Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 1. Город
«…Десять лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства – это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»
Он вышел из здания вокзала в восемь часов утра. Посмотрел по сторонам на оживленные улицы, не зная куда идти. Но это мало его беспокоило: он знал, что его где-то ждут.
Вдалеке раздался приглушенный раскат грома. Зарёв поднял голову и всмотрелся в серое небо, будто изучал нового знакомого. Этот был невероятно молчаливым и с виду грозным, но в то же время таким мягким, легким, воздушным. Напущенная тяжелая хмурость – вот чем небо пыталось оттолкнуть новых знакомых. Оно бережно хранило свои чувства, прятало сердце за неприветливыми ледяными ливнями. Николай улыбнулся – они еще подружатся.
В этот город приятней всего приезжать на поезде. Со стуком и грохотом поезд проезжает Обводный канал и через несколько минут медленно заползает на величественный вокзал. Толпы встречающих, потоки прибывших, дребезжание сотен пластмассовых колесиков чемоданов, проезжающих по несчетным стыкам плит. Пройдешь через вокзал на одном дыхании – ведь там впереди уже видны высокие двери, через которые льется тусклый солнечный цвет, похожий на мелкий снегопад. И у этих врат столпотворение: люди медленно выходят в город, стоя друг за другом, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, будто они собрались у дверей особняка Гэтсби; неотступно двигаясь за идущим спереди, не желая потерять свое место в такой близости от столь желанной награды – лишь двери пройди, и мир чудес примет тебя. Вокзал – это лишь кроличья нора.
На самом деле повода для беспокойства не было – где-то среди людей затерялся Антон Цвет, старинный друг и бывший одноклассник Николая. И он как всегда опаздывал. Зарёв подошел к краю бордюра, отгороженного от проезжей части тяжелыми цепями, протянувшимися от одного металлического столбика к другому. «Никак якорные цепи, славные традиции Балтийского флота?», – с усмешкой подумал поэт. Он вспоминал заброшенный и оставленный богом Кронштадт – гордую обитель отечественного флота, а ныне никому особо и не нужный городок, накрытый покрывалом истории, которое приносит с собой только пыль и гнетущее ощущение пустоты. Кто знает, быть может, когда-нибудь и с северной столицей произойдет то же самое. Падёт всё, останутся лишь камни и дикари, конвоируемые людьми в касках. Надо думать, это будет не скоро.
Поэт качнул ногой «якорную» цепь. Они не виделись с этим городом десять лет. И что же? Всё та же надпись «Город-герой Ленинград» на здании напротив вокзала, всё тот же обелиск в центре площади, круглый вестибюль станции метро… Глазу не за что было зацепиться. «Надо углубляться в город» – подумал Зарёв, – «Быть может, там таятся сюрпризы и неизведанные берега?» Он поднял свой потрепанный чемодан с фотографиями Делёза, Мисимы, Мандельштама, Одри Хепберн и Довлатова внутри, и пошёл искать улицу известного поэта.
Он хорошо помнил, что Петербург обманчив: после поездки в тесном пыльном поезде он награждает путников простором площадей, проспектов и свежим северным ветром. Над обелиском со звездой в сторону залива пролетают чайки. Город встречает своего нового героя распростертыми объятиями и вскоре неизменно заводит его в свои тесные улицы-ущелья, стремясь буквально прижать его к себе и не отпускать никогда. И было в этом своё очарование.
На перекрестке перед поэтом проехала белая грузовая Газель с большой бордовой вывеской, обернутой прозрачным полиэтиленом в несколько слоёв. «Английский паб Сьюард Б.» – гласила она. Машина свернула на Лиговский проспект. «Видимо, всё же город преображается» – промелькнула мысль перед вспыхнувшим над головами зеленым светом.
Что ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Города, где каждый дом – история, рассказать которую можно с двух сторон: первая – фасадная: кто построил, кто жил, что великого свершалось, почему на барельефах именно грифоны, а не орлы; когда будет реставрация и т.д.; вторая – по ту сторону стен, внутри, сродни этому произведению; рассказ не про каменную кладку, а про судьбы жильцов, про их мечты, слезы, отрешение, заброшенность, старость и молодость; смерть, что резко подводит итог их делам. Зачем это знать? Первое – для того, чтобы слыть «начитанным человеком», «для общего развития», «для знания истории родины» и тому подобное. В свете это любят. А вот про второе предпочитают молчать, потому что это то, что касается всех нас, это не то, о чем можно говорить безопасно, не боясь за себя; потому что трагедии имеют неприятное свойство повторяться из года в год, переходить из семьи в семью, перемещаться из одного мира в другой. А если уж эти истории тесно связаны с нами, то, возможно, мы так и не расскажем их. Люди уйдут, исчезнут, перестанут говорить, а стены, дома всё так же будут стоять грозным напоминанием – они будут помнить всё. Так что же ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Перейдя несколько перекрестков, Зарёв почувствовал радостный трепет в груди. Что-то должно произойти, что-то будет.
На ресепшене хостела царила утренняя неспешность.
«Он швырнул тетрадь за спину в дальний угол комнаты. Раздался звук бьющегося стекла, наверное, это был фарфор. Следом что-то хрустнуло и громко упало с верхушки шкафа с дребезжащим звуком. Писатель резко обернулся: рядом с потрепанной тетрадкой на полу лежала акустическая гитара. Он посмотрел на шкаф, потом на инструмент, потом снова на шкаф. «Как же я раньше этого не заметил?» Он встал и подошел к гитаре – разбилась. Поврежденный от падения гриф отвалился у него в руках и повис на струнах. «Вот так ненависть ломает невинные вещи. И хорошо когда только вещи». Этим вечером он закопал сломанную гитару во дворе вместе с рисунками, которые нарисовал днем. Это были похороны невиновных. Человек чувствовал себя скверно».
– Сирень, Сирень.
Девушка за стойкой оторвалась от чтения и рассеянно посмотрела на подошедшего молодого человека в черной кожаной куртке.
– Сирень, сейчас должен приехать мой друг, я пойду его встречу, и минут через двадцать мы с ним вернемся, будь на месте, пожалуйста.
На его щеке красовались красные полосы – следы недавнего пробуждения и смятой простыни. Волосы были немного приглажены, но местами тоненькие волоски торчали во все стороны. Девушка хихикнула и сказала ему об этом.
– Да и бог с этим, не королеву иду встречать. Всё поймёт.
Сирень улыбалась. Она только сейчас заметила, каким забавным может быть Цвет. Еще его немного торчащие уши, широкий нос и изящные, по-настоящему красивые губы – дополняли этот хаотичный утренний образ.
– Я пошёл, – сказали зеленые глаза.
– Иди…– ответила Сирень и проводила его взглядом.
Хлопнула входная дверь. На стене напротив ресепшена висела большая карта города на английском со множеством воткнутых разноцветных флажков. Красные – достопримечательности, синие – перекус, зеленые – парки, желтые – развлечения, белые – места начала ежечасных экскурсий. Большая наклейка в виде синего глобуса – расположение этого хостела, прямо в центре всего. Сирень закрыла книгу, оставила ее на столе, отпила из чашки чай и посмотрела на высокие окна. За белыми занавесками ничего не видно, будто за окном есть только холодный свет и ничего более.
Зазвонил домофон. Сирень поставила чашку и нажала на кнопку.
– Это мы, – раздался голос Антона.
– И двадцати минут не прошло, – сказала девушка и открыла дверь, а потом задумалась: а не слишком ли язвительно это звучало? После минутного подъема по лестнице входная дверь открылась, и к ресепшену подскочил Цвет, опершись на стойку руками:
– Представляешь, он нас сам нашёл! Выхожу, дохожу до первого перекрестка и встречаю его, стоит, головой крутит: куда идти? Верно, чувствовал, что совсем близко был.
Он развернулся и показал на гостя:
– Коля Зарёв!
– Здравствуйте, – робко произнес он, и, подойдя, протянул руку.
Сирени пришлось привстать, ее ноги в шерстяных носках скользнули с удобной перекладины между ножками стула на тапочки. Она потянулась к руке Николая:
– Очень приятно.
Её теплые пальцы коснулись его холодной ладони. От неожиданности небольшая дрожь пробежала по ее телу. Обитатели теплых домов всегда так реагируют на неожиданно вошедшую в их гостиную стужу. И глаза у Зарёва были серыми, насыщенными, цвета каменных мостовых этого города, облитых водой. Редко когда их согревало солнце. Девушка на миг замерла, смотря на это серьезное лицо, которое только что вошло в ее жизнь. Рука пошла вперед, их ладони застыли в миллиметре друг от друга, будто причувствовались, и… соприкоснулись. Пальцы сжались. Николай слабо улыбнулся – приподнялись только уголки рта, но Сирень интуитивно поняла, что и это уже многое.
– А я Сирень, – прошептала она.
Небритая улыбка стала еще шире, он приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но остановился. Покачал головой и на выдохе быстро произнес:
– Очень приятно.
Девушка сияла. Зарёв пытался это делать. Они отпустили руки друг друга, и сразу же вмешался Цвет, спрашивая про готовность номера, ключи и напоминая про скидку для друзей. Сирень рассеянно покивала ему головой, дала ключи. Николай перевел взгляд с нее на окно, смотря на самый верх, пытаясь увидеть небо сквозь полупрозрачную занавеску.
– Пошли, тебя ждут лучшие апартаменты по эту сторону Лиговского, – бодро похлопал его по плечу Антон.
Гость кивнул головой, взял свой чемодан, и они свернули в коридор, провожаемые взглядом девушки. Он был на голову выше Цвета и выглядел очень худым даже в объемной толстовке и плаще. Они скрылись за поворотом. Сирень прикоснулась пальцами к ладони правой руки, чувствуя остатки холода, которые стремительно исчезали. Она посмотрела на руку, потом снова на поворот: были слышны их шаги, потом звук поворачивающегося замка, скрип разбухшей от влаги двери, нежелающей открываться сразу, непонятные слова Цвета, его смешок, снова шаги куда-то вглубь номера и дверной хлопок. Стало тихо. На ресепшене хостела вновь царила утренняя неспешность. Сирень прижала ладонь к своей мягкой щеке; холод ушел, а ей хотелось, чтобы он остался подольше.
– Это дешевая гостиница? Так хорошо обставлена, – спросил Зарёв, посмотрев по сторонам.
Новая металлическая двуспальная кровать на тонких ножках с толстым матрасом, несколько тумбочек, большой темный шкаф, пугающий своей внушительной пустотой внутри, белые стены, исписанные знакомыми девизами, большой плакат на стене, зазывающий на «Три левых часа». В ванной таких творческих изысков не оказалось: белый кафель, ванна, раковина – всё до безобразия было предсказуемо.
– Это хостел.
– Хостел? Впервые слышу.
– Да это нововведение последних лет. Пришло с Запада, а это один из первых хостелов в нашем городе. Времена, когда туристы могли останавливаться только в дорогих гостиницах или снимать обветшалые квартиры, прошли. Вот этот номер называется «Убийцы вы дураки» и посвящен ОБЭРИУтам.
– Вижу, вижу… – протянул Николай, ставя чемодан на кровать.
Неспешно снял свой плащ, повесил его на крючок за дверь, стянул толстовку, перекинул ее через спинку единственного стула, оставшись в белой рубашке. Да, верно, кто же еще носит рубашку под толстовкой?
– Давай раскладывайся, приводи себя в порядок, а потом отправимся гулять. Сегодня нас ждет центр города, а потом вечером пойдем в «О, Рама!», – размашисто двигая руками, как щедрый барин, говорил Цвет, прохаживаясь по комнате.
– А что в центре интересного сегодня? Из мероприятий, – бодро спросил Зарёв.
– Книжная ярмарка, она каждый год открывается. Так…– Антон сел на подоконник. – Байкеры вроде еще не приехали, исторических фестивалей сегодня вроде бы нет… Конечно, будут спонтанные выступления уличных групп.
– Тоже неплохо. А что за вид из окна?
Коля подошел и отодвинул тяжелую однотонную занавеску:
– А, да, конечно же, на легендарный двор-колодец. Одни стены вокруг и дворик в пять человеческих шагов…
– А ты на что рассчитывал?
– Еще не переключился после поездки, – подмигнул другу Зарёв. – А небо у вас высоковато… Только на самом верху и увидишь. Настоящий колодец!
– Вот вам, туристам, только и удивляться этому! – рассмеялся Цвет, скрестив руки на груди.
– Кто бы говорил, сам сюда приехал два года назад, – подначивал Николай друга, вернувшись к вещам.
– Но успел уже пропитаться местным колоритом.
– Надеюсь, очень надеюсь…
В первых числах октября 1993 года в этой квартире умерла Агафьева Соня Николаевна. Родившаяся еще при царе, она прожила в этом городе долгих 85 лет. Она видела две осады города, омыла своими бессильными слезами все голодные и холодные зимы, во время гражданской войны потеряла в застенках Крестов отца, а в 37 году и обоих братьев. Правду об их аресте и расстреле она узнала только во время оттепели. Но вот пало красное знамя, вновь взметнулся триколор, и старушка внезапно умерла. 4 октября 1993 года состоялись похороны.
Гроб для Сони Николаевны, крышка которого встречала гостей в прихожей, одним своим видом напоминал всем собравшимся о том, что гроб – это просто продолговатый ящик. Большего смысла без тела внутри ему придать решительно не получалось. Впрочем, старушка уже заняла своё место в центре комнаты в этом фанерном ящике на двух табуретках. Усопшая, с шеи до пят закрытая всеми возможными полупрозрачными обрядовыми покрывалами, одетая в черные одежды, обернутая любимой шалью, лицом совсем на себя похожа не была. Перед гостями лежала сухая тощенькая старушка, и если бы не любимый всеми бирюзовый платок на ее голове, то никто бы и не узнал пухленькую веселую Соню Николаевну, что так любила собирать у себя друзей, знакомых, родных и кормить их своей превосходной кухней.
Её муж Иван Осипович, герой войны, встречал гостей и подтверждал их самые страшные догадки:
– Да, да, она тяжело болела. Очень сильно мучилась в последние недели. Да, правда, что пришлось ампутировать ногу, началась гангрена. Полгода прожила с одной ногой. Болезнь её замучила.
На этих похоронах присутствовал правнук усопшей – Миша Королёв, поступивший в этом году в местный университет. Уже несколько лет он не был на этой квартире и очень сильно удивился ее преображению: как оказалось, его прабабушка была последним жильцом этой коммуналки. Какой-то серьезный мужчина в кожаной куртке ходил по комнатам и недовольно причмокивал, проходя мимо «похоронной комнаты». Мише было немного грустно, но не сильно. Прабабушку он запомнил только по детству, когда она хватала его своими сильными руками за кисти рук, сжимала и страшно громко говорила: «Ку-у-уда-а-а полез?» Почему-то Мишу она не любила.
Рядом с ним в тот день был его верный друг Гришка. Он увлекался политикой и даже спорил на деньги, пытаясь угадать развитие ситуации в стране и мире. Мишу это беспокоило, порой Гриша хорошо проигрывался на этом, теряя деньги и уважение у победителей. Однако он говорил, что деньги это так, стимул лучше думать и ничего более. Поэтому Гришка принимал все политические события близко к сердцу. Когда пала Берлинская стена, то на следующий день он пришел к Мише с газетой в руках и радостно заявил:
– Ну всё, проиграли мы Холодную войну.
Когда развалился Советский союз, то ситуация повторилась – Гришка пришел с газетой и печально сказал:
– Ну, теперь мы точно проиграли Холодную войну.
В коридоре было шумно; каждый, кто заходил в холодную, накрытую серым светом комнату, старался благоговейно говорить шепотом, ходить как азиатский монах в неком негласном наклоне вперед, и своим долгом считал заметить очевидные перемены, произошедшие в лице покойной. Однако стоило им пройти за порог комнаты, как сырость и пустота высоких потолков квартиры наполнялась восклицаниями, монотонными историями, радостными встречами дальних родственников и последующими обвинениями во всех семейных грехах: от непослушности детей пятнадцать лет назад, обернувшейся разбитой вазой до, конечно же, квартирного вопроса. Недавно ушедшая страна подняла вопрос площади для проживания в жизни каждого жителя новой страны до невиданных высот. Из-за каких-то 30 квадратных метров разрушались семьи, вершились суды, представители сильного пола были готовы избивать друг друга, а слабого – доходить до невероятных уровней сквернословия. Конечно, это затрагивало не все семьи, довольно часто родственники могли договориться и просто затаить друг на друга только небольшие обидны. Но открытые войны и ненависть на почве вопроса о квартире не были редки. К слову, комнатка Сони Николаевны была приватизирована частным лицом, которое только и ждало, когда же умрет старушка-блокадница. У лица в кожаной куртке были большие планы на это место.
На самом деле Цвет не лукавил насчет «лучших апартаментов». За этим хостелом прочно закрепилась репутация одного из самых статусных. Появившись в первую волну их открытий, он сразу же привлек взгляды демократичными ценами и своей изюминкой: каждый номер был посвящен определенному писателю или произведению. Номер Пушкина, Достоевского, «Евгения Онегина», Есенина, Ахматовой, Маяковского, «Детства» Горького и т.д. Номер «Убийцы вы дураки» был один из трех двухместных номеров, и Николай даже не представлял, как его друг смог обеспечить ему столь удобные пенаты (остальные номера были по шесть-восемь мест).
Положив на тумбочку несколько книг, Зарёв посмотрел на зевающего товарища:
– Сонный ты какой-то сегодня.
– Я переезжаю сейчас. Ближе к центру буду жить. Но пока еще не получается въехать на новую квартиру, там еще пару дней будет предыдущий арендатор жить. А из своей прошлой каморки я съехал сюда. Так что и до вокзала идти было недалеко. Вот только всё равно проспал.
– Да к тому же и не выспался.
– К тому же, – ухмыльнулся Цвет. – Ладно, пошли, покажу тебе кухню и ванную с туалетом.
Он резко встал, расставив руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и быстро пошел к двери, всем своим видом показывая, что еще готов побороться с этим днем.
Коридор делал крутой изгиб и делил хостел на две части: до изгиба и после. В сущности, никакой разницы между двумя половинами не было: основное пространство занимали закрытые двери номеров. На первом отрезке находился ресепшен, на втором – кухня и санузел. На кухню вела широкая арка без дверей. Высокие окна, однотонные тяжелые занавески, двор-колодец. Сырость, сырость, сырость. Тепло от чая и новая блестящая микроволновка черного цвета.
– Здесь всегда на столе есть еда. Хотя бы по минимуму – печеньки, кашка, чтобы развести, с десяток фруктов. И, конечно, чай. О, доброе утро, Марсель! – поприветствовал Цвет заспанного человека в толстой кофте кремового цвета.
– Доброе, доброе!
– Это мой сожитель, уроженец Франции. Путешествует каждое лето. Что скажешь про этот хостел, Марсель?
– У нас номер Достоевского на восемь человек. Есть номер Томаса Манна и Мисимы. Хорошо отделанный подъезд. На входной двери надпись: «Добро пожаловать». Что еще?
Цвет оперся одной рукой на белую скатерть и посмотрел на Николая:
– А действительно, что еще?
В этой комнате на американский манер располагалась и кухня, и столовая. Несколько небольших круглых столиков стояли вдоль стен, кухонный гарнитур с плитой устроился на противоположном конце помещения. Парочка холодильников тихо шептались в утренней тишине. Помимо них и француза за столиками сидели еще несколько человек, и медленно жевали свой завтрак, заглядывая в книги и блокноты. Стены здесь были холодного бледно-синего цвета, забирающие тепло, но погружающие в какое-то вынужденное спокойствие.
– Антон, тебе чаю заварить? – раздался женский голос позади.
Друзья синхронно развернулись.
– А, Белла, ты уже пришла! – воскликнул Цвет. – Коля, это Белла, еще одна доблестная работница нашего ресепшена. Белла – это мой хороший товарищ Николай Зарёв.
Женщина лет сорока в пуловере цвета морской волны и с яркой прической в стиле «гнездо» оценивающе посмотрела на гостя северной столицы:
– Здравствуй, здравствуй. У нас остановился?
– Да.
–– Тогда чувствуй себя как дома, – ее широкая улыбка, обнажающая все зубы и окаймленная красной помадой, выглядела небезопасно. – Так какой вам чай? Как раз чайник вскипел. Есть все, но подавляющая часть в пакетиках.
– А кофе есть? – спросилАнтон, – Дни считаем банками, банками из-под кофе… Давайте споем? Будет здорово!
Он сел на пошатывающийся деревянный стул к Марселю и запел в утренней неспешности:
Дни считаем банками, банками из-под кофе
И кто в этом виноват?
И кто виноват, что я такой одинокий,
Не чувствую больше тепла…
Последняя дама разбила мне сердце
Пять заснеженных зим назад,
И теперь меня лишь одно беспокоит:
Замерзну ль в шестую я без огня?
Ооо, огонь любви,
Огонь надежд и судеб,
Мне выпала суровая пора –
Её воспеть хочу я!
Ооо, огонь любви,
Его пламя обожгло меня,
Когда тебя увидел я,
Когда тебя увиииидел!
– Ха-ха-ха, – рассмеялась Белла, продолжая возиться на кухне, – вот подхалим!
– Всё ради вас, всё ради вас.
– Если можно, то мне зеленый, – сказал Николай и подсел к певцу.
– Конечно, дорогой, – протянула Белла, – Всё для тебя.
– А мне красный! – крикнул Цвет.
– Как маки под Марселем! – с шепелявым акцентом воскликнул путешественник.
– Не-ет, дорогой мой, тебе и черный сойдет.
– Ну, Белла, а что с кофе?
– Черный.
– Прекрасно.
– Чай.
– Ужасно.
– Для тебя только это. С сахаром?
– Да.
– Лучше нет.
Белла разве что язык не показывала Цвету. Их словесная игра продолжалась еще несколько минут, прежде чем долгожданные напитки достигли их стола вместе с сушками, бубликами и творожными печеньями: Белла, несмотря на острый язык, была хорошей и ответственной хозяйкой.
– Чудный вкус, – заметил Зарёв, приподняв в руках надкусанную печеньку.
– Ешь, ешь. Это наше, местное. На Октябрьском заводе производят, весь город их ест, – отпивая из кружки цвета морской волны, отвечала женщина.
В ее ушах были крупные черные пластмассовые кольца, строгие очки того же цвета, широкое лицо и неснимаемая улыбка – она напоминала завистливую мамину подругу из университетских времен: необычайно доброжелательную, но эта улыбка… она выдавала всё. Николай смотрел на нее и не знал, что ожидать от этой женщины. А пока он думал над этим, Марсель и Цвет разговорились.
– Мы во Франции любим отдыхать на выходные. У нас и большинство магазинов закрывается: все отдыхаем. А у вас всё работает, все стоят на кассах, как в будний день. Боюсь представить, что у вас на день Святого Сильвестра происходит. Наверное, всё, что должно закрыться в десять, в десять и закрывается.
– Святого Сильвестра?
– Ах, да, у вас же по-другому! На Новый год, 31 декабря.
– А тут у нас сокращенный день, работодатель понимает, что все домой хотят, и пораньше отпускает.
– Думаю, у вас в Париже тоже всё открыто в центре города, – заметил Зарёв.
– Но не дальше того предела, за который может войти средний турист, – рассмеялся Марсель. – В детстве мы каждые выходные проводили всей семьей. В субботу занимались домашними делами, а в воскресенье обычно выезжали за город на пикники или катались на лыжах, тут уже от времени года зависит.
– Наполеона еще помните? – допивая чай, поинтересовался Николай.
– Последний великий француз, – вставил реплику Антон.
– Не обижайте Сартра, мсье.
– А как же Селин?
– На него лучше вид из-за границы, – с неприязнью ответил путешественник. – А Наполеона, конечно же, помним. Наш Великий Император и лучший полководец в истории. Это наша гордость. А вы за какого своего императора горды?
И тут разгорелась целая дискуссия. Даже мало понимающая в истории Белла упорно продвигала своего кандидата в лице Екатерины II с лозунгом: «Но она же женщина». Так и не придя к общему мнению, участники решили закончить чаепитие, ведь новый день звал на новые подвиги.
Белла заступила на пост, и Сирень была свободна. Она надела красное легкое пальто, обвязала шею желтым шарфом, взяла объемную спортивную сумку из-за стойки и на выходе наткнулась на затертую коробку, доверху забитую книгами.
– А куда эти книги? – спросила девушка у сменщицы.
Белла выглянула из-за рецепшена и без интереса ответила:
– На выброс, я эту коробку только что сюда поставила.
– А почему именно они?
– Потому что они в коробке.
Сирень замерла: уж слишком непонятным был ответ, сказанный с такой простотой. Она посмотрела на Беллу, листающую блестящий каталог и совершенно не озабоченную судьбой книг. Девушка села на корточки, поставила рядом сумку и принялась перебирать книги, шурша жесткими корочками по картону. Через пару минут раздался звук расстегивающейся молнии и несколько книг легли в сумку.
Белла поставила галочку около лака для волос и посмотрела на Сирень уставшим взглядом:
– Не бойся, они все возвращаются обратно, – гулко и испытывая страшную скуку сказала она.
– Как? – сразу же раздался звонкий голосок Сирени, и она обернулась.
– Все знают, что они на выкидку, и разбирают их по комнатам. И они все снова возвращаются на полки. Круговорот и обновление.
И женщина вернулась к каталогу.
На душе Сирени стало легче. Она положила еще одну книгу в свою сумку и оставила коробку в покое. С улыбкой и внезапно нахлынувшей радостью она попрощалась и вышла:
– Пока, Белла!
– Да-да… – протянула женщина.
Через десять минут к выходу подошел один из постояльцев. «Как же его звали… Вроде бы Николай…» – пыталась вспомнить Белла, но чтобы не ошибиться, решила вообще никак к нему не обращаться:
– А где Антон?
Зарёв развернулся к ней и нервно улыбнулся:
– Я отправил его спать.
– А вы к нам в город уже не первый раз?
– Да, не первый. С самого детства бываю и люблю.
– Вот и прекрасно. Буклетик надо с картой?
– Нет, спасибо.
– Есть на русском и на английском, – в подтверждение своих слов Белла достала из-за стойки две брошюры с фотографией Медного всадника на первой странице.
– Я, пожалуй, буду освежать всё в памяти опытным путем.
– Карты детальные, – женщина начала листать бумажки, показывая серые кварталы.
Понимая, что тут просто так не отделаться, Николай закусил губу, опустил голову, размышляя над своим положением, и через несколько секунд поднял голову с зеркально натянутой улыбкой Беллы и сказал:
– А давайте! Хотя бы не потеряюсь!
– Это правильно!
Он подошел и взял буклет.
– А второй? Английский подучить не хотите?
– Да, хочу, – лаконично ответил Зарёв, в мгновение ока выхватил вторую брошюру, и, попрощавшись, быстро вышел на лестничную площадку и потопал по лестнице.
Белла проводила его взглядом, сияя от чувства выполненного долга: она помогла человеку.
В те судьбоносные дни 93 года Гришка, понимавший, что сейчас происходит в стране, постоянно дергался, разрываемый своим профессиональным интересом и другом, которому обещал, что сходит с ним на похороны. «Ну, почему, почему эта бабка умерла именно сейчас, когда все люди, которые имели хоть каплю власти, ломанулись в столицу, чтобы вершить историю?» – думал Гриша, сидя на стуле перед гробом. Миша чем больше смотрел на покойную, тем сильнее хмурился. Какая-то едкая грусть наполняла его грудь, но он не мог понять из-за чего. Он даже не замечал ерзанье соседа на стуле. Что-то он не мог вспомнить.
В это время его отец-офицер высунулся из люка танка Т-80, стоящего на мосту в центре Москвы. В эфире творился хаос. Среди криков и распоряжений четко выделялся рассерженный голос:
– Куда стреляете? По второму этажу! Корректировка огня: второй этаж сверху!
Наведение, огонь. Сегодня был теплый погожий день. Эхом раздаются выстрелы еще нескольких танков, стоящих рядом. На верхних этажах белоснежного Дома Советов начался пожар. Он наденет на здание знаменитую на весь мир черную «корону» из гари и копоти. Потом это назовут расстрелом Белого Дома. Но сейчас это благое дело. Новая корректировка – новый выстрел. Ни у кого из солдат нет никаких сомнений: в здании засели террористы, надо извести сволочь.
Отец-офицер даже не догадывался, что его жена в это время гуляла на другой стороне Москвы-реки с маленьким братиком Миши в коляске. Люди гуляли, ели мороженное, пили газировку и смотрели на горящее здание правительства, по которому стреляли танки. В нескольких кварталах отсюда сцепились между собой бойцы элитных частей. Бывшие ветераны Афгана, обреченные этой войной, теперь стреляли друг в друга. На крышах города работали снайперы. А карусели всё раскачивались, дети играли в песочницах и радовались воздушным шарикам. А через несколько улиц погибали люди. И за что?
– А мы за кого? За президента или Белый Дом? – спросил офицер на перекуре у милиционера.
Тот пожал плечами и добавил:
– А вы-то почему за Белый Дом? Только что стреляли по нему.
– Так там террористы засели, – с уверенностью отвечал отец Миши.
– Террористы? А я думал, что там только депутаты.
Они оба посмотрели на Дом Советов. Что-то происходило, только вот что именно?
– Слышал, что в районе Останкино творится?
– Да куда уж мне, я в карауле был в части своей, когда нас сюда отправили. Мне было не до телевидения.
– Ну, вам-то да, – миллионер бросил окурок на асфальт и пошел к своим.
Офицер хотел его окликнуть, спросить – так что же происходит у телебашни, но почему-то передумал. Не будет ничего хорошего сейчас.
Со стороны Белого Дома раздались выстрелы. Офицер спешно спрятался за своим танком. Шёл второй год демократии.
При первом знакомстве Невский проспект, устремляющийся от площади Восстания к самому горизонту, разделенному шпилем Адмиралтейства, кажется чудом, зовущим к себе, предлагающим прикоснуться к своим тайнам. Бурные потоки машин и долгие светофоры собирают толпы прохожих перед каждой зеброй. Наконец загорается зеленый и две толпы устремляются навстречу друг другу. В это время на множестве полос начинает толпиться всё больше машин в ожидании своего зеленого света. Но вот прохожие исчезают с дороги, и бесконечный поток машин устремляется по проспектам. Люди под светофором начинают сбиваться в кучи… И этот процесс беспрерывно длится весь день. Миллионы куда-то спешат, едут, идут, спускаются под землю на станции метро, наполненные белым электрическим светом, прилетают и улетают, неизменно проезжая из аэропорта по Московскому проспекту. Поезда колесами отбивают свой ритм. Кафе полны, в магазинах ажиотаж, торговые центры наполнены посетителями до краев. Смотришь по сторонам и удивляешься: кажется, что в столице в час пик и то меньше людей. А город всё манит на очередную прогулку…
Ах, кто только не воспевал Невский. Прозрачность его витрин и шум тысяч ног и колес. Устремиться вверх по проспекту, минуя Фонтанку, пройдя мимо монументальных коней и бронзовых людей, из года в год пытающихся их покорить – и ты уже прошел самый волшебный район города. Но ничего, на обратном пути еще погуляем. А пока уверенным шагом идем к высокой красной башне, пристроенной к зданию Думы. Вокруг нескончаемые рестораны, театры, книжные магазины, бутики и брендовые филиалы. Большие рекламы в больших витринах первых этажей зданий, построенных минимум два века назад. Торговля захватила их и преобразила вывесками прекрасные фасады с фигурами и барельефными сюжетами.
Спуститься в подземный переход перед Гостиным двором и посмотреть безделушки-сувениры, майки, гипсовые бюсты Ленина и Николая II, стоящие бок о бок и вкусно пахнущие какой-то медово-приторной золотистой краской. Вынырнуть на другой стороне и пройтись по нескончаемой галерее Гостинки, сплошные магазины, растянувшиеся богатой дворцовой анфиладой. Перейти улицу и заглянуть на грешную Думскую – обитель баров и клубов, место блеклое и сонное днем с осоловевшими барменами и темными прохладными интерьерами, и искрящаяся весельем и буйством красок каждую ночь обитель всех заплутавших и несчастных душ, бродящих по Невскому.
По подземному переходу перейти обратно на солнечную сторону и пронестись через канал Грибоедова, даже не заметив его, с затаенным дыханием смотря вперед на возникший из сказки Дом Зингера с гордым орлом и сферой-мирозданием на позеленевшем от времени куполе, восхищаясь колоннадой Казанского собора, раскинувшего свои руки-галереи на другой стороне проспекта и… нестись дальше, заглядывая на все улочки, делая крюки на протяжении всего маршрута: один к Фонтанному дому, другой к Спасу-на-Крови, третий к Марсову полю, остальные – по желанию восхищающихся.
Последний рубеж река Мойка – после нее пройдешь несколько домов, и простор имперской столицы захватит с головой. Дворцовая площадь, Зимний дворец, растянувшийся вдоль нее, а за ним – Нева. Темные балтийские воды текут в разные стороны, расходясь на стрелке Васильевского острова с двумя монументальными колоннами победителей, омывают одинокую крепость на Заячьем острове, помышляя о её золотом шпиле, пытаясь каждое наводнение достать до него и присвоить морю. А море уже вот там, за домами. Пройдите по невским мостам и увидите портовые краны. На том берегу останется золотой купол Исаакия – символ несбывшихся надежд и мечтаний завоевателей.
Места нашей молодости, юности, любви многих поколений. Посетить Петропавловскую крепость и влюбится в ее невысокие толстые стены, заботливо уложенные строителями на века. Погулять по парку около Горьковской, заглядывая в каждый открывшийся нам переулок и гадать: где-то здесь притаилась знаменитая кочегарка? Отправиться вглубь Петроградской стороны и потеряться в старых кварталах, мечтая залезть на крышу и увидеть всё свысока. Чайки летают над дворами, поезда ездят под землей и всё это под нескончаемый шум жизней миллионов людей. А если бы на минуту стало тихо, если бы все остановились? И город поглотила тишина, сравнимая разве что со тьмой? Что бы мы услышали? Боюсь, что только скрежет истории. Оглушительно гулкий и обескураживающий своей абсолютной молчаливостью.
В Эрмитаже Зарёв долго стоял у своей любимой картины, одной из главных сокровищ этого музея: «Юдифь» итальянского художника Барбарелли Джорджо. Великий мастер не подписывал свои работы, оттого ценность этой картины, признанной экспертами подлинной и принадлежавшей кисти Джорджо, выросла до уровня работ Рафаэля. Но не цена и не история так привлекали Николая. Каждый раз, подходя к ней, он поражался тому, насколько поэтично была изображена Юдифь – храбрая дева, что соблазнила жестокого полководца Олоферна, посланного Царем Вавилонским, дабы исполнить кровавую месть и стереть с лица земли целые народы. Дева убила его, отсекла голову и с триумфом вернулась домой. На картине она стояла в легких алых одеждах, опираясь одной рукой на меч, скрывающийся за ней. Босой ногой она стоит на отрубленной голове поверженного врага, лицо которого выражает глубокий сон. Никакой крови, отвращения. Голова даже теряется на фоне земли. Всё это наполнено гармонией и спокойствием. Юдифь смотрит на эту голову как на малое расшалившееся дитя, взглядом снисходительного учителя, понимающего, какие желание и заботы влекут его подопечного. «Потому что красота её пленила душу его, – меч прошел по шее его!» Будто всё так и должно было произойти.
О чем думал непобедимый Олоферн, когда решил покорить эту девушку? Как она растопила его стальное сердце, вновь сделав мягким, податливым и таким нестерпимо горячим? И ее рука не дрогнула. Она убила того, кто доверился ей, встал на колени и мечтал о ее внимании и ласковых прикосновениях. Взмах мечом и голова с плеч. И смотрит как на мальчишку со двора. Любила ли она хоть раз в своей жизни после этого?
В любом случае, это лишь легенда. В истории все было гораздо проще: все цели карательного похода были достигнуты. Вот и всё, что еще добавить к этому?
После музея поэт долго стоял на Дворцовой набережной и смотрел на город. Перед прощанием в хостеле Цвет спросил Николая:
– Ты не надумал переехать?
От его привычной праздности не осталось ни следа. На смену юмору пришло чувство глубокой привязанности. Он смотрел так, будто они прощались навсегда.
– Это для тебя так важно? – с холодной серьезностью спросил Зарёв, смотря на друга сверху вниз.
– Да.
На самом деле даже лучшие друзья, бок о бок прошедшие сотни километров и пережившие ни один десяток приключений, редко когда по-настоящему искренни друг с другом. Для этого нужно буквально обнажить душу, ни за чем не прятаться, быть одетым только в свет божественного провидения. Мало когда мы на это способны. Да и нелегко принимать правду о человеке из уст его самого, ведь это всегда ответственность. Сколько тайн сможет выдержать сердце?
– Я постараюсь. Сейчас же знаешь, дома есть дела. Но я постараюсь в следующем году. Дождись, ладно?
Тень мученика упала на лицо Цвета. Тот качнул головой и посмотрел вниз. Николай похлопал его по плечу:
– А теперь иди спать. Сон нужен человеку в любом городе.
Антон встряхнул головой и нашел в себе силы подмигнуть.
Николай смотрел на гранитные границы Невы и вспоминал их с Антоном юные годы. Как погуливали школу, каждый раз отправляясь в дальний торговый центр, чтобы поесть и поглазеть на витрины. Как давно это было.
«Вода из фильтра переливается через край, обжигая холодом пальцы. В недоумении смотрю на эту картину. Через секунду выключаю кран. Вода стремительно льётся по скатерти на пол. И возникает вопрос: почему же это произошло?
Этим вечером мать зашла в комнату и сказала:
– Хватит херью заниматься.
А зря. Этим вечером рисунки пошли хорошо. Это иллюстрации к роману. Они радовали своего творца. Но никто не будет воспринимать такое всерьёз. Сначала надо показать оскал, сделать что-то сильное и плохое, иначе не заметят. Хорошо быть аутсайдером. От него никто ничего не ждёт, его просто не существует для других. А как говорится, с конца колонны видно всю колонну.
Сейчас воспитывают так, чтобы избегать насилия. С самого раннего возраста учат избегать конфликтов. Надо избегать опасности. Разве человек сможет показать оскал после этого?
– Почему это херь?
Вполне логичный вопрос.
Родители любят своё дитя. Или не любят. В любом случае, они это говорят. И это правда. Они говорят: мы хотим, чтобы ты был счастлив. Но мало кто позволит пойти своей дорогой. «Кем ты хочешь стать?» – этот вопрос задают выпускникам детского сада. Дети смотрят на мир, на людей, и примеряют их роли. Когда счёт идёт на десятки примерок, то люди начинают упускать что-то своё, всё глубже зарываясь в пучину советов, догматов и собственного страха перед перспективами стать никем.
– Ты к экзаменам готов? Уроки сделал?
– Да.
– Тогда спать иди, нечего сидеть по ночам. И выключи своего суицидника.
А это уже перебор. Тот, кто встал на путь искусства, может привыкнуть к тому, что все вокруг втаптывают его мечту в грязь, даже любимые родители в сердце содрогаются от мысли, что их чадо станет звездой на небосклоне, но зачем трогать музыку? Для многих поколений музыка важна как воздух, лучшие их представители живут в ней, разочаровавшись в жизни.
– Прекрати! Перестань оскорблять мою музыку!
– Тебе и вправду нравится этот человек? Колоться, пить, а потом разбиться! Не хотелось тяжело жить!
– Черт возьми, отстань от него! Мне нравиться его музыка. Она – настоящая!
– Ну-ну. Мы с папой подумаем насчёт того, стоит ли тебе это слушать или нет.
Она уходит.
Так постоянно.
Будто все пытается запретить растущему организму жить.
Этот мир смеётся над нами.
Каждый считает себя уникальным.
И каждый день мы разочаровываемся.
Вы это заметили?
Как только человека замечают, против него всегда кто-то начинает бороться. Люди вокруг много что говорят плохого и завистливого, но среди них есть те, кто молчит. Потому что они не понаслышке знают, что это такое. Так мы приобретаем настоящих друзей.
– Кем ты хочешь стать?
– Автором, поэтом и музыкантом.
– Неплохо. И что ты с этим будешь делать?
– Я соберу вокруг себя таких же творческих и светлых людей, и мы будем делать этот мир добрее и счастливее.
– Ну-ну. А из нормальных профессий? Кем ты хочешь стать?
– Никем. Я буду творить. Что может быть нормальней?
– И ты будешь на это жить? Это же смешно!
Иногда затравленный герой понимает тех психов, которые приходили к себе на работу и расстреливали своих коллег.
– Буду. И не твое дело, насколько хорошо.
Так портятся отношения ещё с одним человеком.
Так что же мы имеем на выходе? Очередной разочаровавшийся в себе и в мире подросток. Настало время сменить звёзды на половую швабру. Пора поплыть по течению вместе со всеми. Пора перестать заниматься херью. Надо становиться кем-то.
Но однажды человек всё равно устанет видеть вокруг боль и чувствовать разочарование, достигнет точки кипения, волшебного мига выбора. И отступление здесь будет подобно смерти.
Вода уже на полу. Стол тоже мокрый. Этот вечер выводит из душевного равновесия. Хотя было ли оно вообще? Нет, хватит. Настало время идти вперёд. И плевал я на то, что скажут другие».
Выбравшись из вихря воспоминаний, Зарёв усмехнулся: каким же он был тогда молодым.
Идя по сырой набережной реки Мойки, Николай думал о времени. Как жалко, что мы не можем остановиться, застыть в определенном моменте и проживать его снова и снова, жить в нем, не зная, что будет дальше. Истории надо заканчивать, заключать в сюжет, доводить до финала, который бы всё объяснял. И вместе с объяснениями уходит магия этих моментов, атмосфера приятной загадочности, крупиц непознанного. Время – одна большая трагедия.
Зарёв прошел мимо кафе, в котором когда-то постоянно обедал Достоевский. Теперь оно было названо в его честь, и вход пестрил яркой желтой вывеской. Со стороны Михайловского парка из крон вековых деревьев ветер нес голубой шарик. Такие же сегодня раздавали детям в Эрмитаже. Он летел на фоне серого неба, всё отдаляясь и отдаляясь, бессильно дрожа своей веревочкой. Как бы ты ни любил шарики, их тебе всё равно никогда не хватит. Не лучше ли звериная безмятежность этой человеческой ненасытности? А ведь где-то позади, в дождях истории плачет хрупкий Маяковский, окруженный ореолом непобедимого символа, славой, сплетенной другими, тем, во что его превратили. И никто не должен знать об этом, иначе пролетарская сказка закончится навсегда.
Так закончился обход любимых туристических мест. Теперь Николай был готов углубиться в самую суть этого беспокойного города. Разговоры душных коммуналок, коридоров, «злачных» домов, улиц, подворотен, вокзалов, автомобилей, партеров, утренних спортивных площадок, каналов, музеев, дач на заливе и забытых богом котельных – в этом была настоящая жизнь Петербурга; а царское золото, советская мораль в квадратной архитектуре, восстановление памятников после лихих годов – это было поверхностно, приходило и уходило, а город всё равно продолжал стоять.
Нет, право, это был город тысячи профессий.
Великими становятся только те города, в которых найдется место каждому. Разноплановые и универсальные – только так они будут творить историю сами, не будут игрушкой в ее капризных руках. И не важно, сколько ему лет: двадцать восемь веков насчитывает история Рима. И толку от этого? Несомненно, это одна из жемчужин мирового туризма и культуры, но только одна из. Будьте уверены: здесь найдется место каждому.
В 1919 году Петроград был в осаде. Наступали белые. Защищались красные. «И то, и то – сволочь», – было расхожее мнение. Но властелинами сейчас были они. С начала революции бывшая столица империи пришла в упадок. Люди бежали от террора и нищеты, население города таяло и всё больше проваливалось в грязь и голод нового мира. Люди умирали прямо на улицах. Разбой, тошнотворная бурда вместо еды и бесконечная болтовня, разносимая на штыках, о социалистических прекрасных далях. И, наконец, белые.
Город замер в ожидании. Петроградцы еще располагали оружием, подпольные организации функционировали, и все ждали сигнала: первый дом, подожжённый белыми в самом городе, стал бы началом восстания против красной власти. Белые взяли Гатчину, Павловск. Ликуя, они вошли в Царское село – бывшую резиденцию Императоров. Красные части под командованием бывших имперских офицеров и инструкторов стали переходить на сторону российского триколора. В те осенние дни умирающий город с трепетом поднял голову, всматриваясь в горизонт: бои уже шли на Пулковских высотах.
Капля дождя упала на каменную мостовую, соединив своей траекторией небо и землю. Сразу же скатилась по гладкой поверхности вниз. Через секунду упала вторая, разлетевшись на десяток жидких осколков – и в каждом отражалось тяжелое небо: от края до края – темнота, перекрывшая солнечный свет. А он где-то есть, высоко-высоко за километровыми облаками сияет солнце на глади чистого неба. И им не до наших глаз. А нам не до их высот. Всё важное рядом.
Белая плитка кухонь Петрограда,
Ветреные высотки Мурино,
Солнце лесов Сестрорецка,
Кронштадтская дамба с верой в слабость стихии,
Узкие комнатки Ленинграда,
Верстовые столбы вдоль дороги.
И извечный вопрос:
На чьих же костях стоит этот город?
Чья это заслуга?
И чья вина?
Зарёв вернулся в волшебный квартал. Ограниченный проспектами Литейным, Лиговским, Невским и улицей Кирочной, этот район представлял собой четко структурированное переплетение переулков с красивыми названиями. В этих домах, улочках заключалась невероятная магическая сила, наполняющая случайно зашедших людей энергией, воодушевлением, вселяющая в их сердца некую тайну, ускользающую за каменные повороты улиц. Здесь можно легко затеряться на несколько часов, уйдя с головой в эту волнительную прогулку. Здесь же шумная улица Восстания с этими пресловутыми красными буквами на одном из домов: «Восстания 6», сменяется безлюдным Ковенским переулком. Сплошные стены домов: один пристроен к другому. С фасадов на прохожих смотрят грифоны, сфинксы, львы, лица богов и богинь, прошедшие сквозь тысячелетия, родившись в Древней Греции, тяжелые дубовые листья и портрет Хармса – лицо в десять метров высотой на доме, где он жил: памятник раздирающего одиночества и забвения, что временно и ничтожно перед лицом вечности. У прогулки в этих местах будет множество свидетелей, в том числе и огромная бритая и недовольная голова Маяковского на одноименной улице, обернувшаяся камнем, поднятым людьми на высокий постамент как святыня, как то, что может дать высший смысл, высшее знание, высшую волю. Оракул. Оракул-Маяковский на перекрестке. Моракул. Его Дельфийским храмом выступают углы зданий на перекрестке, вечно серое небо – его звезды, по которым он читает судьбы.
Но как только сядет солнце, в наступившей тишине во владения Моракула неспешно вступает мирская суета: это из бара на другом конце квартала доносится музыка. Играют, как всегда, Битлз; ведь бар называется Ливерпуль. Моракул повернул голову, чтобы увидеть этих лже-пророков, этих четырех вечно молодых выскочек, до сих пор меняющих мир движениями пальцев и губ. Повернул, да так и застыл. Что может сделать каменная голова бару на другом конце скалы? Весь этот район и вправду напоминал скалы, ущелья – попытка людей создать свои горы. Мечта, реализованная два века назад, до сих пор притягивала путешественников со всего света. И каждый турист спрашивал сам себя: Получилось или нет? А еще сразу же в глаза бросались башенки на крышах домов. Волшебное королевство…
И было в этом что-то от Гофмана: чудесный дух места переплетался с холодными гранитными мостовыми, почерневшими от времени домами, ржавым цветом стен бывших доходных домов, оголённой кирпичной кладкой верхних этажей полузабытых квартир. Одним из таких домов было пятиэтажное строение на улице Маяковского, втиснутое между зданий. Его украшали высокие окна и три выступающие башни-балконы. Стены первого этажа были черными, стены второго, третьего – серыми, а верхние этажи сохранили цвет, более-менее приближенный к первоначальному: грязно-желтый. Именно в этом доме располагался хостел. И под козырьком подъезда Николая ждал курящий Антон.
– А я думал, что ты бросил.
– Знал, что ты меня осудишь.
– Ну да, я ж великий моралист. Выспался?
Цвет заулыбался:
– У меня весь день был в наличии, конечно, выспался. Где сегодня был?
– По любимым местам прогулялся, Эрмитаж посетил, давно там не был.
– Эрмитажных котов не повстречал?
– Не посчастливилось.
– Может, и к лучшему.
Друзья постояли еще минуту, смотря на проезжающую мимо технику для уборки улиц, и пошли в кафе «О, Рама!», находящиеся в нескольких кварталах отсюда.
Старожилы того переулка еще помнят, как вместо кафе индийской кухни в этом полуподвальном помещении на протяжении двух десятков лет находилась булочная с гордым названием: «Потемкинская». В ней любила покупать хлеб Софья Николаевна, в данный момент лежащая на кладбище вместе с остальными своими предками. На ее похороны сверху вниз мрачно взирал Миша. Лицо усопшей так и не поменялось. Сейчас, сквозь закрытые глаза, она в последний раз могла бы увидеть это небо. Но чуда не произошло, и гроб накрыли крышкой. Продолговатый ящик с телом медленно опускался в сырую землю. Крестик на теле Миши внезапно стал горячее. Юноша положил руку на куртку, прижимая его сильнее. И правда, горячее тела. Это пробуждалась память, спящая в дальнем углу жизни. Это же был крестик прабабушки! – вспомнил Миша. Она его подарила своему правнуку еще на первом году жизни. И хоть выросшее дитя и знало про это только из рассказов родителей, оно четко услышало в своей голове слова Софьи Николаевны:
– И пусть крестик убережет его в жизни, так же как уберег меня от всех напастей.
Эти слова чернели, чернели, пока не замолчали, обратившись в тишину.
Миша открыл глаза и увидел перепуганные взгляды родственников и Гриши, остро пахло нашатырем. Он упал в обморок прямо на кладбище, и все присутствующие, кроме копателей, ринулись к нему. Когда Гриша встал на ноги, могила была уже закопана. Только деревянный крест напоминал о том, что здесь покоится человек. То же самое делали и сотни других крестов вокруг: памятка для гостей.
– Всё нормально? – спросил Гриша, напрочь забыв о политике.
– Да… – неуверенно ответил Миша и положил себе руку на грудь, прижав крестик к телу. – Всё нормально.
И терпеливая сорока на дереве, внимательно следившая за происходящим, взмахнула крыльями и улетела, нацелившись на горизонт.
Зарёв не помнил, когда впервые услышал об этом городе. Возможно, это произошло в семь лет, когда он разглядывал карту в учебнике по окружающему миру. Сначала карта столицы, потом этого города. «Как много речушек! – воскликнул он. – Они проходят через весь город!» Но карта была маленькая и неподробная, поэтому он быстро перелистнул книгу на следующий разворот. Тогда Николай, конечно же, не знал, что на карте была только центральная часть города, и что он гораздо более многолик, чем нам представляют в учебниках и рекламных буклетах.
Холодными пальцами обхватил кружку с душистым темным чаем. Прислонил ладони. На лице Николая вытянулась блаженная улыбка с прикрытыми глазами. Долгожданное тепло заставило душу трепетать, как при поцелуе. Не открывая глаз, он произнес:
– Не думал, что замерзну у вас летом.
Под потолком кафе висело множество круглых ламп на толстых черных шнурах – сочные дары электрических божеств, источающие приятный желтый свет. Они весели как настоящие плоды: какие-то выше, какие-то ниже, сорвать некоторые можно не вставая со стула. Волшебная роща, не иначе.
– Не вешай ярлыки, у нас бывает и жара. А сейчас просто август, дожди зарядили. Местные даже внимания не обращают, – ответил Цвет на противоположной стороне стола.
Он хрустел листьями салата и смотрел на пробегающих мимо официантов: все знакомые – всем надо помахать рукой.
На стенах – картины с мифическими существами, многорукими людьми, лотосами – это было кафе «О, Рама! О, Рама!». Названное в честь последних слов Махатмы Ганди, оно позиционировало себя как место для духовных встреч в обстановке чарующей мудрости и многогранности Индии. По вечерам проводились выступления друзей «О, Рама!», коих за годы стало столько, что ими можно было занять каждый день в году – и занимали.
– Маша! Маша! – окликнул Цвет пробегающую мимо девушку.
В «О, Рама!» было три зала, располагающихся друг за другом, и люди постоянно ходили из одного в другой. Первый зал с лампочками был самым большим, вмещал около десятка столиков, несколько полок с книгами о путешествиях и духовных практиках, на одной из стен висел экран для проектора, лежала аппаратура для выступлений. Каждый гость этого кафе входил с улицы сразу в этот зал, снимал шапку и смотрел в сторону экрана: началось выступление или нет? Тут же располагался небольшой коридорчик, ведущий к туалету (месту притяжения в любом общепите), поэтому по первому залу постоянно сновали люди.
Девушка по инерции скрылась в проходе во второй зал, но сразу же выглянула оттуда, увидела Антона и крикнула ему:
– Сейчас буду!
И скрылась снова.
– Бурная деятельность, – пояснил Цвет. – Это Маша Кравец была, начинающий музыкант. И надеюсь, что сегодня еще будет.
Второй зал был меньше ровно в два раза и напоминал известняковую пещеру с белыми стенами, украшенными цветными картинами. Здесь же была стойка, за которой готовились напитки и проводился расчет – место пребывания всех официантов. За стойкой нараспашку раскрытая дверь беспрерывно пропускала работников на кухню и в обратном направлении.
В кафе зашел молодой человек в серой длинной куртке и бардовой шапке. Он осмотрелся по сторонам, поблёскивая своими квадратными очками, и уверенно пошел к столику друзей.
– День добрый, Антон, – сказал он, стянув шапку и засовывая ее в карман.
– Привет, Дань. Знакомься, это мой друг, поэт Николай Зарёв. Коля, это писатель Даниил Берк.
Зарёв встал, пожал руку новому знакомому:
– Вообще-то начинающий поэт.
– Мы тут все начинающие, – серьезно ответил Даниил, – Так что обойдемся без этого.
Как выяснилось, Берк работал администратором в какой-то компании, занимающейся программами для компьютеров, и в свободное время писал фантастику, публиковался в небольших жанровых журналах. И каждое лето он становится заядлым путешественником, и именно в рассказах про увиденные им места его серьезность и практичность отступали, открывая дорогу красоте.
– Над индийскими лесами стоят облака, зацепившись за верхушки деревьев… Великие каменные долины, переходящие в безжизненные равнины-степи. Петербург напоминает мне Индию и её природу. Там есть деревья выше любых туманов. То, что создано в этой стране людьми, меркнет перед величием природы.
– А как же сами люди? Они тебя не потрясли? – спросил Николай
– Самый великий человек – Ганди! – вклинился Цвет.
– Самого великого святого никогда не назовут таковым. А так люди – это, на самом деле, отдельная тема. Очень большие между нами культуральные различия и совершенно разные истории у наших стран. Они свою главную войну закончили, сбросив англичан. А мы вот каждое десятилетие что-нибудь да выкидываем.
В этот момент Берку принесли лепешку, и он с удовольствием принялся за нее. Антон начал рассказывать про последние концерты своей группы, прошедшие в подобных уютных местах, но тут его прервала наконец вернувшаяся Маша, сразив всех наповал: одетая как восточная танцовщица в фиолетовый воздушный чоли с нашитыми золотыми звездами, в юбке цвета того же пурпурного ночного неба, звеня монетами, окаймляющими подол юбки и рукавов, медленно приближаясь к ним в воздушном танце, извиваясь и маня своим обнаженным плоским животиком. Не дойдя до них несколько шагов, она засмеялась и бросила танец. У нее был самый звонкий и заразительный смех. Особую комичность добавляли ее небольшие, но выпуклые щечки, которые придавали ее лицу особое очарование. Под овации столика она поклонилась и подсела к друзьям.
– Сегодня выступают здесь. О, привет, я Маша! – радостно сказала она и протянула через весь стол ручку Зарёву.
– Коля, – обхватил ее пальцы рукой поэт.
– Николай. – сказала она с наигранной серьезностью. – У вас холодные руки.
– Да это всегда так, с самой школы, – рассмеялся Цвет.
– Так это тот самый Зарёв?! – глаза Маши округлились. – Вау.
Николай покосился на друга: мол, чего ждать-то? Но тот лишь блаженно улыбался.
– Антон рассказывал про тебя и даже давал почитать. Мне больше всего понравились «Черные шахматы».
– Оу, спасибо.
– Я так рада, наконец-то ты до нас доехал.
Они расцепились, и вечер долгих разговоров начался. Друзья Антона собирались здесь каждую пятницу, но в этот вторник была весомая причина собраться еще раз: Маша впервые на публике выступала в амплуа зажигательной трайбл-танцовщицы. И еще приехал Зарёв, чей образ, благодаря Антону, был окутан легкой завесой тайны.
Третий зал был самым дальним и маленьким, к нему вел извилистый коридор. Раньше здесь располагался магазин экзотических инструментов, но еда приносила большую прибыль, поэтому полгода назад его свернули, а инструменты разложили по всему кафе в качестве декораций.
Опоздав на час, когда Маша была уже у экрана под светом разноцветных ламп, за их столик подсел мужчина с легкой щетиной и круглым лицом, извинившись за опоздание. Знакомясь без интереса с Николаем, он представился:
– Кирилл Златоусцев, очень приятно, – и сразу же отвернулся к сцене.
«Ничего себе», – подумал Зарёв. – Это же тот самый Златоусцев, которого несколько месяцев назад газеты окрестили надеждой исторического романа в России, называя юным гением. Сколько ему? Вроде бы лет 25-27… Но выглядит на все 35. Суетливые движения. Постоянные почесывания, резкие движения маленьких темных глаз – такое поведение настораживало.
Будто услышав его мысли, Цвет прошептал другу на ухо:
– Он просто запыхался в пути, сейчас придет в себя и всё будет хорошо.
И в подтверждение своих слов Антон подмигнул. Заиграла музыка и танец начался.
Белые так и не смогли перерезать Николаевскую железную дорогу. По ней в город без конца пребывали красные части. Мощным наступлением они опрокинули белых и выдворили за пределы рождающейся в алом закате страны Советов. Совсем скоро начнется ночь, и для кого-то она продлится до конца века.
Через двадцать пять лет с города снимут очередную осаду, в жестокости и потерях не уступающую забытой трагедии первых красных лет этого великого города. Блокада закончится, и ее дети расскажут нам обо всех ее ужасах. А нам останется только сидеть и слушать, думая: виноваты ли мы в этом или нет?
Подобно дворцовым переворотам, в 93 году всё решило только одно: кто контролировал армию и полицию. Сила на стороне автоматчиков, потому как в поднятом автомате нет ничего человечного. Человек просыпается только после трагедии.
Через много лет вспоминая тот ясный долгий день, отец Миши будет говорить: нас обманули. А потом снова: нас обманули. Нас обманули. И так раз за разом. Нас обманули. И горечь внутри уже не вывести никакой водкой.
Через несколько дней после похорон Гришка пришел к Мише с газетой в руках и с порога грустно заявил:
– Вот теперь мы точно проиграли.
И говорил он не о денежном споре.
И почему так всё время получается? Вроде бы хорошие люди, хотим счастья для себя и для других. И каждый раз строим его на свой глобальный лад, а счастья нет. Неужели нужно помнить о других?
Веселье, смех и хорошие люди – вот что стало девизом этого вечера. Златоусцев спустя час после прихода стал отпускать шутки и остроты, да такие, что сразу же стал душой кампании. Практичность Берка, порой переходящая в занудство, тоже дополняла вечер, не давая Маше и остальным улететь как можно дальше от действительности. Маша же, оттанцевав на 5 с плюсом, переоделась в вечернее платье и заливалась смехом. Антон с Николаем на пару рассказывали истории из общей юности, а после десяти к ним подсели еще двое официантов: Саша-пират (прозванный так за красную бандану, которую носил всегда, и свою заплетенную в косичку бороду) и Авани, уроженка Индии, приехавшая изучать российское право. В последней фразе смысла было не больше, чем в лекциях преподавателей накануне аккредитации.
– Публичные чтения возрождают традиции этого славного города. Ювелир – один из немногих, кто преуспел в организации этого.
– А почему Ювелир?
– Потому что у него фамилия Цукерман, он, так сказать, с золотой жилкой.
– Понятно, – с досадой протянул Зарев. – А тебя как называют?
– Да все Цветом и зовут.
– А я уж думал… – Николай остановился, посчитав, что идеи для новых прозвищ давать не стоит, и с иронией добавил, – Это, должно быть, милосердие, что тебя оставили без прозвища.
– Мне просто повезло с фамилией.
В какой-то момент, глядя в окно под потолком, Маша прошептала:
– Здесь не хватает только дождя.
– Когда я буду писать об этом, то обязательно добавлю дождь, – обнадежил ее Николай.
Это звучало как комплимент.
Свои первые стихи я писал
На манер любовных сонетов Шекспира.
Следом – тексты песен 60-х
О любви, о любви и о мире.
Слишком рано я рифмы отринул,
Теперь уже будто прозу в строчках пишу.
Прости мне мою угловатость,
Этот ломаный стиль стал частичкой меня.
– оправдывался Зарёв за свои стихи.
Думается мне, что уже тогда участники встречи чувствовали, что собрались здесь неспроста. Их ждало великое и трудное будущее, но оно никогда не стало бы возможным, если бы они не встретились в тот долгий питерский вторник. Хочется думать, что сама история свела их вместе.
Под конец они с жаром спорили о фильмах Тарковского, дошли до «Сталкера», и без фигуры Кайдановского не обошлось.
– Коля, а мне вот кажется, ты на Кайдоновского похож, – с улыбкой сказал Берк.
День за днем пролетают эти бумажные дни.
Написал, прочитал, смял и забыл.
Так грустна гроза, что закрывает закат,
Давит на улицы, и каждый раз
Не всё равно – от того и болит.
А так всё легко –
Живи и радуйся, виси на фонарных столбах
Воспевая
любовь
свою.
И серебром отливает мокрая мостовая,
И весь мир знает о твоих чувствах,
Как зритель в театре на звездном Бродвее;
На Бродвее
это одна из тех
постановок,
что идут годами.
И восторженных критиков перекрикивают ликующие зрители.
Это правда? Спектакль в лучах мощных прожекторов?
Пусть это будет сцена в хорошем кино,
Только в хорошем – пусть повезет.
