Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Начало знакомства
Даже в дневнике герцога де Люиня, остающемся лучшим источником информации о маркизе де Помпадур, лишь задним числом говорится о визите, который госпожа д'Этиоль якобы нанесла королю с целью испросить для своего мужа места откупщика. Возможно, что этот визит и не состоялся, оставшись в области намеков, а Бине избрал другой способ устроить встречу своей кузины с королем. Казалось, Людовик XV довольно быстро утешился после смерти герцогини де Шатору. В самом деле, после официальной церемонии отхода ко сну он отправился на маскарад – лучшее подтверждение того, что к нему вернулся вкус к жизни.
Празднество такого рода являло собой легкий способ завязать знакомство. Однако 7 февраля 1745 года маскарад проходил на половине принцесс, на первом этаже замка, в покоях, где позднее поместят дофина.
Герцог де Люинь сообщает в своем дневнике в записи от 8 февраля, что король не случайно повелел устроить карнавал на половине дочерей: «Утверждают, – добавляет мемуарист, – что за несколько дней до того он был на городском маскараде в Версале. По этому поводу даже ходили кое-какие сплетни, основанные на подозрении, что у короля были некие галантные намерения, будто бы заметили, что вчера он танцевал с той же особой, о которой сейчас говорят. Однако это подозрение было малообоснованное и маловероятное. Король, как казалось, имел сильное желание остаться неузнанным. Королева тоже была вчера на маскараде и задержалась там до четырех часов».
Эта запись не содержит никаких точных указаний на мадам д'Этиоль. 25 февраля 1745 года в Версальском замке был дан большой бал по случаю бракосочетания дофина с испанской инфантой. На него отправилась часть парижского общества. Маски выходили из экипажей у мраморной лестницы и во дворе часовни и с двух сторон проходили в апартаменты. В каждом обществе было принято снимать маски: швейцар записывал имена и пересчитывал сопровождавших маску особ. Однако прибыло столько народу, что выполнением обязательной формальности несколько пренебрегли, и много людей вошло бесконтрольно.
Супруга дофина танцевала с одним испанским грандом, бывшим в курсе всех мадридских сплетен и явно значительной особой; он отказался открыть свое имя, когда она попросила его об этом. Тотчас после того маркиз де Тессе, сам являвшийся испанским грандом, завязал с ним разговор и нашел его настолько очаровательным, что пригласил на ужин. Испанец не снимал маски. Но на следующий день испанский повар маркиза де Тессе признался, что таинственным идальго был не кто иной, как он сам. Этот анекдот облетел Версаль, показавшись тем более смешным, что все представители испанского королевского семейства были чрезвычайно надменными и всерьез относились к собственной важности.
Отмечались и другие происшествия, показывавшие, насколько перегружены были службы порядка. Принцесса де Конти не смогла найти места, чтобы присесть; она сняла маску и, обнаружив, что ее не узнают, обронила:
– Ну и славная же подобралась компания.
Кстати, под масками скрывались многие известные персоны, в частности претендент на английский престол Карл Эдуард.
Распахнулась зеркальная дверь, и вошли особы без масок, перед которыми толпа почтительно расступилась. Впереди шествовала королева, за ней дофин в костюме садовника, державший за руку супругу, наряженную цветочницей; за ними шли герцог и герцогиня де Шартр, которые должны были танцевать кадриль со своими кузенами.
Только короля, казалось, не было на празднике, как вдруг из королевских апартаментов появилась странная «компания»: тисовые деревья, подстриженные наподобие кустов в парке, – король явно был одним из них.
Вероятно, он являлся тем деревом, которое осаждало множество миловидных женщин; для многих из них выпал шанс приблизиться к Людовику XV. По всеобщему мнению, новой фавориткой должна была стать Диана, четвертая сестра Нель, герцогиня де Лораге, однако в этом же направлении действовала и прекрасная госпожа де Роган, не скрывавшая своей влюбленности в монарха.
Но всех осаждавших тисовый куст, бывший предположительно королем, затмила очень красивая женщина – не кто иная, как госпожа д'Этиоль. Похоже, что именно в тот день и состоялась их настоящая первая встреча.
Хорошенькая кокетка Портайль тоже расточала любезности тисовому кусту, который она ошибочно приняла за короля, а тот уже снял маску, беседуя при этом с госпожой д'Этиоль, наряженной в костюм Дианы…
Придворные не оставили происходящее без внимания, и самые опытные уверенно заявили, что король сделал свой выбор.
Хорошо информированный Берни говорит об этом открыто, а Вольтер, которого Жанна-Антуанетта, вероятно, ввела в курс дела, адресовал ей мадригал, чтобы первым поздравить ее с начальными признаками королевской благосклонности:
Эти слова были прозрачны для посвященных, и правда быстро стала всеобщим достоянием.
Через несколько дней после «тисового бала» парижские городские власти устроили бал в честь бракосочетания дофина; по этому случаю на главных площадях Парижа построили семь зал для простого народа. Бал, на который были приглашены сановные особы, проходил в городской ратуше.
Предполагалось, что на этом празднике, который не уступит версальскому маскараду, будет присутствовать король, но инкогнито. Только дофин должен был поблагодарить устроителей за проявления радости по поводу его бракосочетания.
Бал состоялся в воскресенье. Известно, что госпожа д'Этиоль была на него приглашена, так как она сообщила об этом Эно.
Ради праздника главный распорядитель велел присоединить к большой зале вторую, выстроенную во дворе, позолоченные и зеркальные конструкции которой достигали высоты крыши.
Посмотрев на танцующих и некоторое время прождав короля, дофин ненадолго спустился в залу в домино, но без маски и вернулся к своей карете, однако телохранителям с трудом удалось проложить ему дорогу. В дневнике Барбье содержится не слишком восторженный отчет о празднестве:
«Там была толпа, ужасное скопление людей. Нельзя было ни подняться, ни спуститься по лестницам. Все набивались в залы и задыхались там до дурноты. Было шесть буфетов, далеко не обильных и плохо устроенных; уже с трех часов не хватало прохладительных. В Париже только один голос выражает недовольство этим балом; надо думать, что раздали бессчетное количество билетов, причем всем породам людей без меры и, наверное, всем городским рабочим и поставщикам, так как сутолока была неимоверная».
В тот вечер Людовик XV в черном домино вышел из замка с герцогом д'Айеном и несколькими приближенными; он хотел убить время до того самого момента, когда, как он думал, дофин покинет ратушу. Из Версаля уехали только в час ночи и повстречались с дофином на Севрском мосту; тот ненадолго остановился, чтобы сообщить отцу о беспорядке, царившем на балу в ратуше. Прежде чем отправиться туда, король пожелал зайти в Оперу, где вход был платный. Для большей надежности он отослал дворцовые кареты и воспользовался фиакрами.
Наконец он прибыл в ратушу, где мадам д'Этиоль ждала его появления. Их видел вместе молодой полковник, сопровождавший на балу одну придворную даму, которая, боясь, что ее задушит толпа, попросила помощи у городского головы, господина де Бернажа. «Он отвел нас в кабинет, – рассказывает полковник, – где, едва войдя, я увидел мадам д'Этиоль, с которой ужинал за несколько дней до того; она была в черном домино, пришедшем в большой беспорядок, потому что и ей, как многим другим, пришлось продираться сквозь толпу. Почти тут же две маски, тоже в черном домино, прошли через тот же кабинет; одного я узнал по росту, другого – по голосу: это были господин д'Айен и король. Мадам д'Этиоль последовала за ними и отправилась в Версаль».
Этот вывод нужно признать немного поспешным: ночь закончилась более пикантно, поскольку король проводил мадам д'Этиоль к матери.
Сели в фиакр вместе с герцогом д'Айеном. Улицы были запружены, между ратушей и улицей Круа-де-Пти-Шан городовые перекрыли проезд; кучер отказался ехать вперед, и мадам д'Этиоль перепугалась.
– Дайте луидор, – велел король герцогу д'Айену.
– Ваше Величество, вам следует поостеречься, – ответил тот, – полиция об этом проведает и завтра всем расскажет, куда мы ездили.
Кучеру дали только один экю в шесть ливров; тот пустил лошадей вскачь, рассекая толпу, и король Франции, вполне довольный приключением, смог доставить свою спутницу домой.
Людовик XV вернулся в Версаль лишь в половине девятого утра; он переоделся и пошел на службу в часовню, что наверняка возмутило благочестивые души. Выслушав службу, король, чтобы подать пример, отправился почивать и приказал, чтобы его разбудили не раньше пяти часов пополудни.
Как только Людовик наконец-то проснулся, королева, которую поджидала карета, чтобы отвезти ее на вечерню в приходскую церковь, пришла с ним поздороваться; ее сопровождали дофин и его супруга. В то время день монарха начинался в пять часов пополудни, как говорили на языке «того края», – именно так в народе и среди буржуазии называли королевский двор.
Встреча на «тисовом балу» или смехотворные происшествия карнавальной ночи положили начало новой связи? Невозможно безоговорочно назвать точную дату этих событий, которые наверняка шли одно за другим.
Когда современники узнали правду, то ничуть не удивились: уверения Жанны-Антуанетты в том, что однажды она станет любовницей короля, не всегда пропускали мимо ушей.
Первая запись в дневнике герцога де Люиня с упоминанием имени мадам д'Этиоль помечена только 22 апреля 1745 года: «Речи, которые ведутся о госпоже д'Этиоль, родственнице и подруге Бине, наводят на мысли о том, что Бине пользуется довольно большим доверием; он утверждает, что эти высказывания далеко не справедливы. Около месяца назад он говорил, что клеветнические слухи, распускаемые о мадам д'Этиоль, отвратительны и не имеют под собой ни малейшего основания, и в доказательство добавлял, что д'Этиоль приезжала сюда лишь выхлопотать должность откупщика для мужа, а добившись своего, якобы больше не появлялась при дворе. Однако совершенно точно, что она присутствовала после на балете и в театре».
Этим неуверенным словам противоречит следующая запись от того же числа в том же дневнике: «22 апреля король ужинает в своем кабинете; это снова был приватный ужин с мадам д'Этиоль, на него был допущен господин де Люксембург».
23 апреля 1745 года Люинь записал: «Король снова обедал с мадам д'Этиоль, но в совершенно приватной обстановке. Никто точно не знает, где она живет, однако я думаю, что в небольших покоях, принадлежавших ранее госпоже де Майи, по соседству с малым кабинетом; она не живет там постоянно, разъезжает по Парижу, а вечером возвращается сюда».
Таким образом, грехопадение состоялось между концом февраля и началом апреля. 28 апреля Люинь заносит в дневник весьма интересные подробности: «Вчера я узнал, что месье д'Этиоль, только что вернувшийся из провинции и рассчитывавший по приезде увидеть свою жену, которую он сильно любит, был чрезвычайно удивлен, когда господин Ле Норман, откупщик, его родственник и друг, явился сказать ему, чтобы тот больше не рассчитывал на свою жену. Якобы у нее настолько сильна тяга к изысканному, что она не смогла устоять, поэтому ему ничего не остается, как подумать о разводе. Услышав эту новость, господин д'Этиоль упал в обморок. Потом ему пришлось согласиться на разрыв отношений с супругой».
Дядя де Турнем, уже давно посвященный в замыслы своей племянницы, отправил племянника в провинцию по делам субаренды и удерживал его там как можно дольше, предоставив его супруге полную свободу, для того чтобы укрепить зародившуюся связь.
Она не побоялась несколько раз появиться при дворе, в частности 1 апреля – в Итальянском театре, а 10 апреля – на ужине. Тогда на нее смотрели как на обычную гостью, без уверенности в том, что она стала любовницей короля. Правда и то, что со дня смерти герцогини де Шатору прошло всего четыре месяца, а Людовик XV выглядел глубоко и искренне опечаленным ее внезапной кончиной.
Шарль Гийом д'Этиоль пришел в такое отчаяние от неверности своей жены и развил такую деятельность, что пришлось выбить у него из рук оружие; он написал жене, умоляя ее вернуться, даже собирался сам ехать за ней в Версаль, но ему дали понять, что воле короля противиться невозможно.
Поведение мужа оказалось на руку Жанне-Антуанетте: она умоляла короля защитить ее и изменить ее положение и имя. Подобные предосторожности помогли бы ей укрепиться при дворе, а впоследствии стать титулованной фавориткой, что оградило бы ее от неизбежного соперничества и враждебности партии благочестия, вдохновляемой монсеньором Буайе, епископом де Мирпуа, который жил при дворе и тщетно старался повлиять на Людовика XV.
Долго ждать не пришлось, ибо король не мог ни в чем отказать очередной пассии: «Король, – пишет герцог де Люинь, – покупает для госпожи д'Этиоль маркграфство Помпадур, и таково теперь будет ее имя; эти земли приносят десять – двенадцать тысяч ливров ренты. Совершить сделку поручено вовсе не генеральному инспектору – ему об этом даже не сообщили. Деньги поставляет господин де Монмартель (один из братьев Пари, смотритель королевской казны)». И де Люинь добавляет: «То, что еще совсем недавно выглядело сомнительным, теперь почти непреложная истина; говорят, что она любит короля и что эта страсть взаимна, но публично об этом заявлять не решаются».
Сдержанность двора объяснима, ибо трудно было допустить, чтобы фаворитка короля не принадлежала к знати, а являлась всего лишь мещанкой.
Вопреки всему слухи просачивались наружу, и адвокат Барбье, очевидно, втайне довольный вознесением простолюдинки, любезно отмечает в своем дневнике: «Эта мадам д'Этиоль хорошо сложена и чрезвычайно миловидна, прекрасно поет и знает сотню забавных песенок, замечательно ездит верхом и получила всевозможное образование».
В переписке Вольтера было обнаружено письмо, сопровождавшее мадригал, который мы приводили ранее, и датируемое примерно 10 мая 1745 года:
«Я убежден, мадам, что во времена Цезаря не было янсенитских критиканов, которые посмели бы порицать то, что должно очаровывать всех честных людей, и что римские духовники не являлись фанатичными глупцами. Вот о чем я желал бы иметь честь беседовать с вами, прежде чем отправиться в деревню. Ваше счастье занимает меня пуще, чем вы думаете, и, вероятно, в Париже не сыщется ни одного человека, кого оно занимало бы с большей силой. Я говорю с вами не как престарелый дамский угодник, а как добрый гражданин, и прошу у вас позволения приехать в мае перемолвиться с вами словечком в Этиоле или Брюнуа. Соблаговолите сообщить мне, где и когда.
При сем остаюсь, мадам, почтительнейшим и покорнейшим слугой ваших глаз, лица и ума».
Это письмо свидетельствует более о ловкости, чем о нравственности. Оно говорит о замечательном предвидении последующей судьбы Жанны-Антуанетты. В нем очерчиваются надежды, которые целая партия возлагает на новую фаворитку, и содержится оправдание тревог епископа де Мирпуа. Это начало потока корыстных похвал, который сделает философов необходимыми госпоже де Помпадур, тогда как король их терпеть не мог.
Заря новой страсти Людовика XV омрачилась войной. Король, хотя и сильно привязался к новой фаворитке, не посмел пойти на поводу у своих чувств. Он обещал Морицу Саксонскому лично возглавить фландрскую армию и привезти с собой дофина, страдавшего от вынужденной разлуки с молодой женой.
Король с сыном покинули Версаль 6 мая 1745 года; о повторении прошлогоднего скандала и позволении мадам д'Этиоль появиться в военном лагере не могло быть и речи.
Накануне отъезда король дал ужин, на который были приглашены самые знатные дамы двора, но госпожи д'Этиоль там никто не видел.
В первый вечер король заночевал в Компьене, во второй – в Дуэ; он покинул этот город в четыре часа утра, так как Мориц Саксонский письмом спешно призывал его в Турне. Подкрепления под командой герцога Камберлендского только что подошли к городу, и маршал Саксонский опасался скорой атаки.
10 мая Людовик XV провел вечер в болтовне с Морицем Саксонским. Король напомнил ему о сражениях, в которых лично участвовали государи Франции, и заметил, что после битвы при Пуатье ни один из них не сражался рядом с сыном. Никто после Людовика Святого не выигрывал сражений с англичанами, так что он, нынешний монарх, надеется стать первым.
11 мая король велел разбудить себя пораньше, чтобы взглянуть на диспозицию противника; почти тотчас же англичане начали стрельбу из пушек: король в сопровождении дофина расположился на возвышенности у поля, предназначенного для сражения, всего в пол-лье шириной.
Неподалеку от передовых частей англичан время от времени появлялся маршал Саксонский. Он страдал от приступа водянки, и его носили в легком плетеном кресле.
Сражение началось весьма неудачно для французской армии, и казалось, что все уже потеряно, когда Мориц Саксонский изменил свою тактику: внезапно он бросил в наступление все эскадроны королевской свиты, и войска неприятеля, неожиданно атакованные в лоб и с флангов, рассыпались и побежали с поля боя.
В час дня королю объявили, что сражение выиграно, и маршал Саксонский, стоя на коленях, произнес:
– Сир, я достаточно пожил на белом свете, но теперь хочу продолжать жить лишь для того, чтобы увидеть победу Вашего Величества. Вот от чего зависят сражения!
Король поднял маршала и обнял его.
В половине третьего в Версаль отправился паж с запиской от короля к королеве: «Неприятель атаковал нас сегодня утром в пять часов и был разбит наголову. Я здоров, и сын наш также. У меня нет времени сказать вам больше; думаю, довольно, чтобы успокоить Версаль и Париж. Как только у меня появится возможность, я сообщу вам подробности».
К счастью, письмо дофина к матери было менее сухим. Написав письма, король с сыном объехали поле битвы, усеянное трупами, и Людовик XV изрек памятные слова: «Смотрите, какова цена торжества; кровь наших врагов – кровь человеческая; подлинная слава – избежать ее пролития».
По правде говоря, потери были существенными: семьдесят три офицера убиты, пятьдесят пять тяжело ранены, четыреста шестьдесят четыре легко ранены, тысяча шестьсот французских солдат убиты и три тысячи – ранены. Многие были искалечены и умерли от тяжелых недугов впоследствии.
Какой бы блестящей ни была победа при Фонтенуа, она не стала завершением войны. Турне еще держался и сдался лишь несколько дней спустя после исключительно трудной осады.
Затем последовала череда новых успехов: Ловендаль захватил Гент, Сувре – Брюгге, Ауденарде сам сдался королю после четырех дней окопной войны. Ловендаль также взял Остенде, а герцог д'Аркур – Дендермонде. Хорошие известия поступали с итальянского фронта.
Пока во всех французских храмах служили молебны в честь побед короля, госпожа д'Этиоль поселилась в деревне у своего дяди де Турнема. Но слухи об ее романе поползли по Парижу, и ее уже заранее наградили титулом и именем, которые еще не были ей пожалованы. Повсюду начали распевать глумливые песенки, первой из которых, вероятно, была эта:
Во время кампании Людовик XV каждый день писал своей любовнице. Письма пересылались в Этиоль через посредство Пари де Монмартеля.
На следующий день после взятия Гента Людовик отослал Жанне-Антуанетте жалованную грамоту, делавшую ее маркизой де Помпадур, и отныне обращался к ней лишь по этому новому имени и титулу.
Когда грамота прибыла в Этиоль, там находился Вольтер, и сей документ вдохновил его на создание посредственного стихотворения, которое композитор Жан-Филипп Рамо затем положил на музыку.
Людовик XV и дофин вернулись в Париж 7 сентября. Улицы были празднично украшены, весь двор собрался в Тюильри. Король поцеловал королеву, какое-то время с ней поболтал, затем скрылся в своих апартаментах и не показывался весь вечер, пока королева вместе с дофином и его супругой публично играла в лото.
На следующий день король с большой торжественностью посетил собор Парижской Богоматери, затем получил поздравления рыночных торговок, а вечером все отправились в ратушу, где для королевской семьи были приготовлены пять разных покоев. Состоялись фейерверк, далее концерт и в заключение, около десяти часов, – ужин. Король и королева сидели во главе стола, накрытого на пятьдесят персон, дофин – справа, дофина – слева; все приглашенные были дамы. Подали ровно сто блюд; ужин под музыку продолжался два с половиной часа.
Других придворных оставили одних в прочих залах ратуши. Маркиза де Помпадур заказала прекрасный ужин в одну из верхних комнат, компанию ей составили кузина д'Эстрад, мадам де Сассенаж, дядя Поль Ле Норман де Турнем и родной брат Франсуа Абель.
Хотя госпожа де Помпадур ни в коей мере не являлась титулованной фавориткой, к ней относились с большим почтением, и герцог де Жавр, губернатор Парижа, который сообщал ей в предыдущие дни обо всех приготовлениях, часто наносил ей визиты вежливости.
Король вернулся в Тюильри в два часа ночи, проехавшись по празднично освещенным улицам Парижа. На следующий день он принял благодарность города за оказанную честь; после обеда выслушал торжественные речи палат Верховного суда и Французской академии. Затем все отбыли в Версаль, а король Станислав приехал из Трианона поздравить зятя с военными успехами.
По окончании празднеств королевский двор был озабочен только одним событием, о котором говорили уже довольно давно: представлением маркизы де Помпадур. Оно состоялось 14 сентября, однако за четыре дня до этого, когда королевская семья возвращалась в Версаль, берейторская карета тайно доставила в замок двух женщин, которые отныне станут там жить, – графиню д'Эстрад и маркизу де Помпадур. Та без колебаний отправилась в покои, приготовленные для нее в аттике над большими апартаментами. Со следующего дня король обедал там наедине с маркизой.
День представления вызвал большой ажиотаж. Вновь прибывшую гостью провели к герцогине де Люинь, фрейлине королевы.
Церемония была назначена на шесть часов вечера. Собрался весь двор, надувшийся от злости, желая взглянуть на мещанку, ставшую маркизой.
Принцесса де Конти, согласившаяся за плату (она вечно была в долгах) представить Жанну-Антуанетту, вошла первой, за ней следовали ее фрейлина и три другие дамы в парадных туалетах и увешанные бриллиантами. Это были госпожи де Шо-Монтобан, д'Эстрад и де Помпадур.
Принцесса произнесла положенные слова, и маркиза де Помпадур сделала три реверанса, требуемые по протоколу. Король был в явном замешательстве, и беседа получилась недолгой.
Затем дамы удалились, чтобы направиться к королеве, а от нее – к дофину и его супруге.
Герцогиня де Люинь находилась подле Ее Величества, чтобы поддержать королеву в столь тягостных обстоятельствах. Люинь оставил короткий рассказ о визите к Марии Лещинской.
«На представление королеве собралось немало народу, и весь Париж занимало то, что скажет королева маркизе де Помпадур. Пришли к заключению, что Ее Величество будет говорить только о роскошном наряде маркизы – обычном предмете беседы для дам, когда им нечего сказать друг другу. Королева, знавшая о том, что Париж уже продумал ее речь, по этой самой причине сочла нужным говорить о чем-нибудь другом. Она знала, что маркиза виделась в Париже с госпожой де Сессак, и была весьма рада о ней упомянуть. Не знаю, услыхала ли мадам де Помпадур то, что ей говорили, ибо королева произносит слова довольно тихо; однако она воспользовалась моментом, чтобы заверить королеву в своем уважении и желании ей понравиться. Супруга Людовика выглядела вполне довольной речами маркизы де Помпадур, а присутствующие, не пропускавшие ни единой мелочи из этого диалога, утверждали, что он был довольно долгим и состоял из двенадцати фраз».
Было отмечено лишь одно небольшое происшествие: чтобы прижать к губам край платья королевы, явно взволнованная маркиза, снимая перчатку, потянула ее с такой силой, что порвала браслет, упавший на ковер.
Как только миновал этот тяжелый день, придворные радостно предались злословию о самозванке. Утверждали, что она глупа, и, играя на ее прежнем имени – д'Этиоль, – прозвали ее «бестиоль». Однако завистники поплатились за свои шутки; им пришлось склониться перед волей короля и терпеть ту роль, которую теперь играла простолюдинка, получившая место, титул и права, допускавшие ее в общество подлинной аристократии.
Сразу же после представления король, желавший отдохнуть от ратных трудов, а еще более – воспользоваться одиночеством, благоприятствовавшим его новым любовным утехам, отправился в Шуази; этот замок был некогда куплен для госпожи де Вентимиль, там торжествовала герцогиня де Шатору, а на охотах в окрестностях Шуази была замечена госпожа д'Этиоль.
Шуази был полностью обновлен; Габриэль построил там жилые помещения, а галерея начинала украшаться рядом напоминавших о фландрских победах полотен, которые были заказаны Парроселю.
Король привез с собой только самых близких людей: Ришелье, д'Айена, де Мёза, де Дюраса, – чтобы они лучше познакомились с маркизой. Та, со своей стороны, получила милостивое разрешение пригласить друзей-литераторов: Дюкло, Вольтера, Монкрифа, аббата Прево и аббата де Берни. В компанию входили и немногие женщины: госпожи де Лораге, де Сассенаж и де Бельфон.
Через несколько дней после приезда Людовик XV свалился от приступа такой сильной лихорадки, что Ла Пейрони делал ему кровопускания и считал его жизнь в опасности. Предупредили королеву, и она попросила позволения приехать к мужу. Он не мог не дать согласия, обращался с нею корректно и принимал уважительно, но настаивал на присутствии за столом маркизы де Помпадур.
Вслед за королевой по совету дочери прибыл с визитом король Станислав, однако ему ясно дали понять, что он здесь лишний, поскольку король сразу же удалился после краткой беседы с тестем.
Едва король вернулся в Версаль, как тут же объявил об отъезде в Фонтенбло, куда на этот раз за ним последовал двор. Пребывание там окончательно утвердило фаворитку в ее «обязанностях»: она заняла покои герцогини де Шатору; особая лестница соединяла их с апартаментами короля. С первых же дней начались ужины в кабинете, возглавляемые маркизой де Помпадур. Когда ужинали не в кабинете, то у мадам де Помпадур, и весьма хорошо, так как у нее был чудесный повар.
У нее постоянно можно было застать Вольтера и аббата де Берни. Все чаще на приглашение напрашивались знатные вельможи, и фаворитка короля начала приятельствовать с самым остроумным из них, герцогом д'Айеном, который, как считают, послужил Жан-Батисту-Луи Грессе прообразом Злюки. Еще теснее она сблизилась с принцем де Субизом, который станет ей другом на всю жизнь и которого она назначит своим душеприказчиком.
Близость короля и маркизы была полнейшей; едва одевшись, Людовик спускался к фаворитке и оставался у нее до обедни, после чего завтракал с ней и составлял ей компанию до пяти или шести часов – времени приема министров.
На охоте она садилась в карету короля, в театре находилась вместе с ним в его зарешеченной ложе. Тем не менее, чтобы войти в доверие, не упускала случая появиться в кругу королевы.
Ее отец, господин Пуассон, приехал погостить в Фонтенбло; она не отреклась от него и принимала его открыто, хотя крайне вульгарные манеры этого человека вызывали насмешки.
Все эти усилия привели к тому, что у большинства придворных составилось благоприятное мнение о ней. По этому случаю стоит процитировать дневник герцога де Люиня: «Похоже, что все находят маркизу де Помпадур чрезвычайно учтивой; она не только не зла и ни о ком не говорит дурно, но даже не терпит злословия в своем доме. Она весела и охоча до разговоров. До сих пор довольно далекая от высокого положения, она беспрестанно поминает своих родственников, даже в присутствии короля; по-моему, она слишком часто наводит на это разговор. К тому же, будучи лишена возможности приобрести привычку к речи, свойственной обществу, в котором она не имела обычая вращаться, она поминутно использует слова и выражения, кажущиеся необычными в этом краю… Есть причины полагать, что короля нередко приводят в замешательство эти слова и семейные подробности».
Короля скорее забавляла речь более близкая народу, чем двору. Он знал, что его любовнице придется исправить этот недостаток, общаясь с писателями.
По этому поводу часто приводят вольтеровский анекдот: однажды, когда он обедал у маркизы, подали куропаток; маркиза де Помпадур заметила, какие они пухленькие.
– Пухленькая клушка, скажу я вам на ушко, болтушка-Помпадушка, – пробормотал Вольтер, и урок не пропал даром.
Когда двор вернулся в Версаль, вельможи, раздраженные растущим влиянием де Помпадур, начали выходить за рамки приличий. Повсюду передавались обидные песенки, получившие название «пуассонад»:
Подлинным вдохновителем этих обидных сочинений, по всей видимости, был Морепа; он даже являлся автором некоторых из них, что в конечном итоге привело к его опале.
Однако он был не единственным министром, которому мадам де Помпадур дала почувствовать свое влияние. Первым ею был принесен в жертву инспектор финансов Филибер Орри. Это был человек исключительной честности, но иногда проявлял слишком большую непреклонность в отношении комиссионных, которые запрашивали братья Пари, Ле Норман де Турнем или папаша Пуассон. Желая сделать приятное своим покровителям, маркиза потребовала отставки Орри. Король уступил. Правда, он заменил Орри Машо д'Арнувилем, также относившимся к маркизе неблагосклонно. Однако отставка Орри была знаком могущества любовницы короля, и двор кипел от возмущения.
Эта весьма посредственная песенка задает общий тон; в ней звучит тревожная нотка, проливающая свет на упадок королевской власти и возвещающая революцию 1789 года.
Несмотря ни на что, маркиза презирала эти комки грязи и не стремилась установить авторов, ибо в то время любви короля было достаточно, чтобы наполнить существование Жанны-Антуанетты.
Однако, хотя 1745 год был для нее годом славы и счастья, он принес ей и большое семейное горе. Мадам Пуассон, уже давно страдавшая от рака, умерла в сорок шесть лет, еще в расцвете красоты. Жанна была сражена горем, но при дворе никто не имел права печалиться. Любящий король пытался утешить ее; он повез ее обедать в Шуази с несколькими приближенными, среди которых был ее юный брат, будущий маркиз де Мариньи. Затем предложил, чтобы остаться с ней, отказаться от развлечений в Марли.
– Смерть моей матери, сир, – ответила Жанна, – не настолько важное событие, чтобы тревожить двор, и у дам, вошедших в траты ради Марли, будут все причины для сожаления.
Придворные, нечувствительные к такой деликатности, отнеслись к трауру фаворитки без снисхождения и вовсю распевали ироническую эпитафию госпоже Пуассон:
Выгоду от смерти госпожи Пуассон получила лишь королева, которой король подарил 1 января 1746 года золотую табакерку. В ее крышку были вставлены часы, осыпанные драгоценными камнями, – он заказал ее, чтобы преподнести госпоже Пуассон.
Королева, которой супруг уже долгие годы не делал никаких подарков, растроганно расплакалась, получив табакерку. Она не подозревала о происхождении подарка и не знала, что идея о его преподнесении исходила от мадам де Помпадур.
Этот поступок был продиктован тактикой маркизы в обращении с королевой. Глубоко ощущая ложность своего положения по отношению к монархине, она старалась не вызывать к себе претензий и умножала знаки внимания.
Мария Лещинская некогда глубоко страдала от наглого поведения предшественниц новой фаворитки. Так что она была тронута уважительной деликатностью, лишенной угодничества, и неизменной почтительностью, выказываемой новенькой. Та способствовала проявлению безграничного человеколюбия королевы и позволяла ей без лишних страданий удовлетворять по-прежнему страстное желание нравиться королю.
Поведение маркизы де Помпадур легко объяснить.
Ее скромное происхождение лишало ее поддержки могущественного дома – такого, как род Нель. Помимо этого практического соображения ей были свойственны инстинктивные доброта и чуткость, которые помогали ей придерживаться сразу же избранной линии поведения в отношении королевы.
Маркиза позволяла себе самым смиренным образом посылать ей прекрасные букеты цветов, которые, как она знала, любит Ее Величество.
– Пусть уж лучше эта, чем другая, – однажды философски изрекла Мария Лещинская, однако временами она испытывала приступы ревности к чарам фаворитки и никакая выдержка не помогала ей скрыть их.
Однажды маркиза вошла к королеве, держа в руках большую корзину цветов; она сняла перчатки в знак уважения. Королева не могла не восхититься элегантностью и очарованием посетительницы. Вслух и явно преследуя определенную цель, она стала разбирать каждую часть тела маркизы, словно речь шла о статуе, а не о человеке. Фаворитка терпеливо сносила этот разбор, ожидая, когда же ее освободят от мешавшей ей огромной корзины. Однако королева продолжала осмотр и вдруг сказала:
– Сударыня, раз уж вы здесь, дозвольте нам услышать великолепный голос, чарующий нас на спектаклях в малых апартаментах.
Мадам де Помпадур хотела извиниться и заметила, что ей неудобно петь, но королева так живо настаивала, что и речи быть не могло о том, чтобы отказаться. Тогда Жанна-Антуанетта в полный голос начала арию из «Армиды»: «Он остается в моей власти».
Придворные дамы, присутствовавшие при этой сцене, не могли удержаться от улыбки; черты лица королевы исказились. Последнее слово осталось за маркизой де Помпадур. Правда, это исключительное происшествие, противоречащее обычной сдержанности.
При малейшем недомогании королевы фаворитка Людовика справлялась о ее здоровье; она непременно приносила свои извинения каждый раз, когда не могла присутствовать на благотворительном собрании, и передавала герцогине де Люинь луидор на пожертвования, которыми заканчивались эти собрания.
Она не ограничивалась красивыми словами; по ее подсказке король оказывал супруге знаки внимания, от которых та уже давно отвыкла. Хотя преподнесение табакерки, купленной для госпожи Пуассон, нельзя назвать тактичным поступком, перед повседневными знаками внимания можно лишь снять шляпу. Помпадур добилась того, чтобы король назначил отъезд в Фонтенбло на день, названный королевой; она выехала первой, чтобы заказать для государыни обед во время остановки в Шуази.
Во время отсутствия королевы в Версале ее покои украшали стараниями маркизы; больше всего Марию Лещинскую поразили просьбы фаворитки к королю проявить к своей жене щедрость, которая была весьма умеренной. Жанна-Антуанетта добилась, чтобы Людовик XV уплатил долги королевы, достигшие 40 000 экю, и передала через герцогиню де Люинь, что ей не стоило большого труда уговорить короля.
Эти поступки делают честь доброму сердцу маркизы, ее ловкости и гибкости, а ее поведение достойно похвалы.
Тем не менее один член королевской семьи ее не принял: «Судя по всему, – писал современник, – она весьма довольна не только королевой, но и принцессами и достаточно удовлетворена тем, как с ней обращается супруга дофина, но молчание, замешательство и серьезность дофина при ее виде ее тяготят. Однако она на это вовсе не жалуется, и узнать об этом можно лишь от ее друзей».
Она слишком умна, чтобы не понимать, что сдержанность дофина является для нее угрозой в будущем. При этом его поведение объяснить довольно просто: воспитанный в благочестии и в уважении к нравственным принципам, принц чувствует себя униженным как сын и как подданный невоздержанностью чувств отца.
Низкое происхождение госпожи де Помпадур внушает ему подлинное отвращение; монсеньор Буайе, епископ де Мирпуа, поддерживает в нем эти чувства. В конце концов дофин слишком любит свою мать, чтобы не страдать от навязываемой ей компании, даже если Ее Величество соглашается безропотно это терпеть.
Изменившись под влиянием брака и военного опыта, дофин стал вести вольные речи, которые начали беспокоить королеву. Понемногу он приобщил к своей точке зрения одного из самых влиятельных придворных – герцога де Ришелье. Тот некогда намеревался положить в постель короля свою племянницу, четвертую сестру Нель, герцогиню де Лораге. Та, недовольная, что ее оттеснили, не ладила с фавориткой, и Людовику XV приходилось вмешиваться лично, чтобы примирить обеих женщин.
Но что значили эти мелкие трудности по сравнению с успехами, следовавшими один за другим? Маркиза де Помпадур не только добилась опалы Орри, но и сладила брак Пари де Монмартеля с мадемуазель де Бетюн, дочерью герцога де Шаро. Она сделала своего дядю Ле Нормана де Турнема главным инспектором королевских резиденций и обеспечила переход этой должности к своему брату Абелю Пуассону, который уже звался господином де Вандьером, а впоследствии стал маркизом де Мариньи.
С каждым днем Жанна-Антуанетта ловкостью укрепляла свое влияние и могущество, так что без преувеличений стало можно говорить о торжестве маркизы.
