Граффити

© Дмитрий Шадрин, 2021

ISBN 978-5-0055-2296-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Граффити

1

1—1

Быстро темнело и холодало. По притихшему лесу расползался туман. В сизом небе расплывалось белесое бельмо. Пора было закругляться. Скорей всего Тимоха по прозвищу Странник проехался по ушам. Этот ушлый черный следопыт тот еще фрукт. Соврет и не дорого возьмет. Особенно когда выпьет. «Но с другой стороны, чем черт не шутит?» – подумал Сергей Рокотов, спускаясь с крутого пригорка, и усмехнулся. Тимоха и, правда, смахивал на лысоватого, кособокого черта. В трезвом состоянии Странник был угрюм, подозрителен и молчалив. А когда срывался и уходил в трехдневный запой, на него нападала лихорадочная разговорчивость… Позавчера то бишь в пятницу упившейся странник выложил все, что знал о капище, а самое главное пусть туманно и на пальцах, но все-таки объяснил, где оно находится. И Сергей, сам не зная почему, поверил, повелся, загорелся. А ночью даже увидел этого капище во сне и услышал некий голос, который доносился оттуда и звал Сергея. Разве тут устоишь?

Весь день Рокотов кружил по лесной чаще. Был заброшенный скит, была подозрительная лесопилка, было озерцо, которое превращалось в болотце, был похожий на подкову овраг. Капища нигде не было. Под вечер от усталости загудели ноги и голова. От голода желудок прилип к ребрам. Надо возвращаться. Вот только проверю последний квадрат, разберусь с последней локацией и баста…

Проходя низиной, он остановился, достал из рюкзака флягу, сделал три больших глотка, отер рот и лоб, сверился с навигатором на смартфоне, закинул рюкзак на спину и двинулся дальше…

Вскоре он набрел на какую-то пещеру. Серая мошкара пыталась залатать черную прореху – вход в пещеру. Почему-то вспомнился Орфей, который откуда-то там вызволял свою любимую Эвридику. Ах, да из ада…

Он огляделся. Зашелестели вязы, заросли орешника и осеклись. Через минуту-другую все опять встрепенулось, стало перешептываться, и вдруг захлебнулось тишиной, оцепенело. Рокотову стало не по себе.

1—2

Зайдя в пещеру, он услышал сухой горьковатый запах тлена и подумал о морге. Может это и есть то самое капище? Сердце учащенно забилось. Он посветил фонариком. В глубине пещеры померещился серый размытый силуэт человека. Рокотов покрылся мурашками. «Уноси отсюда ноги!», – сказал себе Сергей. Но, поймав себя на невольном испуге, он разозлился. Отгоняя темноту светом фонарика, Сергей стал спускаться по отлогому каменистому полу. И опять вспомнился упертый Орфей. К чему бы это? Узкий коридор завернул вправо и стал тянуться, тянуться, то расширяясь, то суживаясь, как будто дышал. А потом, словно пытаясь запутать и сбить с толку, коридор запетлял, стал обрастать поворотами и разветвляться.

Лишь через полтора часа Рокотову стало ясно: он заблудился. Что ж, лучше поздно, чем никогда… Зазевавшись, Рокотов споткнулся о камень, упал, выронил фонарик. Тут же обрушилась темнота. Рокотов выругался. Часто дыша, обливаясь холодным потом, он зашарил в темноте, ища фонарик…

Сергей коснулся чего-то холодного, покрытого роговой чешуей. Вскрикнув, он отдернул руку и, отшатнувшись, прижался спиной к стене. В темноте что-то прошуршало, и все стихло. Дрожащей рукой Рокотов достал из кармана куртки смартфон. Как назло: зарядки осталось 15%. И подзарядиться можно было только от собственного страха. Рокотов включил фонарик на смартфоне. Синеватый свет обшарил узкую галерею. Никого. И на том спасибо.

И тут справа от себя он заметил какие-то рисунки на стене. Рисунки смахивали на пиктограммы приправленные клинописью. Он приблизился к стене и стал разглядывать древнее граффити. Он замер, завороженный. Он заблудился в рисунках, как в лабиринте пещеры.

– Что за… – Рокотов запнулся, не веря своим глазам. Красновато-рыжий узор символов и знаков на стене взвихрился, заклубился. На стене проступило морщинистое приплюснутое лицо. Тонкие губы незнакомца изогнулись в усмешке. Сергей отпрянул от стены и бросился прочь.

Свет фонарика заметался по стенам и сводчатому потолку. Все запрыгало, задергалось перед глазами. Кто-то преследовал Сергея, обжигая ледяным дыханием затылок и спину. Только не оглядывайся! Пытаясь оторваться от погони, Сергей кинулся по коридору вправо, промчался по узкой и прямой галерее, завернул влево… И перед ним выросла стена. Он оказался в тупике.

– Нет! – сказал он. Рокотов обернулся, направив свет фонарика в глубину галереи. Он пытался защититься этим светом, прикрыться им как щитом.

Сергей увидел клубящуюся темноту. Она растеклась по стенам, потолку и полу. Она приближалась, укорачивая синеватый свет и сгущаясь.

Когда до Сергея оставалось всего ничего, уплотнившаяся темнота сжалась до силуэта человека и остановилась, чуть колышась.

– Что тебе от меня надо? – спросил Рокотов. Черный силуэт бросился на него.

Вскрикнув, Сергей пошатнулся от удара в грудь. Но все же удержался на ногах. Глаза расширились и округлились, челюсть отвисла. Его ослепил белый свет, который сверхновой вспыхнул в голове. Ему показалось, что из ушей повалил дым. Его пробрала дрожь. Он весь задергался, затряс головой, руками, словно паралитик или тряпичная кукла на ниточках. И вдруг он замер и странным шуршащим голосом проговорил:

– Босх ты мой.

2

Саморядов разговорился в приемной с молоденькой секретаршей. Он предложил ей сходить в кино на вечерний сеанс.

– В кино лишь бы было темно? – она улыбнулась.

– Какая ты догадливая, – улыбнулся он, облокотившись о стойку ресепшена

В приемную вкатился маленький грузный человек с большой лысой головой. Это был главред или главный вредина, как шутили сотрудники. Василий Иванович Макарычев зыркнул на Саморядова. Улыбка увяла на лице Геннадия. Он знал, что между главным редактором и секретаршей что-то есть. Во всяком случает Макарычев – бес ему в ребро – подбивал клинья под молодую барышню и ревновал ее ко всем без разбора. Саморядов вежливо поздоровался.

– Разговор есть, – сказал Макарычев. Вслед за ним Саморядов вошел в кабинет.

На стенах висели фотографии, дипломы в рамках, вымпелы. На полках пылились статуэтки, награды. Артефакты сгинувшей эпохи. Саморядов про себя называл кабинет главреда лавкой древностей.

– Может, хватит балду пинать? – сказал Макарычев. «Конечно, хватит, – завертелось на языке Саморядова. – А потому я увольняюсь и уматываю в столицу, там устроюсь в какое-никакое издательство и забуду эту глухомань, как страшный сон». Макарычев вопросительно уставился на Саморядова, держа театральную паузу. Но Саморядов так ничего и не сказал. Который год он медлил, ничего не предпринимал. Помимо жены и детей что-то еще удерживало Саморядова в этом городе, где мухи дохнут на лету и где только и остается, что спиваться. С каждым годом ему все труднее было решиться, сжечь мосты. Жизнь улетала в трубу. Год-другой и столичная жизнь превратиться в сказку про белого бычка. Макарычев вздохнул. – Тут поступила жалоба.

– Опять коммунальщики напортачили? – усмехнулся Саморядов. Макарычев отрицательно покачал головой. – А кто же тогда?

– Наш постоянный читатель («Ему, наверное, лет сто», – подумал Саморядов, сжав зубы, чтобы не зевнуть. А может, что скорей всего, Макарычев только что выдумал этого читателя и спрятался за ним, как за ширмой.) жалуется, что какая-то шантрапа разрисовала его дом. Стены, двери подъездов в странных невеселых картинках. А потом эти картинки стали появляться на других домах. И теперь куда не глянь, везде эти надписи и рисунки, похожие на шифрованные послания.

– Ух, ты… Граффити что ли?

– Оно самое, – кивнул Макарычев.

– Детский сад какой-то, – сказал Саморядов. Макарычев нахмурился, исподлобья посмотрел на Саморядова:

– У тебя есть что-то поинтереснее?

– Ладно, ладно… – Саморядов поднял руки, мол, сдаюсь.

– Короче, нарой что-нибудь про этих горе художников. Слегонца фэйкани, сгусти краски. Сделай из ничего синего кита. Я знаю, ты можешь. К четвергу успеешь?

– Это который после дождичка? – сказал Саморядов.

– Это который вчера, – сказал Макарычев.

Саморядов вышел из кабинета, закрыл за собой дверь. Он подошел к секретарше, клацавшей на клавиатуре.

– Так как насчет лишь бы было темно? – закинул удочку Саморядов.

– Если на Мальдивах, то всегда пожалуйста, – секретарша улыбнулась Саморядову и стала похожа на мышь. Улыбка не шла секретарше. Лучше бы не улыбалась.

– Завтра беру билеты, – сказал Саморядов.

– Буду ждать, – сказала секретарша.

Из кабинета высунулся Макарычев, сердито сверкнул глазами на Саморядова:

– Ты еще здесь?

– Уже нет, – сказал Саморядов, отходя от ресепшена.

– Юлия Семеновна, зайди ко мне, – сказал Макарычев и исчез за дверью кабинета. Секретарша встала, переглянулась с Саморядовым. Он заговорщически подмигнул ей и вышел в коридор.

3. 3—1

Коридор был длинный, сумрачный и унылый. А ведь когда-то в коридоре кипела жизнь, по нему сновали сотрудники. Тогда коридор смеялся, балагурил, жонглировал голосами. А теперь что? Теперь коридор молчит, как покойник. Ему уже не до смеха.

В курилке Саморядов потрещал с Марией Жучкиной, раздавшейся женщиной за сорок. На ней было очередное мешковатое неброское платье – балахон. Жучкина держала на отлете мундштук с тонкой сигаретой. Мария была похожа на даму серебряного века. Она пробавлялась заметками о спектаклях, концертах, выставках, фестивалях. Она любила селедку, сальные анекдоты и волосатых юнцов. Вот уже два года она жила с гитаристом. Это был угрюмый прыщеватый малый слегка за двадцать. Вместе со своей группой он совершал набеги на столицу, чесал по клубам, барам и пабам. И в этих же заведениях пропивал полученные за выступления деньги. Мария знала, что однажды, гитарист возьмет и не вернется, столица не отпустит его. Мария со страхом ждала этого «однажды». Но пока что он почему-то возвращался, ее хмурый блудный молодой человек

Между Саморядовым и Жучкиной ничего и никогда не было, и быть не могло. Она была не в его вкусе, а он не был мужчиной ее мечты. Они просто и давно дружили: перезванивались, обменивались новостями и сплетнями, иногда выпивали.

Жучкина пожаловалась на здоровье. А послезавтра у нее МРТ.

– Не было печали, – Саморядов сочувственно покачал головой.

– Сплошная веселуха, – сказала Жучкина. – А ты как?

– Тьфу-тьфу, – сказал Саморядов. Несмотря на то, что Саморядов выпивал и много курил, у него все еще было отменное здоровье. И все же тридцать два, это не двадцать три. Он грузнел, волосы седели и редели. Ему казалось, что он превращается в кого-то другого. Этот нахрапистый тип вытеснял Саморядова из его тела. Не ровен год и Саморядову тоже потребуется МРТ.

– А вдруг у меня что-нибудь… – Жучкина осеклась.

– Все будет нормально, – и отмахнулся и обнадежил Саморядов. Они помолчали, подымили, думая каждый о своем. «Может, хватит балду пинать?» – прозвучал в голове Саморядова голос главреда. Саморядов поморщился.

– У тебя зубы болят что ли? – заметила Жучкина.

– Может, ты знаешь какого-нибудь местного Бэнкса? – спросил Саморядов.

– Нет. А что?

– Да Макарычев… Вынь да положь ему статью о граффитчиках. – Саморядов вздохнул. – Раз Бэнкса нет, то придется его выдумать.

– Сочувствую, – сказала Жучкина и выпустила из ноздрей синеватый дымок. – Кстати, у меня есть лишний пригласительный на выставку Климта, – вспомнила она.

– Все что мне сейчас нужно, это выпить, – Саморядов многозначительно посмотрел на Жучкину. Она покачала головой.

– У меня встреча. К тому же я неважно себя чувствую.

– Мое дело предложить, – Саморядов бросил окурок в урну и ушел.

3—2

Саморядов заглянул в заваленную бумагами комнату. За ближним к двери столом с надстройкой ссутулился над бумагами Андрей Викторович Ищук Сорок один год, обрюзглое лицо, в слезящихся глазах грусть и обреченность. Лет 15 тому назад он пытался нахрапом покорить столицу. И обломался. Теперь Он разводил кроликов и искал истину в своем самогоне на горьких травах, который по вкусу напоминал абсент. Чем больше пьешь такое, тем трезвее становишься, и тем сильнее хочется отрезать себе ухо. Ищук оторвался от бумаг и, подняв лысеющую голову, кивнул Саморядову, который стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Как насчет «Наживки»? – спросил Саморядов. Он имел в виду закусочную неподалеку от редакции. Глаза Андрея Викторовича радостно сверкнули и тут же погасли. Сработал внутренний надзиратель.

– Не могу, – Ищук вздохнул и с тоской покосился на рукопись заказной статьи, которую ему нужно было закончить. Саморядов поскреб подбородок.

– А если подумать?

– Не трави душу. – Ищук понурился над рукописью.

3—3

Уже в куртке Саморядов зашел в редакцию газеты бесплатных объявлений. На подоконниках, на полу у боковой стены пылились стопы старых телефонных справочников, рекламных проспектов. Несколько посетителей сидели за столиками, заполняя бланки объявлений. Один из них был немолодой мужчина в серой куртке с серым лицом, усыпанным серыми бородавками. Другой был сухопар. Его длинную шею обматывал клетчатый шарф.

За ресепшеном скучали две женщины за сорок и юная девушка, которая была дочерью Петровской Камиллы Николаевны, поджарой женщины с анимешным, мимишным голосом. Другая женщина была круглой и невысокой. Ее звали Никишина Анастасия Сергеевна. У нее был бархатный грудной голос. Однажды в редакцию позвонил какой-то тип и, услышав голос Никишиной, сказал, что с таким голосом ей надо работать в сексе по телефону. Каждый раз, когда Никишина рассказывала об этом, она колыхалась от бархатного округлого смеха. У Даши Петровской были большие выразительные глаза и бледное вытянутое лицо. Саморядов позвал ее в кафе неподалеку.

– Тебе надо лучше питаться. А то ты бледная, как поганка, – сказал Саморядов.

– Ну, спасибо за бледную поганку, – девушка надула губы, изображая обиду. Может, и вправду обиделась. Разве такую поймешь? У таких как она семь пятниц на неделе.

– Я же любя, – Саморядов улыбнулся.

– Я так и поняла, – сказала Даша.

Тут вклинилась Дашина мать. Она строила из себя девочку-подростка. Камилла Николаевна была в короткой джинсовой юбке, желтом свитере со смайликом на груди. Ее дочь пыталась выглядеть и вести себя как взрослая женщина. На Даше был строгий серый костюм. Мать и дочь словно поменялись ролями и прикидами. Мимишным голосом Камилла Николаевна потребовала, чтобы Саморядов проваливал. Саморядов взял бланк объявления и, облокотившись о ресепшн, что-то написал. Он придвинул бланк Даше. Даша взяла листок и вслух прочитала:

– Срочно требуется Бэнкс. Оплата по договоренности… Вы телефон не указали, – сказала Даша.

– Если Бэнкс захочет, он и так меня найдет, – сказал Саморядов.

– Что еще за Бэнкс? – Камилла Николаевна вырвала бланк из рук дочери, перечитала, хмуро посмотрела на Саморядова. Он улыбнулся. Она разорвала бланк. – Проваливай уже.

– Вот так всегда, – Саморядов вздохнул. Никишина заколыхалась от смеха. Саморядов вышел.

3—4

Когда он спускался по лестнице, его накрыл и окутал смутный страх, который уже невозможно было не замечать. Как же муторно на душе. Какой же он, Саморядов, неприкаянный. Он словно бы исполнял непонятную роль в непонятной пьесе. Человек в состоянии перманентной дезориентации. Такому только и остается, что переливать из пустого в порожнее, перебиваться разговорами ни о чем и с кем попало. Или искать доморощенного Бэнкса… Короче, надо напиться. Авось и отпустит тревога.

На площадке между третьим и вторым этажом из облупа на стене выглядывал глаз, нарисованный простым графитовым карандашом. Он косился на потолок. Остановившись, Саморядов посмотрел туда же, куда и графитовый глаз. Там не было ничего, кроме слегка колыхавшейся серой паутины. Саморядов посмотрел на стену и похолодел. Теперь графитовый глаз уставился прямо на него. В глотке пересохло, а в животе заурчало. «Не духовной жаждою томим», – подумал Саморядов. Он поспешил вниз, ощущая как в затылке ковыряется графитовый глаз.

В полутемном вестибюле сбоку припеку от выхода сидела за столиком вахтерша. Ираиде Викторовне Чинаровой было далеко за шестьдесят. Когда-то она работала секретаршей главреда. С той поры у нее остались темно-рыжие букли и яркий макияж. Она коротала время за переносным телевизором, перемежая детектив по НТВ с мелодрамой на втором. Она подозрительно из-под очков глянула на Саморядова.

– Не рано ли? – спросила она

– Обстоятельства, – он улыбнулся, подумав добродушно: «Ведьма старая». Вышел.