Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава двенадцатая. Мистер и миссис Глегг у себя дома
Для того чтобы увидеть мистера и миссис Глегг у себя дома, нам придется вступить в городок Сент-Оггз – тот самый почтенный городок с красными рифлеными крышами и широкими фронтонами складов, где черные корабли избавляются от грузов, привезенных с дальнего севера, увозя вместо них ценные товары, произведенные на материке: круги сыра и мягкую рунную овечью шерсть, с которой мои утонченные читатели уже наверняка знакомы благодаря лучшим образцам классической пастушеской поэзии.
Перед нами – один из тех старых-престарых городков, что являются словно продолжением и олицетворением самой природы, таким, как гнезда беседковой птицы или извилистые галереи белых муравьев; город, несущий в себе следы своего долгого роста и истории, подобно деревьям, чей возраст исчисляется тысячелетиями; который зародился, а потом и раскинулся на том же самом месте между рекой и невысоким холмом еще с тех времен, когда римские легионеры поворачивались к нему спиной со склона холма, а длинноволосые викинги поднимались вверх по реке и нетерпеливо и жадно всматривались в плоскую равнину. Это город, «знакомый с забытыми годами». Здесь по улицам иногда еще бродит призрак саксонского короля-героя, заново переживающего сцены своей юности и любви, а навстречу ему выходит из темноты куда более мрачная тень язычника-датчанина, заколотого посреди толпы своих воинов мечом невидимого мстителя; осенними вечерами он, словно белесый туман, поднимается из своего могильного кургана, заполняя собой двор старой ратуши у реки, на том самом месте, где он был столь загадочно убит еще до постройки прежнего магистрата. Норманны первыми начали возводить его, и он, как и город, способен многое поведать о мыслях и делах разделенных веками поколений; но при этом он настолько стар, что мы ласково прощаем ему все несоответствия, вполне довольствуясь тем, что те, кто выстроил каменный эркер, и те, кто возвел готический фасад и башни искусной каменной кладки с орнаментом из трилистника, с окнами и зубцами, обложенными камнем, не стали святотатствовать и не разрушили до основания старинное, наполовину деревянное здание с пиршественным залом и дубовыми потолочными балками.
Но, пожалуй, еще большей древностью знаменит кусок стены, ныне встроенный в звонницу приходской церкви, по слухам, являющейся частью первой часовни, возведенной в честь святого Огга, покровителя старинного городка, история которого с небольшими разночтениями излагается в нескольких рукописях, которыми я владею. Лично я склонен доверять самой краткой из них, поскольку, пусть ее нельзя назвать правдивой до последнего слова, она содержит и меньше выдумок. «Огг, сын Беорла, – гласит мой личный агиограф, – был лодочником, с трудом сводившим концы с концами и зарабатывавшим на жизнь тем, что перевозил путников через реку Флосс. Однажды вечером, когда дул ураганный ветер, на берегу руки сидела и стенала женщина с ребенком на руках; одета она была в лохмотья, вид у нее был изнуренный и усталый, и она умоляла перевезти ее через реку. И тогда мужчины поблизости спросили у нее: “Для чего тебе нужно на другой берег? Подожди до утра, а пока укройся от непогоды; так ты поступишь мудро и не совершишь глупости”. Но она все продолжала стенать и молить. И тогда к ней подошел Огг, сын Беорла, и сказал: “Я перевезу тебя на другой берег. Мне довольно и того, что твое сердце желает этого”. И он перевез ее через реку. И так случилось, что, когда она ступила на берег, лохмотья ее обернулись белыми одеждами, а лицо озарилось небесной красотой, отбрасывая свет на воду, словно полная луна. И сказала она: “Огг, сын Беорла, благословен будь за то, что не усомнился и не воспротивился желанию сердца, а проникся жалостью и сделал все, дабы облегчить его. Отныне любому, чья нога ступит в твою лодку, не будет грозить буря, а когда ты сядешь в нее, чтобы прийти на помощь, она станет спасать жизни и людей, и зверей”. И во время наводнений многие спаслись именно благодаря этому благословению. Но когда Огг, сын Беорла, умер, то вместе с последним вздохом его души, отлетевшей на небо, лодка отвязалась от пристани, и отлив стремительно унес ее в океан, и более ее никто не видел. Однако в последующие годы во время наводнений с наступлением сумерек Огга, сына Беорла, всегда видели в его лодке на широко разлившихся водах, и сама Святая Дева сидела на носу, освещая все вокруг, словно полная луна, и гребцы в сгущающейся темноте укреплялись сердцем при виде нее и с новыми силами брались за весла».
Очевидно, легенда сия пришла к нам из тех незапамятных времен, когда наводнения, даже если они и не забирали людские жизни, наносили большой урон бессловесным и беспомощным домашним животным, неся внезапную гибель братьям нашим меньшим. Но городок знавал и худшие напасти, нежели наводнения, – гражданские войны, когда он служил местом бесконечных сражений, где первые пуритане благодарили Господа за кровь лоялистов, а потом уже лоялисты возносили хвалебные молитвы Богу за кровь пуритан.
В те дни многие честные горожане, не желая поступаться совестью, лишались всего своего имущества, покидая родной город нищими. Несомненно, и по сию пору стоят многие дома, к которым эти честные горожане поворачивались спиной в минуту горя и печали, – причудливой формы дома с остроконечными крышами, обращенные к реке, зажатые со всех сторон новыми пакгаузами и складами и пронизанные удивительными проходами, которые все поворачивают и поворачивают под острым углом, пока не выводят вас на топкую прибрежную полосу, неизменно затапливаемую приливом. Сложенные из кирпича дома повсюду выглядят выдержанными и покладистыми, и во времена миссис Глегг они не отличались неуместной новомодной щеголеватостью, не имея зеркальных стекол в витринах, отделочного гипса на фасадах и не признавая ошибочных попыток придать старинному краснокирпичному Сент-Оггзу вид города, только вчера возникшего на ровном месте. Витрины тогда были маленькими и непритязательными, чтобы жены и дочери фермеров, пришедшие совершить покупки в базарный день, не отвлекались от своих хорошо известных лавок, а торговцы не предлагали свои изделия тем, кто случайно заглядывал на огонек и более не возвращался.
Увы и ах! Даже времена миссис Глегг представляются нам безвозвратно канувшими в прошлое, отделенными переменами, которые растягивают годы, превращая их в седую древность. Война и память о ней давно уже покинули головы людей, и, если мысли о ней когда-либо возвращались к фермерам в заношенных шинелях, вытряхивающим свое зерно из мешков для образцов и суетящимся над ним в базарной толчее, то только как положение вещей, принадлежавшее ушедшему золотому веку, когда цены были высокими. Разумеется, навсегда ушла та пора, когда широкая река несла на своей груди вражеские корабли; Россия превратилась всего лишь в место, откуда везут льняное семя, – чем больше, тем лучше, – где производилось сырье для больших мельниц с серповидными руками-крыльями, ревущими, мелющими и осторожно размахивающими ими, словно готовясь передать какую-либо важную весть.
Отныне человечество было вынуждено иметь дело с тремя бедами: католиками, неурожаями и загадочными скачками цен; в последние годы даже наводнения как-то присмирели. Коллективный разум Сент-Оггза не стремился заглянуть в прошлое или будущее. Он унаследовал долгое прошлое, не думая о нем, и ему некогда было следить за призраками, разгуливающими по его улицам. С тех веков, когда на широкой глади воды видели святого Огга с его лодкой и Богоматерью на носу, позади осталось столько воспоминаний, что они растаяли вдали, подобно вершинам холмов! А нынешние времена походят на плоскую равнину, где люди более не верят в землетрясения и извержения вулканов, полагая, что завтра все будет в точности, как вчера, а гигантские силы, сотрясавшие землю, навсегда уснули вечным сном. Безвозвратно минули дни, когда вера могла толкнуть людей на подвиги, не говоря уже о том, чтобы предать ее; положение католиков упрочилось, они прибрали к рукам правительство и собственность, сжигая людей заживо; но это вовсе не означало, будто благоразумные и честные прихожане Сент-Оггза уверовали в папу римского.
Правда, был жив старик, который еще помнил, как заколебалось грубое большинство, когда Джон Уэсли читал проповедь на овечьем рынке; но с той поры уже давно никто не ожидает, что проповедники способны завладеть людскими душами. Случающиеся иногда вспышки рвения диссентеров на предмет крещения младенцев оставались единственными признаками фанатизма, неуместного в воздержанные времена, когда люди не стремятся более к переменам. Протестантизм прозябал в неге и покое, забыв о схизме и не обращая внимания на прозелитизм: раскольничество превратилось в такое же наследие прошлого, как и лучшая скамья в церкви или деловые связи; и клирики с презрением видели в нем лишь глупый обычай, которого придерживались только семьи, занимающиеся бакалейной и мелочной торговлей, хотя и вполне совместимый с крупными оптовыми сделками. Но католики принесли с собой легкий ветерок перемен, грозящий нарушить спокойствие: престарелый пастор, случалось, принимался трактовать историю и впадал в ересь дискуссии, а мистер Спрей, священник-конгрегационалист, начал читать политические проповеди, в которых искусно разграничивал свою горячую веру в право католиков голосовать на выборах и столь же яростное убеждение в том, что они обречены на вечные муки. Впрочем, большинство из тех, кто слушал мистера Спрея, оказались неспособны уловить столь тонкие различия, и многие из старомодных диссентеров с душевной болью восприняли тот факт, что он «взял сторону католиков»; в то же время другие полагали, что ему лучше оставить политику в покое. Дух солидарности и патриотизма не пользовался особым спросом в Сент-Оггзе, и к людям, задававшимся политическими вопросами, относились с некоторым подозрением, как к опасным типам; обычно собственное дело у них было мелким или вообще отсутствовало, и даже в случае его наличия они, как правило, оказывались неплатежеспособными.
Таков был общий порядок вещей в Сент-Оггзе во времена миссис Глегг, причем именно в тот период ее семейной истории, когда она поссорилась с мистером Талливером. Это было время, когда невежество чувствовало себя куда удобнее, нежели в наши дни, и принималось со всеми почестями в очень хорошем обществе без необходимости рядиться в изысканный наряд знания; время, когда еще не было бульварных изданий, а деревенские доктора не интересовались у своих пациенток, любят ли те читать, а просто принимали как должное, что они предпочитают сплетни; время, когда дамы в платьях из роскошного атласа носили большие карманы, в которых прятали баранью косточку, способную уберечь их от корчей. Миссис Глегг тоже носила такую косточку, унаследованную от своей бабки вместе с парчовым платьем, которое могло стоять само по себе, подобно рыцарским доспехам, и тросточку с серебряным набалдашником; ведь семья Додсонов сохраняла респектабельность на протяжении многих поколений.
В своем роскошном особняке в Сент-Оггзе миссис Глегг держала две гостиные, переднюю и заднюю, вследствие чего имела две точки обзора, из которых могла наблюдать за слабостями своих ближних, укрепляясь при этом в благодарности собственному исключительному благоразумию. Из окна в передней части дома ей открывался вид на улицу Тофтон-роуд, которая вела прочь из Сент-Оггза; отсюда она отмечала растущую склонность «болтаться и глазеть по сторонам» у жен мужчин, которые еще не отошли от дел, наряду с практикой вязания женских хлопчатобумажных чулок, что сулило нерадостные перспективы грядущему поколению; а из окон в задней части она взирала на премиленькие сад и огород, которые тянулись до самой реки, и наблюдала за безрассудной прихотью мистера Глегга, возжелавшего проводить время среди «цветов и овощей». Дело в том, что мистер Глегг, оставив прибыльное занятие сортировщика шерсти ради наслаждения жизнью до конца дней своих, обнаружил, что избранное им времяпрепровождение требует куда больших усилий, нежели его прежнее предприятие, и занялся тяжелым физическим трудом в качестве отдохновения, а теперь привычно расслаблялся, выполняя работу двух садовников. Экономия на их жалованье, быть может, и позволила бы миссис Глегг со снисходительной улыбкой отнестись к чудачествам супруга, если бы в здоровом женском мозгу могло родиться такое чувство, как уважение к хобби спутника жизни. Но ведь всем хорошо известно, что подобное супружеское благодушие свойственно лишь слабой части представительниц женского пола, которые не сознают обязанностей жены в качестве законного препятствия на пути мужа к поиску развлечений, каковые едва ли можно счесть разумными или достойными одобрения.
Со своей стороны, мистеру Глеггу тоже было чем занять свой ум, причем этот двойной источник представлялся ему неисчерпаемым. Во-первых, он изрядно удивился, открыв в себе интерес к естественной истории и обнаружив, что на его клочке садовой земли во множестве водятся гусеницы, слизни и насекомые, которые, насколько он слышал, еще не удостоились внимания ученого сословия; и он заметил поразительные совпадения между этими зоологическими феноменами и важными событиями того времени – например, перед поджогом Йоркского собора на листьях штамбовой розы остались таинственные змеиные следы вкупе с необычайно многочисленным пополнением в рядах слизней, чем он был изрядно озадачен, пока в пламени пожара на него не снизошло озарение. (Мистер Глегг отличался необычайной активной умственной деятельностью, каковая, освободившись от оков торговли шерстью, естественно, проложила себе путь в другую сторону.)
А вторым объектом глубоких размышлений он выбрал «противоречия» женской натуры, наиболее типично представленные у миссис Глегг. Почему существо, – в генеалогическом смысле, – рожденное из ребра мужчины, а в данном случае еще и поддерживающее собственную респектабельность на высочайшем уровне, не прилагая к тому никаких усилий, возражало против самых заманчивых предложений и наиболее выгодных уступок, оставалось для него тайной за семью замками, ключ к которой он тщетно искал в первых главах Книги Бытия. Мистер Глегг остановил свой выбор на старшей из сестер Додсон, сочтя ее привлекательным воплощением женского благоразумия и бережливости, а поскольку и сам он не был транжирой, умея зарабатывать деньги, то вполне обоснованно рассчитывал на супружескую гармонию. Но в этом любопытном сплаве, которым является женский характер, может легко случиться так, что результат окажется неприятным, невзирая на безупречные ингредиенты; и превосходная системная скаредность может сопровождаться обострениями, способными запросто испортить все удовольствие от нее.
Наш славный мистер Глегг был скупердяем в самом приятном смысле этого слова; соседи называли его скупцом, что всегда означает, что подразумеваемая особа является достойным всяческого уважения скрягой. Если вы когда-либо выразите предпочтение сырным коркам, мистер Глегг не забудет приберечь их для вас, получив при этом благожелательное удовольствие от того, что потрафил вашим вкусам, а еще он был склонен ласкать и гладить любых домашних животных, не требующих особого содержания. В мистере Глегге не было ни капли лицемерия или притворства; глаза его готовы были увлажниться искренними чувствами при виде того, как продается мебель несчастной вдовы, что с легкостью могла бы предотвратить пятифунтовая банкнота из его кармана; но пожертвование пяти фунтов пострадавшей особе просто так, из сострадания, он счел бы непомерной расточительностью, но никак не благотворительностью, каковая всегда представлялась ему в виде череды маленьких богоугодных дел, но отнюдь не предотвращением несчастья.
Кроме того, мистеру Глеггу нравилось экономить деньги других людей не меньше своих собственных; дорожную заставу он готов был объехать десятой дорогой, причем вне зависимости от того, возмещал ли кто-либо ему расходы или он платил пошлину из собственного кармана; кроме того, он бывал весьма красноречив, стараясь убедить знакомых в преимуществах суррогата перед натуральной ваксой. Такая неотъемлемая привычка экономить на всем, ставшая самоцелью, свойственна всем без исключения деловым людям ушедшего поколения, которые составили свои состояния медленным и кропотливым трудом, очень похожим на выслеживание лисы гончей, – оно представлялось им «состязанием в беге», почти забытым в нынешние времена скоропостижных богатств, когда расточительность соседствует с нуждой. В старые добрые времена «независимости» едва ли можно было достичь без некоторой скупости в качестве необходимого условия, и вы с легкостью обнаружили бы подобное качество в любом провинциальном приходе вкупе с характерами столь же разнообразными, как и те фрукты, из которых мы извлекаем кислоту. Истинные Гарпагоны всегда были людьми выдающимися и исключительными; ничуть не похожие на тех налогоплательщиков, кто, однажды прибегнув к бережливости вследствие реальной необходимости, даже среди вполне комфортного существования, со шпалерными фруктовыми деревьями и винными погребами, сохраняли привычку рассматривать жизнь как хитроумный процесс отщипывания понемногу от собственных средств к существованию, но так, чтобы не создать ощутимого дефицита оных; они готовы отказаться от только что обложенной налогами роскоши, хотя их чистый доход составляет пять сотен фунтов в год, как если бы весь их капитал равнялся означенной сумме.
Так что наш мистер Глегг был одним из тех людей, которых канцлеры казначейства полагали несговорчивыми упрямцами; теперь, зная это, вам будет легче понять, почему он так и остался в убеждении, что заключил выгодный брак, несмотря на слишком острую приправу, приданную со временем природой добродетелям старшей мисс Додсон. Человек мягкий и влюбчивый, обнаружив, что жена вполне разделяет его фундаментальные представления о жизни, легко убеждает себя в том, будто ему не подошла бы ни одна другая женщина, и с легким сердцем ссорится и бранится каждый день, не ощущая ни малейшего отчуждения. Мистер Глегг, склонный к размышлениям и более не отягощенный торговлей шерстью, частенько дивился про себя особенному устройству женской натуры, которая разворачивалась перед ним в домашней жизни; тем не менее он искренне считал манеру ведения домашнего хозяйства миссис Глегг идеальной и достойной подражания. Если другие женщины не скатывали столовые салфетки столь же туго и демонстративно, как миссис Глегг, если их кондитерские изделия не взяли в зубах, а мармелад из сливы жесткостью уступал подошве, он полагал это достойной всяческого сожаления распущенностью с их стороны; даже особенное сочетание ароматов бакалейной лавки и аптеки, которым благоухал буфет миссис Глегг, представлялось ему единственно возможным для всех буфетов на свете. Я не уверен, что он не стал бы тосковать по мелким ссорам, случись им прекратиться на недельку; наверняка покорная и мягкая супруга сделала бы его медитации относительно бесплодными и начисто лишенными загадочности.
Безошибочное мягкосердечие мистера Глегга проявлялось и в том, что разногласия супруги с окружающими – той же служанкой Долли – причиняли ему куда более сильную боль, нежели придирки к нему самому; и ее ссора с мистером Талливером раздосадовала его настолько, что полностью отравила удовольствие, которое он получил бы от созерцания своей ранней капусты, гуляя по саду перед завтраком на следующее утро. Тем не менее к столу он направился со слабой надеждой на то, что за ночь миссис Глегг остыла и что гнев ее уступил место обыкновенно сильному чувству семейных внешних приличий. Она неизменно ставила себе в заслугу тот факт, что у Додсонов никогда не случалось тех ужасных ссор, что омрачали быт и позорили другие семейства; что ни один из Додсонов никогда не был лишен наследства и что все кузены Додсонов всегда признавались членами семьи, да и с какой стати должно было быть по-другому, собственно говоря? Ведь у всех дальних родственников Додсонов неизменно водились деньги или, в самом крайнем случае, имелись свои дома.
Впрочем, одно облачко, омрачавшее чело миссис Глегг по вечерам, обязательно исчезало утром, когда она садилась завтракать. Речь идет о ее накладке для волос; предаваясь по утрам домашним хлопотам, она сочла бы явным излишеством для приготовления клейкого печенья столь экстравагантную вещь, как парик. Но к половине одиннадцатого внешний этикет требовал его обязательного наличия; до тех пор миссис Глегг берегла его, и общество ничего об этом не узнало бы. Но отсутствие именно этого облачка лишь подчеркивало наличие другого облачка строгости; и мистер Глегг, садясь за овсянку с молоком, которой, в силу присущей ему бережливости, он привык утолять голод по утрам, заметил это и благоразумно решил предоставить право первого голоса миссис Глегг, дабы не провоцировать и далее столь деликатную вещь, как ее ранимая натура.
Люди, получающие удовольствие от собственного дурного расположения духа, склонны поддерживать его в отличном состоянии, принося никому не нужные жертвы. Так поступила и миссис Глегг. Сегодня утром она приготовила себе слабый чай, не столь крепкий, как обыкновенно, и гордо отказалась от масла. К большому сожалению, пребывая в должном расположении духа для шумной ссоры, поводом к которой обещала стать малейшая возможность, она не дождалась ни единого слова от мистера Глегга, к которому можно было бы придраться. Постепенно стало казаться, что его молчание позволит ему добиться своей цели, поскольку он услышал наконец, что к нему обращаются тем особенным тоном, который свойствен лишь любящей супруге.
– Что ж, мистер Глегг! Хорошенькую же награду я получила за то, что все эти годы старалась быть вам примерной женой. Если вы намерены обращаться со мной таким образом, то лучше бы я узнала об этом до того, как скончался мой бедный отец, и тогда, если бы мне понадобился собственный дом, я направила бы свои стопы в другую сторону, благо выбор у меня имелся.
Мистер Глегг оторвался от своей каши и поднял голову, не то чтобы сильно удивленный, но в глазах его светилось то спокойное и привычное изумление, с которым мы взираем на неизменные загадки и чудеса.
– Миссис Глегг, в чем же, по-вашему, я провинился на сей раз?
– Провинился, мистер Глегг? Провинился? Что ж, мне вас жаль.
Не найдя, что ответить по существу, мистер Глегг вернулся к своей каше.
– В мире есть мужья, – после некоторой паузы продолжала миссис Глегг, – которые знали бы, как поступить по-иному вместо того, чтобы вставать на сторону тех, кто выступает против их жен. Быть может, я ошибаюсь, и тогда вы сможете преподать мне урок по такому случаю. Но я слышала, что муж должен всегда и во всем поддерживать жену, а не радоваться и торжествовать, когда ее оскорбляют.
– С чего вы это взяли? – осведомился мистер Глегг, начиная закипать, поскольку, хотя он и был добрым человеком, кротостью Моисея все-таки не отличался. – Когда это я радовался или торжествовал над вами?
– Для этого совсем не обязательно высказываться вслух, мистер Глегг. Я бы предпочла, чтобы вы в открытую выразили мне свое недовольство, чем давать понять, будто считаете правыми всех, кроме меня. Вы преспокойно выходите к завтраку, тогда как я всю ночь не могла сомкнуть глаз, и дуетесь на меня так, словно я грязь у вас под ногами.
– Дуюсь на вас? – с комической серьезностью переспросил мистер Глегг. – Да вы похожи на человека, который перебрал, но при этом уверен, что все вокруг выпили слишком много, кроме него.
– Не унижайтесь, разговаривая со мной в таком тоне, мистер Глегг! Это делает вас ничтожеством, хотя сами вы этого не замечаете, – с жаром заявила миссис Глегг. – Мужчина на вашем месте должен подавать пример и рассуждать здраво.
– Согласен, но вот готовы ли вы прислушаться к голосу здравого смысла? – огрызнулся мистер Глегг. – Что ж, я могу повторить вам то, что говорил вчера, а именно: вы сделаете ошибку, если потребуете назад свои деньги, когда лучше оставить их в покое, поскольку им ничего не грозит, и все из-за пустяковой размолвки. А ведь я надеялся, что утром вы передумаете. Но если вы все-таки твердо вознамерились потребовать их возврата, не спешите, чтобы не настроить против себя остальных членов семьи, а подождите, пока не появится заклад, под который их можно будет с выгодой внести. Пусть лучше ваш стряпчий поищет, куда можно вложить деньги, а вы не суетитесь понапрасну.
Миссис Глегг рассудила, что в словах мужа есть рациональное зерно, но несмотря на это тряхнула головой и издала нечленораздельное восклицание, давая понять, что ее молчаливое согласие всего лишь перемирие, а не прочный мир. Увы, но вскоре враждебность прорвалась вновь.
– Благодарю вас за чай, миссис Джи, – сказал мистер Глегг, видя, что она, против обыкновения, не собирается предлагать ему чашку этого напитка после того, как он покончил с кашей. Она же, приподняв заварочный чайник, вновь тряхнула головой и сказала:
– Рада слышать, что вы благодарите меня, мистер Глегг. Сколько ни делай добра своим ближним, а они платят мне черной неблагодарностью. Хотя ни одна из ваших родственниц, мистер Глегг, никогда и ни в чем не поддержала меня, и я готова повторить это даже на смертном одре. А ведь я всегда была с ними вежлива и любезна, и никто из них не посмеет утверждать обратное, хотя они мне и не ровня, и ничто не заставит меня заявить об этом вслух.
– Вам бы лучше перестать придираться к моим родственницам, пока вы ссоритесь со своими собственными, – с гневным сарказмом отозвался мистер Глегг. – Позволю себе потревожить вас, попросив передать мне кувшинчик с молоком.
– Это ложь, мистер Глегг, – возразила почтенная леди, наливая молоко с необычной щедростью, словно говоря, что, если ему нужно молоко, пусть пьет, пока не зальется. – И вы сами прекрасно об этом знаете. Я не из тех женщин, кто ссорится со своими родственниками, а вот вы способны на это, что уже и доказали не раз.
– Вот как? А как же тогда назвать вчерашний случай, когда вы в ярости покинули дом своей сестрицы?
– Я не ссорилась со своей сестрой, и неверно с вашей стороны утверждать обратное. Мистер Талливер мне не родственник, и это он затеял ссору со мной, да такую, что мне пришлось покинуть его дом. Но вы, мистер Глегг, наверное, предпочли бы, чтобы я оставалась там и далее, выслушивая оскорбления. Пожалуй, вы даже расстроились из-за того, что в мой адрес было сказано недостаточно бранных слов. Но позвольте вам заметить, позор падет и на вашу голову.
– Нет, это просто неслыханно! – в гневе возопил мистер Глегг. – Женщина, которая ни в чем не знает нужды, которой позволено сохранить свои деньги, как если бы они были отказаны ей по завещанию, коляску которой обили и обтянули заново, не считаясь с расходами, когда я больше не знаю, чем еще ей угодить, – и она продолжает кусать и бросаться на меня, словно бешеная собака! Нет, Господь свидетель, это уже переходит всяческие границы. – Последние слова прозвучали с достойной порицания ажитацией. Мистер Глегг оттолкнул от себя чашку и забарабанил пальцами по столу.
– Что ж, мистер Глегг, если таковы ваши чувства ко мне, то я должна знать о них, – заявила миссис Глегг, срывая салфетку и взволнованно складывая ее. – Но раз уж вы заговорили о том, что я имею все, о чем только могла мечтать, то позвольте вам заметить, что у меня нет многого из того, что полагается мне по праву. А что касается сходства с бешеной собакой, то радуйтесь, что покамест вас еще не порицает вся община из-за того, как вы обращаетесь со мной, потому что я не стану этого терпеть и не потерплю…
Здесь миссис Глегг голосом дала понять, что вот-вот расплачется, и, прервав свою пылкую речь, яростно затрясла колокольчиком.
– Салли, – с надрывом заговорила она, поднимаясь со своего места, – разведи огонь наверху и задерни шторы. Мистер Глегг, на обед можете заказывать все что пожелаете. Я же ограничусь овсянкой на воде.
Миссис Глегг пересекла комнату, подойдя к невысокой этажерке, и взяла с полки томик «Вечного покоя праведников» Бакстера, который унесла с собой наверх. Она имела привычку раскрывать эту книгу перед собой по особым поводам – дождливым воскресным утром например, или когда узнавала о смерти в семье, или, как в данном случае, когда ее ссора с мистером Глеггом прошла на октаву выше обыкновенного.
Но миссис Глегг унесла с собой наверх и еще кое-что, могущее оказать влияние, вкупе с «Вечным покоем праведников» и овсянкой на воде, на ее расстроенные чувства и успокоить их, так что, когда настало время пить чай, ее пребывание на первом этаже оказалось вполне сносным. Отчасти в этом было повинно предложение мистера Глегга оставить в покое свои пять сотен, пока не подвернется повод вложить их куда-нибудь получше; а еще его мимолетный намек на то, сколько добра ей достанется после его смерти. Мистер Глегг, как и все мужчины подобного склада, был крайне сдержан в отношении своего завещания; и миссис Глегг в минуты дурного настроения одолевали мрачные предчувствия, что, подобно прочим мужьям, о которых она слыхала, он может поддаться низменному желанию продлить ее скорбь по поводу своей кончины и оставит ее без гроша, в каковом случае она твердо вознамерилась отказаться от траурной повязки на шляпке и плакать о нем не больше, чем если бы он был ее вторым мужем. А вот если он выкажет ей хоть капельку нежности по завещанию, то можно будет с умилением вспоминать его, бедняжку, когда он отойдет в мир иной; и даже его глупая суета с цветами и прочей садовой ерундой, равно как и упорство в вопросе о слизнях, покажутся ей трогательными, когда им придет конец. Пережить мистера Глегга и в надгробной речи назвать мужчиной, у которого были свои слабости, но который поступил с ней по справедливости, вопреки своим многочисленным бедным родственникам; чаще получать выплаты по процентам, которые она прятала бы по углам, назло самым хитроумным ворам (поскольку, по мнению миссис Глегг, банки и несгораемые шкафы сводили на нет все удовольствие от владения своей собственностью; с таким же успехом можно принимать пищу в облатках); и наконец, ее собственная семья и соседи станут почтительно внимать ей как женщине, прошлые и нынешние достоинства которой соединились в понятии «хорошо обеспеченная вдова», – все это льстило ей и позволяло с надеждой смотреть в будущее. И поэтому, когда славный мистер Глегг, приведенный в бодрое расположение духа прополкой и тронутый видом пустого кресла своей супруги, с вязанием, лежащим в уголке, поднялся к ней наверх и заметил, что в церкви отпевают бедного мистера Мортона, миссис Глегг великодушно ответила, как если бы это она была пострадавшей стороной: «Ах! Значит, кому-то достанется славное предприятие».
К этому времени Бакстер пролежал раскрытым по меньшей мере восемь часов, поскольку было уже почти пять пополудни; и если люди часто ссорятся, то естественным следствием становится тот факт, что эти ссоры не должны длиться свыше определенного периода.
В тот вечер мистер и миссис Глегг полюбовно и от души потолковали о Талливерах. Мистер Глегг даже отважился пожалеть Талливера за то, что тот попал в переделку, из-за чего, скорее всего, и лишится всей собственности; а миссис Глегг, пойдя навстречу этому утверждению, провозгласила, что считает ниже своего достоинства обращать внимание на поведение подобного мужлана и что, ради блага своей сестрицы, она позволит ему еще ненадолго оставить у себя ее пять сотен, потому что, вложив их под заклад, она получит всего лишь четыре процента.
