвы. В непосредственной близости лежало всё. Но захватить его было невозможно…»

Невозможно было захватить, несмотря на то, что гитлеровцы имели двойное превосходство в живой силе, полуторное – в танках, двух с половиной кратное – в артиллерии.

Наступала заключительная фаза оборонительного этапа Битвы за Москву. В те дни Сталин был особенно скуп на резервы, ибо помнил прописную истину, озвученную Кутузовым, чей портрет с первых дней войны висел в его кабинете, о том, что полководец, не израсходовавший свой резерв, ещё не побеждён. Сталин, как никто другой, изучал ход и исход великих походов и сражений прошлого. Знал он и истинную причину, по которой генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов вынужден был после Бородинского сражения принять решение на отход, а затем и на оставление Москвы. Это случилось потому, что он был лишён резервов – стратегических, из-за их несвоевременной подготовки и опоздания к Битве за Москву, и оперативно-тактических, из-за предательского вмешательства остзейского ловца «счастья и чинов» барона Беннигсена в его замысел накануне сражения.

Вот и объяснение, почему Сталин во время оборонительного этапа Битвы за Москву столь ревностно оберегал все резервы до единого, оберегал так, что порою, как свидетельствуют документы, распоряжался не только дивизиями и полками, но даже батальонами и ротами. Вот объяснение, почему он подтягивал эти резервы к Москве в обстановке строжайшей секретности. Об их количестве, сроках прибытия и районах сосредоточения знали только особо доверенные сотрудники Ставки. О них, как уже говорилось, не знали даже командующие фронтами, а потому не мог Сталин звонить Жукову и задавать ему вопрос «как коммунист коммунисту»: удастся ли удержать Москву? Такой вопрос мог задать скорее сам Жуков, поскольку только Сталин, владея всей обстановкой на всех фронтах, знал на него ответ. О том пресловутом разговоре, когда Сталин, якобы задавал такой вопрос Жукову, никто, кроме самого Жукова, не слышал. Он рассказал о нём в своей насквозь лживой книге уже через много лет после смерти Сталина, книге, которую правильно было бы назвать не «Воспоминания и размышления», а «Вывирания и измышления».

А вот из воспоминаний бывшего командующего войсками Московского военного округа и Московской зоной обороны генерала Артемьева.

«Когда нависла угроза над Москвой, все мы не были уверены в успехе наших войск. Тут и Жуков не выдержал. Он позвонил Сталину и попросил разрешения перенести свой штаб из Перхушково на Белорусский вокзал. Сталин ответил: “Если вы попятитесь на Белорусский вокзал, я займу ваше место”».

Белорусский вокзал! Улавливаете? Сел в поезд – и вперёд, на восток!

Но Жуков не успокоился. Не решаясь больше звонить Сталину, он попросил обратиться к нему с тем же вопросом – о переводе штаба фронта восточнее Москвы – члена Военного совета Военно-воздушных сил Красной армии корпусного комиссара Павла Степановича Степанова, как раз в то время приехавшего в штаб Западного фронта.

В своих мемуарах Главный маршал авиации Александр Евгеньевич Голованов, в ту пору генерал-майор, командир авиационной дивизии дальнего действия, рассказал:

«В один из тех дней в Ставке я стал свидетелем весьма знаменательного разговора, который ярко показывает роль Сталина в битве за Москву, в противовес злобным утверждениям Хрущёва о малой значимости Верховного главнокомандующего в годы войны.

Шло обсуждение дальнейшего боевого применения дивизии. Раздался телефонный звонок. Сталин не торопясь подошёл к аппарату и поднял трубку. При разговоре он никогда не держал трубку близко к уху, а держал её на расстоянии, так как громкость звука в аппарате была усиленная. Находящийся неподалёку человек свободно слышал разговор. Звонил корпусной комиссар Степанов – член Военного совета ВВС. Он доложил Сталину, что находится в Перхушково (здесь, немного западнее Москвы, находился штаб Западного фронта).

– Ну, как у вас там дела? – спросил Сталин.

– Командование ставит вопрос, что штаб фронта очень близок от переднего края обороны. Нужно штаб фронта вывести на восток за Москву, а КП организовать на восточной окраине Москвы!

Воцарилось довольно длительное молчание…

– Товарищ Степанов, спросите товарищей – лопаты у них есть? – спросил спокойно Сталин.

– Сейчас… – Вновь последовала долгая пауза. – А какие лопаты, товарищ Сталин?

– Неважно, какие.

– Сейчас… – Довольно быстро Степанов доложил: – Лопаты, товарищ Сталин, есть!

– Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушково, а я останусь в Москве. До свидания.

Не торопясь Сталин положил трубку».

Вот так… Жуков носился с идеей стойко защищать Москву от противника, наступающего с запада, находясь при этом восточнее Москвы. Зато разумное решение генерала Рокоссовского о планомерном отводе войск за Истринский рубеж в целях сохранения их, ибо там помогла бы удобная для обороны местность, решение, согласованное с начальником Генерального штаба Шапошниковым, проконсультировавшимся, прежде чем дать согласие, со Сталиным, – с грубой руганью и оскорблениями в адрес Константина Константиновича отменил, в гневном запале прокричав: «Фронтом командую я!» Чего было больше? Гордыни или разума? Гениальный стратег Рокоссовский дурного бы не предложил, тем более он, в отличие от Жукова, не питал ненависти к штабной работе и при детальной разработке каждой операции думал прежде всего о сохранении людей. Недаром немцы окрестили Рокоссовского «генерал-кинжал», а Жукова – «генерал-мясник».