Перекати-моё-поле

Пожар

Когда мы прибежали в другой конец деревни, дом Бутняковых горел уже вовсю. Не знаю, как друзья, а я пережил животный страх перед стихией огня: страшил даже не внешний огонь, а тот, который, разъяренный, метался внутри избы. Кроваво липкий, с тягучими черными разводами, огонь как будто хищно кружил и затем с легким стоном и треском вырывался через оконные проемы наружу – мне чудилось, что там, в огне, мечутся живые люди.

– Эх, елдыжный бабай, – как заклинание проговорил Федя, – все, поди, сгорело и ничего не осталось… А где Бутняковы-то?

С улицы и со стороны огорода стояли бабы – и только пламя огня двигалось на их лицах. С обеих сторон соседствующие избы, казалось, тоже горели: в первых сумерках озаренные огнем соломенные крыши исходили паром – точно дымились. Возле изб внизу и на лестницах рядом с крышей дежурили мужики – кто с ведром, кто с багром. А Михаил безногий деревянной лопатой бросал и бросал на парящую крышу снег, уже на лету таявший. И никаких пожарных. Ясно было, тушить и пытаться нечего, лишь бы соседи не пыхнули. Благо, что не было ветра.

– Ехор-мохор, и где они! – негодовал Федя, пробираясь через жиденькую россыпь баб.

А вот и Бутняковы: они стояли все рядком – бабушка, в теплой кофте и с двумя иконами в руках; мать, одетая по-рабочему, казалось, кусала себе руки; Зоя, наша одноклассница, в пальтушке и без платка, и брат, второклассник Васек, раздетый, с одеяльцем на плечах – он плакал от страха и горя. Возле них кучкой лежали какие-то тряпки – значит, в чем были, в том и выскочили, а маманя с наряда прибежала.

Едва мы приблизились к Бутняковым, как в доме обрушилось перекрытие: пламя и искры снопом взметнулись над горящим домом – бабы ахнули, заплакали, и только Бутнякова-старенькая, будто окаменелая, так и стояла неподвижно с иконами в руках.

Говорили, что председатель Иван уезжал в район, чтобы выпросить в долг сена – уже тогда было ясно, что скоро начнется падеж скота. Но в райкоме на него прикрикнули:

– Это твоя забота! А за падеж ответишь.

Одни говорили, что после этого Иван хлопнул дверью, а Витя уверял, что его папанька сказал:

– Я доложил вам – вы и отвечать будете! – и уж после этого хлопнул дверью.

Развернул Орлика – и айда домой. А дома Бутнякова вдова погорела. На Орлике и подкатил к пепелищу. Соседние избы устояли. В одной из них и приютили детей. А старшие потерянно бродили вокруг сгоревшего жилища. Председатель Иван даже не окликнул погорельцев… Никто не знал, что и как думал он, но, наверное, так рассудил: «Если моя забота о кормах для скота, то тем более след позаботиться о людях». И к утру уже принял решение.

Во втором колхозном доме, под тесом, размещался агитпункт. Дом большой, с капитальным разделом, но без русской печи. В одной половине изредка показывали по частям кино, во второй половине – длинный стол со скамьями, а на столе свежие газеты и политические брошюры. И два шкафа с партийной литературой.

– Вот я и решил, – сказал председатель Иван фронтовикам, – солдатской вдове и детям ее передать половину этого дома… Ты, Михаил, и до войны с печками знался – сможете ли, парнишки, печку русскую сляпать? А деревянные дела я одолею: прорублю, окосячу и дверь повешу, и мосток небольшой с крылечком – и ладно будет. А кирпич и глину на пепелище измем – баб и наряжу…

И «парнишки» согласились: сляпаем печку для вдовы солдатской. И сляпали. Через две недели Бутняковы вселились в добротную половину агитпункта – и тогда уже поклонились председателю Ивану в ноги и пошли по миру: кто что подаст – кто кружку, кто ковшик, кто чугунок, а кто-то старое одеяльце или одежонку. Погорельцу все впрок.

А еще через неделю приехал из райкома инструктор и потребовал восстановить агитпункт на прежних его площадях. Председатель Иван отказался это сделать.

– Если хотите выгнать на мороз солдатскую вдову с детьми и с его матерью – сами и выгоняйте, а я не стану.

И Бутняковых не тронули. Так и жили под одной крышей с потеснившимся агитпунктом.