5. Молчание океана
Элизабет проводила Ричарда до застекленной двери ресторана. Многие пассажиры, узнав о надвигающемся шторме, покидали помещение, но некоторые преспокойно остались за столиками с выпивкой и сигарами. Оркестр продолжал наигрывать для единственной танцующей пары, которая, похоже, не замечала ничего вокруг.
Гроза между тем набирала силу – как и волны, с рычанием ударявшиеся об обшивку корабля. Не успел Ричард сделать и пары шагов, как на него налетела какая-то женщина.
На палубе суетились матросы с фонарями, и Элизабет сразу ее узнала – Бонни! Не раздумывая, она выскочила под дождь.
– Жан пропал! – крикнул ей Ричард. – Немедленно вернись в каюту, а я пойду его искать!
И он подтолкнул Бонни к двери. Та, мокрая с ног до головы, охнула, но не сдвинулась с места, продолжая всматриваться в темноту.
– Где Жан? Где он? – спросила она жалобно. – Его никто не видел!
– Все обойдется, Бонни! Идем, тебе надо обсохнуть, – ласково сказала ей Элизабет.
Она хотела было увлечь подругу за собой в зал ресторана, но Бонни заупрямилась. Она испугалась не на шутку.
– Пожалуйста, Элизабет! Я побуду тут. Так я увижу, когда его найдут! – воскликнула она в отчаянии. – Господь не может вот так его у меня отнять! Я люблю своего Жана, люблю!
Никогда еще Бонни не говорила с таким пылом и так откровенно о своих чувствах к Жану. Элизабет обняла ее, взволнованная этим невольным признанием.
– Не бойся, Ричард скажет матросам, и те его разыщут. А ты уверена, что он не в твиндеке?
– Его там нет! Мужчина, чья койка рядом с нашими, сказал, что своими глазами видел, как Жан поднимался по лестнице наверх. Жан хотел переговорить с капитаном, я возражала, но разве его остановишь?
– О чем? Разве нельзя было подождать до завтра?
– Ты же знаешь Жана! В твиндеке полно больных детей. Он решил, что это может быть тиф и дальше будет хуже.
Элизабет покачала головой. Часть из того, что говорила Бонни, она просто не расслышала – так завывал ветер в мачтах и с таким оглушающим грохотом ударялись о борта парохода волны, словно желая утянуть его с собой в пучину.
– Нам нельзя тут оставаться, Бонни! – сказала она на ухо подруге.
Женщины стояли в крытой галерее, защищавшей их от дождя, – но не от ветра и не от брызг, которыми их то и дело окатывало.
Мимо как раз пробегал кто-то из младших офицеров. Он не ожидал увидеть пассажирок в таком месте и в такой момент.
– Дамы, немедленно вернитесь к себе! Здесь опасно! – распорядился офицер.
– Мой муж и дядя на палубе! – крикнула ему в ответ Элизабет.
– Есть один раненый, из числа пассажиров. Его уже отправили в санитарный отсек. Имя – Жан Дюкен.
– Боже милосердный! Мне нужно туда! Это мой муж! – соврала Бонни, которая ощутила и тревогу, и облегчение.
– В таком случае, мадам, я вас провожу!
– А Ричард? – спросила Элизабет. – Ричард Джонсон? Они наверняка были вместе.
– Ничем не могу помочь, мадемуазель! Прошу, вернитесь в каюту. Это приказ капитана!
Моряк поднял фонарь повыше, и они с Бонни удалились. Растерянная Элизабет посеменила было за ними, но тут с противоположной стороны послышались крики. Молодая женщина развернулась и побежала к носовой части судна, не заботясь, что она – на открытом пространстве, обдуваемом всеми ветрами.
Элизабет моментально промокла, замерзла. Смотреть на взбеленившийся океан было страшно. В детстве, когда она плыла на корабле впервые, тоже была буря и было страшно, но что это на самом деле такое, Элизабет поняла только сейчас.
Дрожа от ужаса, она уже повернула назад, когда там, в темноте, вдруг затанцевал желтый огонек фонаря. Кажется, двое мужчин, поддерживающих друг друга…
– Ричард! – позвала она. – Ричард!
Словно в ответ на ее крики вся носовая часть судна вдруг осветилась блеклым, белесым светом. Дождь застилал глаза, но Элизабет силилась рассмотреть, кто это. Вверху, на уровне капитанского мостика, тоже мерцали фонари.
Ей стало немного спокойнее, и она повернулась навстречу тем двоим. Они были достаточно близко, чтобы сквозь безумные завывания бури и плеск волн, щетинившихся серой пеной, донеслось: «Лисбет!»
Элизабет не знала наверняка, услышала она свое имя или нет, но вот что там, впереди, Ричард, не усомнилась. Тиски, сжимавшие ей сердце, разжались. Кто-то обхватил ее за талию и понес. Ее ноги едва касались пола, но Элизабет и не думала сопротивляться – так чудовищно было зрелище, представшее ее глазам.
«Это галлюцинация! Такого просто не бывает!» – пронеслось у нее в голове.
Над пароходом нависла стена воды высотой в целую гору. Элизабет зажмурилась, ожидая, что вся эта гигантская масса воды вот-вот обрушится на «Гасконь», и тогда никому не спастись… И был удар страшной силы, и потоки воды, и где-то кричали люди…
«Нам всем конец! – подумала Элизабет, цепляясь пальцами за металлическую перекладину. – Господи, а ведь я знала заранее! Я знала!»
Тихое, монотонное бурчание… Или песня? Жюстен только что очнулся от тяжелого забытья, которое не отпускало его много дней и ночей. Прислушался и понял, что вокруг его кровати действительно кто-то ходит. Сделав над собой усилие, открыл глаза и увидел женщину в белом халате, с убранными под чепец волосами. Она действительно что-то бубнила себе под нос, передвигаясь по узкой комнате с серыми стенами. Больше всего Жюстену хотелось зажмуриться и опять уснуть, но в голове все-таки возник вопрос: «Где я?»
– А! Наш милый юноша проснулся! – воскликнула женщина. Голос у нее был хрипловатый, с выраженным шарантским акцентом. – Не пугайся, это я разговариваю сама с собой. Так веселее!
– Мадам, кто вы?
– Доктор Фоше нанял меня ухаживать за вами, ну и вся стряпня тоже на мне! Я тут с четверга. Вас перенесли в эту комнату, потому что в смотровом кабинете доктор принимает больных.
Жюстен попытался разобраться в своих ощущениях и мыслях. Живот у него был забинтован, выше пояса – только нательная майка, оставлявшая открытыми руки. Через застекленное французское окно можно было рассмотреть зеленые насаждения и что на дворе солнечный день.
– Окнами эта комната выходит в сад, – сказала сиделка, проследив за его взглядом. – Вот и славно! Самое страшное позади, теперь уж точно поправитесь! Слава святой Ирэн! В пятницу вечером я уж было отчаялась. Вы метались в горячке, и у доктора кончилась настойка опия.
– А при чем тут святая Ирэн? – не понял Жюстен, которому было пока еще трудно поспевать за стремительной скороговоркой сиделки.
– Да как же? Она – святая покровительница медицинских сестер! Уж сколько я ей молилась, юноша, чтобы вы задержались на этом свете! Зовут меня Корнелия. Только не смейтесь: матушке это имя нравилось.
Сиделке было лет пятьдесят, и под форменным халатом угадывалась крепкая, дородная фигура.
– Скоро полдень! Сейчас принесу вам хорошего куриного бульона, – сказала она, взглянув на настенные часы. – Надо набираться сил. До сих пор я поила вас то жидким супом, то отваром шалфея, да только половину вы тут же выдавали обратно. Вы потеряли много крови. Ну ничего, отдохните немножко, а я через пять минут вернусь. И чтоб никаких глупостей! Вставать категорически запрещено!
Женщина лучезарно улыбнулась своему подопечному, отчего ее грубоватое лицо сразу стало симпатичней, и вышла. В одиночестве Жюстену было легче расслабиться, тем более что матрас был мягким и подушка приятно пахла мылом и лавандой. Он осторожно провел рукой по повязке на животе.
«Ларош хотел меня убить! У него в руке было ружье, и он обзывал меня бастардом! – вспомнилось парню. – Потом я очнулся в фаэтоне, живот страшно болел. А он держал мою голову на коленях!»
Жюстен твердо решил расспросить сиделку, как только та вернется, но вместо Корнелии в комнату вошел полный лысоватый мужчина в очках, болтавшихся на самом кончике носа. И он тоже был в белом халате.
– Здравствуйте, юноша! Слава Богу, вы пришли в себя. А то мы с вашим отцом боялись худшего!
– С моим отцом? – неуверенно повторил Жюстен.
– Гуго Ларош – мой старинный друг. Мы вместе воевали. Говорит, что вы – его сын, – пояснил доктор. – Он сидел возле вашей кровати часами.
Все еще очень слабый, Жюстен удивленно захлопал глазами. Леон Фоше присел с ним рядом, послушал пульс.
– Я вас прооперировал в тот же вечер, – сказал он. – На войне приходилось делать и не такое, но я – не дипломированный хирург. Я старался как мог. Благодаря опиатам вы не чувствовали боли, но в четверг у вас поднялась температура и пришлось ее сбивать.
– А где мсье Ларош?
– Вынужден был уехать – дела на виноградниках. Пока вы были тут, его жеребец стоял в одной конюшне с моей лошадкой, старенькой, но еще очень бодрой. Гуго говорит, вы любите лошадей и что он сделал из вас знатного наездника!
Жюстен кивнул, а потом задал вопрос:
– Какой сегодня день?
– Воскресенье, второе июля.
– Я должен был быть в казарме, в Сент-Этьене, еще в пятницу утром! Решат, что я дезертир!
– Не надо так волноваться, юноша! Этот вопрос решен. По поручению вашего отца кто-то из прислуги в Гервиле забрал из деревенской таверны вашу военную форму и вещи, а я отправил вашему командованию справку о состоянии вашего здоровья, с объяснением причин.
Доктор несколько раз повторил «ваш отец», и для Жюстена слышать это было дико. Он тихонько вздохнул – не знал, что и думать.
– Не хотелось бы вас чрезмерно утомлять, – продолжал доктор Леон Фоше, – но один вопрос все-таки задам. Почему вы не уведомили Гуго, что собираетесь вечером наведаться в поместье? Почему пришли кружным путем, со стороны конюшен? По его словам, он приметил на лугу, возле загона с жеребятами, лису, прицелился – и тут, откуда ни возьмись, вы! Несчастный случай, который мог стоить вам жизни. Все было так, Жюстен?
Тон у доктора был доброжелательный, и назвал он его по имени, однако было видно, что Леон Фоше встревожен.
– Если ваши версии не совпадут, мне придется проинформировать жандармерию, несмотря на нашу с Гуго многолетнюю дружбу.
Жюстен какое-то время неотрывно смотрел на яркую листву магнолий за окном. Вот с ветки взлетела пестрая птичка… Он заговорил, осознавая важность каждого слова:
– Доктор, все было так, как рассказал мсье Ларош. Пока я служил у него конюхом, он не знал, что я его сын. Но всегда обращался со мной хорошо.
– Ладно! Это то, что я хотел услышать, – сказал доктор, вставая. – Теперь отдыхайте! Корнелия скоро принесет вам обед. Славная женщина – добрая и прекрасно готовит. Вместе мы быстро поставим вас на ноги!
– Спасибо вам за все, доктор. Вы меня спасли.
– И я очень этому рад. Сказать честно, я еще никогда не видел моего друга Гуго таким потерянным. Он, гордец, умолял меня вам помочь. Даже известие о смерти дочки, Катрин, он воспринял с каменным лицом, такой уж у него характер.
Фоше вышел из комнатушки, которую оборудовал специально для пациентов, которые по состоянию здоровья нуждались в уединении, или же для тех, кому полагалось выздоравливать под медицинским присмотром. Но объяснить самому себе, почему он соврал врачу, Жюстен не успел.
– Бульон и яичко всмятку для нашего молодца! – еще из коридора жизнерадостно защебетала Корнелия.
В сотнях миль от Шаранты, на просторах Северной Атлантики, проснулась и Элизабет. Рядом тихо разговаривали, то и дело повторялось слово «чудо». Все тело у молодой женщины болело, голова была тяжелая. Как она вообще оказалась в кровати, на сухих простынях и в ночной рубашке?
– Слава Богу, она очнулась! – словно издалека донесся дрожащий от тревоги голос Бонни.
– С плохими новостями можно подождать! – отозвался другой голос, мужской.
– Чудо, что она вообще уцелела!
Это – Жан, его звучный голос… Элизабет повернула голову и увидела, что дядя стоит возле кровати и лоб у него перевязан. Рядом – капитан парохода.
– Шторм кончился? – удивилась она. – Так тихо, и корабль почти не качает.
Бонни беззвучно заплакала, вытирая нос скомканным в шарик платком. Жан кашлянул и отвел глаза. И никто больше не говорил про чудо… Элизабет приподнялась на локтях. Был в этой картине недостающий элемент. Но какой?
– Где Ричард? Где мой муж? Я хочу видеть Ричарда! Бонни? Дядя Жан? Кто-нибудь, ответьте!
По трагическому выражению лиц она все поняла. Захотелось кричать, но горло перехватило, и из груди Элизабет не вырвалось ни звука. Капитан счел необходимым сообщить ей плохие новости лично.
– Мадам, примите наши искренние соболезнования – мои и экипажа «Гасконь»! Ваш супруг и один из матросов стали жертвами гигантской волны, которая могла переломить корабль или его потопить. Чудо, что пароход вообще уцелел. Мсье Джонсон и мой старший матрос Поль Борен погибли на глазах у офицера, которому вы, мадам, обязаны жизнью. Он вовремя увидел волну и успел увести вас туда, где было безопаснее. Приказал схватиться покрепче за поручень и заслонил собой. Слава Богу, крыша галереи смягчила удар при обрушении волны, но этого хватило, чтобы вы потеряли сознание.
– А еще ты наглоталась воды, – добавила Бонни.
– Но что случилось с Ричардом и тем матросом, что был с ним? – спросила Элизабет. – Я их видела, они шли мне навстречу!
– Вода обрушилась на палубу с такой силой, что их попросту смыло за борт. И, судя по всему, унесло далеко от парохода. Утром мы спустили шлюпки в надежде их разыскать.
У Элизабет не было слов, чтобы выразить свое смятение и горе. Она не плакала – замерла, опираясь на локоть, и была очень бледна. Мокрые распущенные волосы липли к щекам.
– Ричард не умеет плавать, – жалобным тоном промолвила она. – Пожалуйста, уйдите, я хочу побыть одна. Бонни, дядя Жан, выйдите бога ради!
– Мадам, на вашу долю выпало еще одно тягчайшее испытание, – мягко начал капитан. – И я, со своей стороны, не стану вас обнадеживать. «Гасконь» выдержала шторм, но вы совершенно правы, судно не движется, а дрейфует. Карданный вал поврежден со вчерашнего вечера, и это большая проблема, потому что после недавней модернизации парохода паруса упразднили, сочтя их ненужными.
Бонни и Жан слушали, ни один не сдвинулся с места. Они и не думали исполнять просьбу Элизабет – оставить ее в одиночестве.
– Остается добавить, что мсье Дюкен правильно сделал, настояв на нашей встрече. В твиндеке много детей болеет, предположительно тифом. Поэтому советую вам оставаться в каюте.
И капитан, очень импозантный в своей униформе с золотыми пуговицами, попрощался. Уже на пороге, держа белую фуражку в руке, он еще раз поклонился Бонни. Жан закрыл за ним дверь, прошел к кровати и присел на ее край. Элизабет демонстративно отодвинулась к стенке, ее голубые глаза метали молнии.
– Ты виноват, что Ричард утонул! – заявила она. – Уйди! Тебе на всех наплевать – и на меня, и на Бонни! Ну конечно, такой герой – в шторм идти к капитану! А я так радовалась, что вас переселят во второй класс, где намного комфортнее. Но теперь все кончено и Ричарда я больше никогда не увижу. Я – вдова в девятнадцать, дядя Жан, и по твоей вине!
– Элизабет, милая, не говори так! – попыталась протестовать Бонни. – Ведь в таком случае я тоже виновата!
– И ты виновата, да! Уходите оба! Вон! У меня умер муж, и я хочу поплакать в тишине, без ваших лицемерных утешений.
Жан тихо выругался, встал и подтолкнул Бонни к двери. Когда они исчезли из поля зрения, Элизабет легла и разрыдалась.
– Почему? Ну почему, Господи? – стонала она.
У нее вырвался хриплый крик отчаяния и растерянности. Сжимая кулачки, молодая женщина зашлась в судорожных рыданиях.
– Лучше б я утонула в Сене! Тогда бы Ричард был жив, – сетовала она. – И я же знала, знала! Эта стена из воды – я ее видела во сне. Почему? За что?
И Бонни, которая стояла по ту сторону двери в коридоре, не выдержала: вернулась обратно в каюту и принялась ее утешать.
– Элизабет, моя хорошая, не прогоняй меня! – взмолилась она. – Я хочу разделить с тобой твое горе, утешить тебя, как это было всегда!
У Элизабет не было сил возражать, и она бросилась подруге в объятия.
– Все пройдет, моя хорошая, все уладится, – приговаривала Бонни, баюкая ее, как ребенка. – Ты поплачь, и тебе станет легче. Твоя правда, я во всем виновата, да только ничего не исправишь… Это я отправила Ричарда искать Жана, из-за меня он погиб. Сам погиб, а Жана спас! Мы собирались тебе рассказать, когда ты очнешься.
– Так расскажи! – нетерпеливо потребовала Элизабет.
– Насколько мне известно, Ричард нашел Жана на корме, с разбитой головой, в почти бессознательном состоянии. Рядом был еще один раненый, матрос. Мачта сломалась и упала прямо на них. Твой муж позвал на помощь, а потом сумел самостоятельно вытащить из-под обломков и Жана, и второго бедолагу. Если бы они остались лежать на палубе, придавленные, когда корабль накрыло волной, тут бы им и конец! Капитан говорит, это был геройский поступок.
В Элизабет снова вскипела ярость, хотела она того или нет. Чем быть вдовой героя, она бы предпочла, чтобы он сейчас вошел, ласково посмотрел на нее своими янтарными глазами, обнял крепкой мужской рукой…
– Я его любила! – воскликнула она. – Бонни, мы с ним были счастливы! Но я проклята, теперь я это точно знаю. Все, кого я люблю, погибают. Их всех у меня отняли – маму, папу, Ричарда. И я тоже хочу умереть. Слышишь, я хочу умереть! В этот раз сил у меня не осталось.
– Нет, даже не думай об этом! Вчера, когда офицер принес тебя в каюту, – недвижимую, мокрую, я решила, что ты умерла. И поняла, что у меня больше никого нет на этом свете дороже тебя, моя Лисбет! Уж как я себя укоряла, что бросила тебя и побежала к Жану! А потом доктор тебя осмотрел и говорит: жива! Но я все равно рыдала не переставая. Капитан прислал мне в помощь женщину из обслуги. Она меня утешила, показала, что ты правда еще дышишь. Помогла тебя раздеть и растереть теплыми полотенцами, смоченными водкой. Элизабет, я тебе, конечно, не родня, но я люблю тебя всем сердцем. И я представляю, моя хорошая, какое это для тебя горе.
– Бонни, обними меня покрепче! Прости, я обидела тебя напрасно.
Женщины обнялись и плакали вместе, забыв о времени и обо всем вокруг. Звенящая тишина – вот что вернуло их к реальности. Тишина полнейшая, словно на борту парохода они остались одни.
– Хочу на палубу, – сказала Элизабет.
– Нам всем приказали не выходить из кают.
– Мне плевать на запреты! Я должна увидеть океан, Бонни, так нужно! Что, если Ричард все-таки выжил и его привезут на лодке?
Молодая женщина вскочила с кровати, но тут же пошатнулась, схватилась рукой за лоб. Бонни же кинулась к чемодану с вещами своей подопечной.
– Ты едва стоишь на ногах! – вздохнула она. – Вот, надень серую юбку и сиреневую блузу. Платье в цветочек для такого случая не годится.
– Я переоденусь в черное при первой же возможности! – воскликнула Элизабет. – Я обречена жить в трауре, так пусть все вокруг об этом знают!
Возражать Бонни не стала. Элизабет думает о будущем, и это уже хорошо… Через минуту или две, расчесывая ей волосы щеткой, она спросила:
– Из-за двери я слышала, как ты твердила: «Я же знала, знала!» Тебе что-то такое уже снилось? Недавно?
– Нет, Бонни, это было давно. Я вспомнила, только когда увидела эту гигантскую стену из воды, нависшую над пароходом. И у меня есть доказательство. Там, в ящике комода, записная книжка в кожаном переплете. Возьми, пожалуйста! С января 1897, когда мы прибыли во Францию, я стала записывать сны – с той самой ночи, когда мы были в гостинице в Ангулеме.
Бонни принесла записную книжку. Элизабет принялась нервно ее перелистывать. Быстро нашла страничку и зачитала вслух:
– Ночь с 6 на 7 марта 1897 года. Снова кошмар. Утром я проснулась, но эта страшная картина все еще стояла перед глазами: зеленая стена из воды совершенно невообразимой высоты вздымается прямо передо мной, и кажется, что она вот-вот обрушится на меня и смоет. Мне очень страшно, но не могу ни двинуться, ни закричать. И, похоже, во сне я тоже не кричала, потому что Бонни спит в соседней комнате и точно прибежала бы меня успокаивать… Ума не приложу, что это может значить. Сон был короткий, и я была одна. Но, может, там был еще кто-то, и он кричал. Далеко или близко – не помню.
– Господи, но ведь вчера все так и было! – ужаснулась Бонни. – Как ты вообще решилась сесть на пароход после этого сна?
– А я забыла, Бонни. Поначалу я часто перечитывала эти записи, потом забросила. Я уже как-то тебе объясняла: вещие сны – они всплывают в памяти неожиданно. И так, наверное, даже лучше. Если бы я про них помнила постоянно, наверное, сошла бы с ума!
Элизабет закрыла записную книжку и швырнула ее на пол, как можно дальше. Внезапная кончина Ричарда – это тоже был своего рода кошмар, но только переживаемый наяву, а не во сне.
– Если б только они нашли его тело! – уже спокойнее сказала она. – Мама упокоилась в океанской пучине, и вот теперь – мой муж. Я была его женой и гордилась этим, была на верху блаженства, потому что он очень переменился. Ричард стал другим человеком, Бонни, – и все благодаря священнику церкви Сен-Сюльпис, который его исповедал. Ричард стал внимательнее, нежнее, уважительнее ко мне относиться.
Она умолкла. Перспектива одиночества страшила, но ведь и счастье для нее теперь невозможно, так ведь?
– Я всегда буду рядом, моя хорошая! Отменю свадьбу, если только я тебе нужна, – заверила ее Бонни, поглаживая по щеке. – И Мейбл с Эдвардом тоже окружат тебя любовью!
– Я не позволю, чтобы ты ради меня жертвовала своим счастьем! – заявила Элизабет. – Вы с Жаном строили планы: открыть бакалейный магазинчик, родить детей. Испортить тебе жизнь? Нет!
– Тогда прости и Жана! У него в мыслях не было тебе вредить. Нужно было срочно сообщить капитану и бортовому врачу, что детям в трюме очень худо.
– Мне было очень плохо, Бонни. Горе ослепляет… Я несла всякую чушь. Прости!
Но сказано это было жестко, таким тоном обычно не извиняются… Элизабет энергично приблизилась к двери, распахнула ее и вышла. Бонни последовала за ней. На палубе их глазам предстала странная картина: вокруг – ни души, и только океан простирается, сколько хватает глаз. К этому зрелищу пассажиры «Гаскони» успели привыкнуть, но сегодня вода была особенного серо-зеленого оттенка, с золотым отблеском, который появлялся, когда в разрывах туч проглядывало солнце. Был полный штиль, и спокойствие моря если и нарушалось, то легчайшей, едва заметной рябью.
И освещение тоже было необычным. Элизабет прошла в носовую часть судна, крепко схватилась за оградительный поручень. Тут же из люка, располагавшегося у нее за спиной, выбрался матрос.
– Мадам, вам нельзя здесь оставаться, – сказал он. – Приказ капитана!
– Я ненадолго. А где все пассажиры? – спросила молодая женщина. – Почему так тихо?
– Есть риск, что внизу, в трюме, эпидемия. Пассажирам приказано не покидать кают. После поломки пароход не в состоянии идти своим ходом, и с ночи мы дрейфуем.
Подошла Бонни. Она высматривала Жана, а увидела лишь тройку матросов, снующих вокруг большой лодки.
– При таких условиях когда мы можем быть в Нью-Йорке? – спросила она. – В шторм моя подруга лишилась мужа, и ей не терпится воссоединиться с семьей.
Матрос приподнял берет, бормоча соболезнования. Сочувственно глянул на Элизабет, которая не шевелясь вглядывалась в далекий горизонт.
– Капитан приказал спустить на воду вельбот. Шесть членов экипажа поплывут искать помощь. Дамы, прошу, пройдите в свои каюты!
Он отдал честь и бесшумно удалился. Элизабет хотелось еще постоять тут и поплакать, а еще – звать Ричарда и жаловаться на жестокость судьбы, но молчание океана леденило кровь.
Гуго Ларош мерил шагами гостиную друга, Леона Фоше. За ним с любопытством наблюдала сиделка Корнелия. Она хозяйничала и в кухне, а потому собственноручно подала гостю кофе с ломтиком еще теплой булочки-бриоши. Ларош не просто не поблагодарил, он, похоже, вообще не замечал ее присутствия.
– Прошу вас, присядьте, мсье Ларош! – сказала Корнелия. – Доктор как раз осматривает Жюстена. Как только закончит, я переменю повязки и вы сможете с ним поговорить. Жаль, вы не приехали вчера! Тогда бы вы могли сколько угодно побыть с сыном, и не пришлось бы дожидаться. Можете не волноваться, он чувствует себя хорошо, мы с ним много болтаем.
Лароша пробрал холодный пот. Может, пора уносить ноги? Ну конечно, Жюстен его выдал!
Женщина продолжала спокойно его разглядывать, но ее улыбка показалась ему угрожающей гримасой.
– Может, надо было предложить вам чаю? – спросила она.
– Ни чаю, ни кофе! – огрызнулся гость. – Оставили бы меня лучше в покое! Я ночь не спал.
Сиделка, моментально преисполнившись сочувствия, покачала головой. И улыбаться не перестала.
– Я вас понимаю! Это все от тревоги за Жюстена. Что ж вы не приехали вчера, мсье?
– Еще будете указывать, что мне делать? – рявкнул Ларош. – Вы как назойливая муха – крутитесь вокруг меня, досаждаете!
Сказано это было так зло, что Корнелия быстро ретировалась в кухню. В гостиную вошел Леон Фоше. Брови у него были грозно нахмурены.
– Гуго, что я слышу? По какому праву ты оскорбляешь женщину, мою верную помощницу? Я уже лет десять пользуюсь ее услугами и очень доволен. Она не заслуживает, чтобы на нее кричали, как на провинившуюся прислугу!
Под осуждающим взглядом друга Ларош поостыл, а потом и притворился виноватым, убеждая себя, что доктор вот-вот разразится обвинениями совсем иного рода.
– Ты слишком легко впадаешь в гнев, Гуго, – прозвучал еще один упрек. – Куда ты запропастился? Вчера я ждал тебя на ужин.
– Засиделся допоздна со счетами. На винном складе у меня есть кабинет, а в кабинете – кушетка, так что можно и переночевать. Там мне спокойнее, чем в замке, этой древней руине, населенной фантомами!
– Понимаю…
– Последние пару месяцев я совсем забросил дела на виноградниках, точнее, перепоручил их управляющему и работникам. И вот решил узнать, какие у нас планы на сентябрь, будет ли хорошим урожай.
Доктор дружески потрепал Лароша, который был выше его ростом, по плечу. Фоше был коренастый и упитанный, Ларош – худой и долговязый.
– Гуго, надо всегда надеяться на лучшее! Я рад, что у тебя объявился сын, тем более такой – и вежливый, и разумный, и обходительный. Мое скромное мнение – он будет тебе хорошим помощником. И прости, что напрасно тебя подозревал! Жюстен подтвердил твою версию событий. Слава Богу, пуля не задела жизненно важные органы. И, привезя этого мальчика ко мне, ты его спас.
– Нет, спас его ты, Леон! Дорогой мой, я многим тебе обязан. Спасибо!
Они обменялись долгим рукопожатием, глядя в глаза друг другу. Ларош никак не мог поверить, что в очередной раз избежит справедливой кары. Он схватил со стола чашку и ломтик булки.
– Умираю с голоду, – сказал он.
– Корнелия принесет еще, если нужно. А мне пора, у меня несколько визитов за городом. Запрягу свою лошадку – и в путь! Жюстен тебя ждет.
Жюстен узнал голос Лароша, звучный и сварливый, еще когда тот хамил сиделке. Встречи с бывшим хозяином он опасался, хотя, с другой стороны, ему было что сказать Ларошу.
– Ну вот, повязка совсем чистая! Рана заживает, – приговаривала Корнелия, но, вопреки обыкновению, не улыбалась. – Принести еще одну подушку?
– Мне и так удобно, мадам! Можно сколько угодно любоваться садом, и в особенности тем деревом с белыми цветками. Кажется, это магнолия?
– Да. Ее посадил отец доктора, мне рассказывала мадам Фоше. Запах у магнолий чудесный, днем я вам сорву цветочек и поставлю в вазу тут, на прикроватном столике. И не думайте, что это я на вас сержусь! Ваш отец – грубиян, но мне повезло, потому что ухаживаю я не за ним. Вы очень милый юноша.
– Не обращайте на него внимания, мадам. Я вас просто обожаю!
– Век бы вас слушала! Наверняка вы уродились в матушку. Говорят, что сыновья больше похожи на мать, дочки – на отцов. Но что-то я заболталась, пора к плите! Сегодня на обед у вас будет тушеное мясо с картофельным пюре. И можете называть меня Корнелия!
– Спасибо, мадам Корнелия!
Жюстен сердечно улыбнулся своей сиделке, хотя на душе у него скребли кошки. У него было время подумать о тех, кто его породил. Что до Мадлен Кинтар, то, сколько бы он ни пытался вычеркнуть ее из памяти, забыть побои ремнем, брань, грязный матрас на чердаке и хлебные корки, которыми его кормили, не получалось. Он так глубоко задумался, что заметил Гуго Лароша, только когда тот переступил порог.
– Ну, здравствуй, Жюстен! Если ты плохо себя чувствуешь, я могу прийти позже.
– Входите!
Ларошу вдруг стало не по себе, однако он все же подошел к кровати. И даже присел на стул рядом.
– Как ты? Сильно болит?
– Меня очень хорошо лечат. Рана болит, но уже терпимо. Я больше не хочу пить опийную настойку.
– Мужества тебе не занимать… Жюстен, я должен извиниться за свою непростительную выходку. И поблагодарить тебя, что утаил это от врача. Я был пьян, мой мальчик, пьян в стельку. Сам не знаю, какой черт меня дернул выстрелить.
Ларош старательно понижал голос и часто поглядывал на открытую дверь – не идет ли кто по коридору.
– Ба! Наши семейные дела! – попытался оправдаться он. – И никого, кроме нас, это не касается. Правда, Жюстен?
– А что Мариетта? И ваш новый конюх?
– Эти ничего не расскажут. Коля думает, что произошел несчастный случай. А Мариетте я предложил крупную сумму. Ее муж Бертран – жуткий скряга. Так что ей теперь не придется ходить в замок на подработку. Бертран с Коля – родные братья.
– А как она объяснит Бертрану, откуда деньги?
– Это не мое дело, что-нибудь придумает. Скажи, ты точно хочешь вернуться на службу после выздоровления? У меня есть что тебе предложить.
– Я уеду, как только доктор меня отпустит. Вы, мсье, вызываете у меня отвращение. Более того, я бы обрадовался, если бы вас упекли в тюрьму. Только я никогда ни на кого не доносил – ни на мать, ни на сослуживцев, когда те уходили в самоволку. Донести на вас, моего отца? Я не смог. И до сих пор спрашиваю себя почему. Положился на Бога: только он вправе вас судить.
Гуго Ларош готов был сквозь землю провалиться от стыда. Благородство Жюстена, которому низменные побуждения были, похоже, совершенно чужды, впечатляло. У него даже навернулись слезы на глаза – так Жюстен в этот миг был похож на Катрин, это неукротимое дитя, чей характер ему так и не удалось переломить.
– Прости меня, мой мальчик! Твоя сестра Катрин гордилась бы тобой. А я – я не заслуживаю таких детей.
С этими словами Ларош, встав так резко, что стул перевернулся, выбежал в коридор. Еще пара секунд – и хлопнула входная дверь. Жюстен, утомленный всплеском эмоций, откинулся на подушки. И зажмурился, потому что ему отчего-то хотелось плакать.
«Все-таки это мой отец, – думал он. – И, кажется, он меня пусть немножко, но любит!»
Эдвард Вулворт открыл дверцу и подал руку, помогая Мейбл выйти из новенького автомобиля, купленного к возвращению Элизабет. На душе у обоих было неспокойно. Супруги направились к причалам, где всегда было очень людно и их обитатели создавали особенную атмосферу порта – многонациональную, космополитичную и очень красочную.
– Эдвард, ее корабль точно вышел из Гавра во вторник 27 июня? – нервно спросила Мейбл у мужа.
– Ну конечно! Я получил подтверждение по телеграфу от капитана французского порта и сразу же отправил запрос во все английские и ирландские порты по маршруту следования. Ни в один «Гасконь» не заходила.
– В Нью-Йорке пароход ожидали в среду, 5 июля. И никто не смог внятно тебе объяснить эту задержку. Эдвард, они могли потонуть в шторм, и мы никогда больше не увидим свою Лисбет! Боже, когда я об этом думаю, мне тоже хочется умереть! Скарлетт вчера вечером отказалась что-либо спрашивать у карт – боится дурных новостей.
Мейбл подняла свое нежное личико к небу, которое сегодня было ярко-голубым. Какое-то время всматривалась в небесную лазурь и – горько заплакала.
– Цвет летнего неба всегда напоминает мне прекрасные глаза нашей любимой дочки, – сказала она.
– Идем, Мейбл! И не стоит отчаиваться. Я уже запланировал встречу с руководством Трансатлантической компании, которой принадлежит «Гасконь». Думаю, новости они узнают первыми, ведь как-то же они поддерживают связь с кораблями.
Негоциант скрывал свою тревогу, но в глубине души уже опасался, что произошло несчастье. Внешне сдержанный, не показывающий чувства на публике, Эдвард Вулворт искренне любил свою Элизабет.
– Скажи, что скоро мы сможем обнять нашу девочку! – со вздохом попросила Мейбл, повисая у него на руке.
– Я не могу ничего обещать, дорогая. Но пока у нас нет ни единого повода отчаиваться. Опоздание на пару дней – это не страшно. Хочешь, после обеда сходим в собор Святого Патрика, помолимся?
– Прекрасная мысль! Я поставлю свечки и попрошу Господа вернуть нам наше обожаемое дитя! – обрадованно отозвалась Мейбл. – А можно я предложу Скарлетт пойти с нами?
– Я хочу побыть с тобой вдвоем, Мейбл, и тебе это прекрасно известно! Извини, если повторяюсь, но твоя подруга не внушает мне доверия. Ни малейшего! С тех пор, как вы стали видеться ежедневно, ты страдаешь бессонницей, вздрагиваешь от малейшего шороха и уволила Норму, которая прекрасно вела дом. Кстати, я так и не получил объяснений на этот счет!
Мейбл растерялась, опустила глаза. Она не могла вот так прямо признаться мужу, почему избавилась от образцовой прислуги. Скарлетт убедила ее, что Эдвард с Нормой – любовники.