Глава 5
Иерусалим поразил Олексу, прежде всего, разноголосицей. Настоящее вавилонское сплетение языков. Но если строители библейской башни, не зная других языков, кроме своего, не поняли друга и разбежались, то здесь все знали одно великое слово «Христос», которое всех объединяло, сплачивало и вело к единому храму. Тут были и евреи, и арабы, и египтяне, и латиняне, и греки: белые, желтые, смуглые и черные как смоль. Олекса даже остановился, разинув рот при виде совершенно черных людей. Ну, в пыли или в грязи – можно вымыть, а тут чернота, как новенькие блестящие сапоги. «Если Бог создал людей, – стал он размышлять, – то почему всех разукрасил в разные цвета? Или у него одной краски для всех не хватило? Чудеса, да и только…»
– Это нубийцы, из Африки, хорошие воины! – заметил Ян, ведя Олексу по улицам и улочкам, под какие-то каменные арки, мимо статуй, мимо развалин. – Запомни, паломник из Киева…
– Из Новгорода-Северского, – поправил Олекса.
– Неважно, ведь все равно из Руси… Мы прошли с тобой ворота Дамасские, самые древние ворота, возведенные еще царем Иродом, Сионские ворота, их еще называют воротами Давида. А эта арка – самые многолюдные ворота Яффские, от них дорога идет в Яффу – в портовый город… Всего восемь ворот… Ну, словом, сам все узнаешь, – закончил свой рассказ Ян.
Город весь каменный, зелени почти нет, нашли нечто вроде газончика, кое-какая травка пробивалась сквозь камни, присели отдохнуть.
– Фу, – смахнул ладонью пот со лба Ян. – Посидим немного… Ноги гудят, – сказал Ян и первым уселся на выступавший из земли плоский камень, остаток какой-то стены. – Садись и ты… Мы свою Виа Долороса прошли, ну, дорогу скорби твоего Христа… Наш путь, конечно, не такой, как у вашего мессии, но все же… А ну, километров пятнадцать махнуть без единого присеста… А-а?! Главное, мы на свободе, Олекса! Держись!.. Вашего Христа казнили, ты знаешь, распяли, зря это сделали… Скажу тебе, казнь бывает разная: отрубят голову, мученье мгновенное, распнут на кресте – несколько часов мучайся, а раб всю свою жизнь может мучиться… Мы с тобой счастливчики! Не рабы!
– Что ты теперь будешь делать, Ян? – искоса посмотрел Олекса на товарища.
– Я же говорил: буду искать сторонников Раби Моше бен Майона… Братья Маккавеи знали, что делать, Олекса!
Кто такие братья Маккавеи, Олекса не знал и спросить постеснялся, а Ян встал, отряхнулся и, с сожалением глядя на друга, решительно сказал:
– Здесь мы будем с тобой прощаться, Олекса… Дальше у нас пути разные… А ты хороший парень, хоть я, признаюсь, ревновал тебя к Яэль… А напрасно, ведь понимал, что она не будет ни твоей, ни моей… Вот какая она наша правда! Ну, прощай, Бог даст – увидимся, а нет – так… Зла не держи на меня…
– Да ты что, Ян, – чуть не расплакался Олекса, понимая, что остается один в этом хотя и Святом, но незнакомом большом городе.
Они крепко, по-мужски обнялись, и Ян вскоре скрылся в уличной толпе. А Олекса, найдя укромный уголок и осмотревшись, нет ли кого близко, разорвал подошвы башмаков, достал спрятанные в них деньги – это были византийские монеты, вырученные отцом в Константинополе за небольшие ценные вещи, которые они везли из Новгорода-Северского. Спрятав монеты в карман, Олекса вышел на улицу. Искать торговые ряды не пришлось – они были повсюду, купил подержанную, но вполне пригодную обувь – нечто среднее между сапогами и башмаками, а также накидку с капюшоном, в ней можно было на ночь завернуться и спать.
Он медленно шел по улице в толпе людей, думая о том, что по этим улицам ходил Иисус Христос, его мать Пресвятая Богородица, апостолы и вот теперь он идет вместе с незнакомыми людьми. В одном месте, как он узнал позже, у претории Олекса услышал слова на разных языках: винкула публика, фулакий, присон, карцеро, но суть этих и других слов, выкрикиваемых на небольшом пятачке, была одна – здесь была тюрьма. На этом месте Пилат судил Иисуса, здесь собравшиеся кричали: «Распни, распни его!» Теперь отсюда толпа, сужаясь и уплотняясь, двинулась по каменным ступенькам вверх. Олекса инстинктивно тоже шагнул вперед, хотя еще не знал, куда и зачем. Его подталкивали в спину, в бока, и он шел. Рядом с ним шагал в рваной одежде, сильно заросший худощавый мужчина и тянул какую-то ноту – пел молитву на незнакомом языке, и сзади Олекса слышал женские голоса, там тоже люди пели молитву. Он догнал человека, который, согнувшись, нес на спине большой тяжелый крест. Пот обильно катился по щекам носильщика, ноги его, заметно дрожа в коленях, медленно переступали со ступеньки на ступеньку, но он не останавливался, не бросал ношу. Среди идущих были не только здоровые, но и явно больные люди: некоторых вели под руки, опираясь только на руки, двигался вверх и безногий калека.
– Голгофа! – раздался впереди чей-то густой голос.
И вскоре, дойдя до вершины взгорки, толпа стала рассыпаться. Все искали места, где же стояли те три злополучных креста, на одном из которых был распят Иисус Христос, а на других разбойники? Олекса увидел мужчину, который нес свой крест. Теперь он сидел около своей тяжелой ноши и плакал, вытирая грязным рукавом слезы. Плакал, но на лице его была улыбка – он исполнил свой долг – прошел дорогой страдания Господа. Его никто не распинал, люди проходили мимо, даже не оборачиваясь на него. Так нежданно-негаданно Олекса побывал на одном особенно почитаемом Святом месте Иерусалима.
В тот день ему не удалось помолиться у Гроба Господнего. Вечером он с трудом отыскал богадельню, которую такие же, как он, паломники называли «приютом германцев». Добравшись до задней стены здания, Олекса кинул на пол сумку вместо подушки и быстро, стараясь узаконить это место для себя, улегся, прикрываясь накидкой. За карман с монетами он не беспокоился: здесь люди скопились не за тем, чтобы совершать новые грехи, а чтобы отмаливать старые.
На следующий день он долго стоял у Гроба Господнего и молился, шепча одну молитву за другой, какие только знал. В храме Воскресения Христова не было большой толкотни, но много в нем находилось людей в монашеских одеждах. Впереди него стояли четверо насельников монастырей: две женщины и двое мужчин. Один из монахов часто оборачивался назад и все рассматривал Олексу, отчего тому становилось не по себе. Он уж собирался выйти из храма, когда монах, обернувшись еще раз, подмигнул ему и, к великому удивлению и радости, по-русски спросил:
– Свой?
– Свой, – невольно вырвалось у Олексы.
Он никак не ожидал такого вопроса – и вдруг такое родное, теплое и знакомое: «свой».
– Одежда разная, но харя наша, – улыбнулся монах.
Видимо, разговор на русском языке услыхали и другие и тоже обернулись и с удивлением посмотрели на Олексу, который по привычке поклонился им: здравствуйте, мол!
Служба в храме заканчивалась, и люди не спеша стали выходить на улицу. Вместе с соотечественниками вышел и Олекса. Он заметил, что монахини были пожилые, но одежда на них была, хотя и монашеская, однако добротная, а мужчина, который каким-то образом все время старался поддерживать более старшую монахиню, был в светской одежде, в такой, какую обычно носили на Руси князья. Да и по виду он был не простым, а из знатного сословия. Отойдя несколько метров от храма, мужчина наклонился к старшей монахине и спросил:
– Устала, сестра?
– Немножко, – тихо ответила та, опираясь на его руку.
– Немудрено, Ефросиньюшка, – покачал головой мужчина, – третий день в храме…
– Сегодня служба затянулась, – заметила Ефросинья и бодро добавила: – Ничего, Давид, ничего… Ты как, Евпраксия? – повернулась она к другой монахине.
– Мы только что с дальней дороги, – развела руками монахиня, – поэтому усталость может быть… Но все пройдет, отдохнем…
– Отдохнем, все отдохнем, – как-то загадочно сказала, опустив голову, Ефросинья и, помолчав немного, повернулась к Олексе и, глядя на него светлыми, добрыми глазами, спросила: – Ну а ты как попал сюда, молодой, смотрю? Как звать-то?
– Олекса…
– Алексей, стало быть… Это имя носил святитель, мученик за веру, преподобный, праведный, благоверный князь – хорошее имя! Ну, рассказывай про себя, Олекса…
И он, не осознавая, почему, так быстро проникся доверием хотя и к соотечественникам, но людям незнакомым, кратко поведал о своем путешествии в Святую землю.
Его рассказ произвел большое впечатление на Ефросинью, особенно когда он говорил о смерти отца, о его могиле среди кустарников Палестины, о сельджуках и рабстве.
– А вот есть же хорошие люди! – с радостью сказала Ефросинья, узнав, что из рабства его выкупила еврейская девушка Яэль. – Дай бог ей счастья…
– Счастье небольшое, выходит замуж за пожилого ростовщика…
– Господь смилуется над ней, – перекрестилась Ефросинья, а следом за ней Евпраксия и Давид Святославич. Монах, который приметил Олексу, повернулся к храму и, кланяясь, трижды медленно и широко положил крест на грудь, лоб и плечи. Звали этого монаха Иларионом, он был насельником в русском монастыре, основанном при церкви Пресвятой Богородицы древнего Феодосиевского монастыря.
Теперь Олекса не столько удивился, сколько обрадовался, узнав, что имя старшей монахини Ефросинья и что она приехала из Полоцка в сопровождении брата – князя Давида Святославича и двоюродной сестры Евпраксии.
– Я слышал ваше имя, когда ходил с отцом после смерти матери в Спасо-Преображенский монастырь, – сказал Олекса. – Тамошний игумен Варлаам и посоветовал отцу посетить Святые места и помолиться у Гроба Господнего…
– Я знаю ваш монастырь, его основал Мстислав Владимирович, князь Черниговский, – добавила к сказанному Олексой Ефросинья и вздохнула: – Давно это было. – И, подняв на Олексу глаза, в которых отражался свет материнской заботы, Ефросинья тихо спросила: – Куда же ты теперь?
– Не знаю, – пожал плечами Олекса, – наверно, опять пойду в германский приют… Там всех принимают…
– Поедем с нами, – не предложила, а скорее приказала Ефросинья, – Иларион найдет тебе уголок для житья…
– Найду, найду, матушка Ефросинья, – поспешно ответил Иларион.
Давид и Евпраксия согласно закивали головами. Недалеко их ожидали повозка, два коня и монах с кнутом в руках. Он низко кланялся Ефросинье и ее спутникам.
Монастырь Феодосия Великого был обнесен уже обветшавшей от времени каменной стеной и поврежденной во многих местах мусульманами, не терпевшими христиан, и крестоносцами, которые враждебно были настроены к православию. Но обитель устояла.
– Господу оттуда… – Иларион, который решил в первые минуты после приезда в монастырь показать достопримечательности святыни Олексе, вскинул руку вверх, к небу. – Все видно… Храм Пресвятой Богородицы, в подворье которой приютились мы, русские, – главный храм обители… Но покажу тебе большую пещеру… Это святое место, в ней ночевали волхвы, когда шли, ведомые звездой, к Новорожденному Господу, в ней они прятались от Иродовой стражи… Эту пещеру и облюбовал для своего моления Богу и Феодосий, жил в ней тридцать лет! Здесь теперь похоронены святые люди, сам Феодосий, мать его, мать Саввы Освещенного, да и многие другие… Во времена Феодосия Великого в монастыре обитало более семисот человек, и многие из них просияли и здесь они нашли свой вечный покой…
Лишь ближе к вечеру Иларион ввел Олексу в маленькую келью с деревянной широкой лавкой, на которой можно было спать, и крохотным столиком.
– В этой келье давно никто не живет, – объяснил Иларион, – и ты короткое время пробудешь: когда матушка Ефросинья с Евпраксией и Давидом Святославичем решат вернуться в Полоцк, поедешь с ними и ты… Не так ли?
– Если возьмут! – с радостью и одновременно с опаской воскликнул Олекса. – Одному-то как?.. Одному опасно, вдруг опять к сельджукам попадусь… Не приведи господь! – перекрестился он, вслед за ним перекрестил себя и Иларион.
– Почему же не возьмут тебя, – пожал плечами Иларион, – возьмут непременно… В дороге и ты им подмога, они все уже старенькие… Ты тут пока передохни, я сейчас…
Иларион вышел, но вскоре вернулся, неся в руках простынь, одеяло, нечто вроде подушки.
– Новым мы не располагаем, – стал оправдываться Иларион, расстилая простынь. – Вот убрус… Небось не забыл родной язык?
– Ну что ты, отец Иларион! Как можно! Полотенце мягкое…
– То-то же, – усмехнулся довольный монах и после паузы сказал: – Живем мы, как и положено монашескому сословию, по Студийскому уставу…
– А это какой устав? – не понял Олекса.
– Ну, тот, что Феодор Студит написал… Еще во времена императора Византии Льва Армянина, что гонения на христиан устраивал… Ну, побудешь у нас, многое узнаешь… Что-то и я тебе расскажу… А теперь пойдем в трапезную, поужинаем и спать… Да, – остановился у порога Иларион, – ты уж молись, как все монахи. У нас так заведено.
– Не подведу, отец Иларион, – улыбнулся Олекса, – особенно, когда за ужин возьмусь… Ей-богу, проголодался, аки зверь!..
Полоцких в трапезной Олекса не увидел, подумал, что они ведь княжеского роду. Давид Святославич вообще не монашествующий, он обычный светский князь, ему ли лакомиться таким ужином.
Укладывал Олексу спать опять же Иларион.
– Спи и ни о чем не думай, не выспишься – хилым весь день будешь, – напуствовал монах. – Хотя по дому как не будешь думать! Я вот тоже скучаю… Принимая схиму, почему я имя Иларион взял? Не догадываешься? Кумекай! Чтоб все время помнил о том, что первым русским митрополитом был Иларион, возведенным в этот высокий сан указанием самого Ярослава Владимировича, а если Иларион, то, стало быть, и Русь… Особливо это важно здесь, вдалеке!.. Я ведь из Печерской лавры сюда пришел, а вернусь ли в Киев, не знаю… Пути Господни неисповедимы… Так-то!.. Ну, спи, – перекрестил Иларион Олексу и вышел.
Тишина заполнила келью. Олекса уснул не сразу – жестко и узко было на диванчике, не так повернешься – свалишься на каменный пол. «Не думай ни о чем, – вспомнил слова Илариона Олекса, – а сам нагнал такую скуку по дому…» И вспомнился ему небольшой, но такой уютный Новгород-Северский, узкие улочки, люди добрые, ласковые, почти все знакомые. Отец рано вставал, до разгара зари, брал на плечи снасти и шел к Десне, где у берега стояла плоскодонка. Часто он шел вместе с соседом Нефедом, тоже заядлым рыбаком. Вместе ловили щук, окуней, плотву. Ближе к полудню, когда солнце уже стояло почти над головой, Олекса садил на шею двухлетнюю Аринушку, дочку Нефеда и, представляя себя конем, рысью бежал к реке. Девочка чувствовала себя седоком, била его по груди босыми ножками, держась за волосы на его голове, и весело смеялась. Аринушка плакала, когда он с отцом покидал родной дом, а Нефед обещал присматривать и за домом, и за другими постройками на широком дворе, огороженном деревянным забором, до их возвращения. Но отцу не суждено было возвратиться, действительно, пути Господни неисповедимы. А он с полоцкой княжеской семьей обязательно вернется в свой Новгород-Северский! С этими добрыми мыслями Олекса наконец уснул.
Проснулся он вместе со всеми насельниками в монастыре. По просьбе Илариона сходил за водой, навел порядок в келье, подмел двор и пошел в трапезную. Там, прямо за столом, Иларион сообщил Олексе, что игуменья полоцкого Спасского монастыря занемогла и в город сегодня не поедет. Она не лежала, хотя Евпраксия и просила прилечь, а ходила по просторной келье, смотрела в окно на двор, где ходили или работали монахи. Олекса попросился к ней. Ефросинья встретила его с улыбкой, перекрестила.
– Устала немножко, дорога ведь была длинная, ехали мы по тридцать – сорок поприщ в день, – сказала она, – но я, Бог даст, поправлюсь… В город собрался? Хорошо, там много Святых мест… Только будь осторожней, не заблудись…
Велик ир Давида – Иерусалим. Достопримечательностей не перечесть. Куда ни посмотри – место библейское или связанное с пребыванием Христа и его апостолов. Но внимание Олексы было сосредоточено не на целых зданиях или их руинах, а на поиске какой-нибудь целебной травы, с помощью которой можно было бы побыстрее поднять на ноги матушку Ефросинью. Должна же быть такая трава в Палестине! Но только в городе, на камнях, хотя они и окутаны библейскими преданиями, трава не растет. Разве у продавцов спросить? Жаждущих поскорее и подороже продать свой товар на улицах города было множество. Проходя по их рядам, успевай только отбиваться: хватали за руки, за полы, за пояс и тянули к себе, на все лады расхваливая свой товар, который хотя и лучший в мире, но дешевле других.
– Мне трава… Целебная трава нужна, – просил Олекса.
– Трава?! А вот она – бери…
– У меня императорское лекарство! – совал под нос Олексе растение старик. – Базиликой называется… Всякую хворь снимает…
– Зверобой – вот лекарство! – отталкивая старика, кричал продавец помоложе и посильнее. – Им все крестоносцы лечатся… Не напрасно же оно называется травой святого Джона! Бери, не прогадаешь, и я скину цену… Ну, давай, давай деньги…
Олекса купил все эти травы и уложил в свою сумку, с которой никогда не расставался. «Сколько крику, – подумал он, – вот так, наверно, было и в храме, когда в молодости Христос не выдержал и выгнал всех торговцев из святого места…». Олекса ходил еще по рядам, вспоминал, но никак не мог вспомнить самое важное, главное лекарство от всех болезней. А вот когда-то знал!.. Минуя последние ряды торговцев всякой всячиной, он заглянул во дворик. Там на разостланном большом ковре сидело несколько человек, по укалям на головах Олекса догадался: мусульмане-арабы. Уйти бы, а его, будто магнитом, потянуло к ним, собственно, даже не к ним, а к доске, которая находилась среди круга людей. «Шахматы! – сверкнула в мозгу мысль. – И здесь шахматы!..» И он вошел в дворик, приблизился к играющим, а их было двое, остальные, сидящие кругом, были зрителями. Среди них на важном месте сидел араб в высоком тюрьбане, в дорогой одежде, с длинной узкой бородой и курил кальян. На пальцах его блестели перстни и кольца. Время от времени игроки обращались к нему: «Ас-саийид кади…» И он молча или кивал, соглашаясь, или качал бородой из стороны в сторону, отрицая. Время от времени он бросал из-под нависших бровей в сторону Олексы взгляд. Но Олекса не видел этого. Он загляделся на такие интересные, из слоновой кости, шахматные фигуры, присел, правда, не на ковер, а около него. Сразу его как-то и не заметили, но когда под восторженные голоса зрителей игра закончилась, все посмотрели на Олексу и, как по команде, сразу смолкли, недоуменно уставившись на него. Неожиданное напряжение игроков разрядил судья.
– Аль Ахталь, – сказал он, кивнув головой в сторону Олексы.
Игрок по имени аль-Ахталь повернулся к Олексе и, тыча пальцем в шахматную доску, стал что-то быстро и непонятно говорить. В конце концов до сознания Олексы дошло, что его приглашают сыграть партию. И он согласился, присев ближе к доске, но опять так, чтобы не коснуться ковра: а вдруг обидятся! А когда расставили фигуры, аль-Ахталь, неприятно дыша прямо в лицо Олексе, сказал:
– Фулюс…
Сначала Олекса не понял, что от него хотят, но один из зрителей положил на свою ладонь монету и ткнул ее почти под нос Олексе.
– А-а! – обрадовался Олекса, пошарил в кармане, вынул динарий, раздобытый отцом в Константинополе, и небрежно – знай, мол, наших! – звякнул монетой о доску. Головы всех повернулись в сторону судьи. Тот, перестав дымить кальяном и прищурив один глаз, другим глянул на динарий, мотнул головой и сказал:
– Кваэс… Мумкин…
Началась игра. Олекса хорошо видел все ходы, которые делал аль-Ахталь, но возбужденный поторопился и… свел партию на мат не в свою пользу. Не только аль-Ахталь, но и все собравшиеся радостно смеялись, торжествовали и некоторые по-дружески хлопали Олексу по плечу: дескать, молодец, играй дальше. И опять показывали на доску, повторяя:
– Аюа?
– Аюа?
– Пусть будет по-вашему, аюа, – ответил разгоряченный Олекса, встал на колени и стал шарить в кармане. Достал еще один динарий и положил на доску. Опять началась игра. На этот раз Олекса не спешил, обдумывал каждый ход и победил аль-Ахталя, к большому разочарованию его друзей. Он забрал оба динария и снова отправил их в свой карман. Но арабы стали требовать, чтобы он играл еще. Олекса решительно встал, встали и другие, готовые вцепиться в него, и только не поднялся судья.
– Ля, миш мумкин, – сказал он, и все отшатнулись от Олексы. И только тогда судья встал, отдав кому-то прибор для курения кальяна и подошел к Олексе. – Рум? – задал он вопрос.
– Не-ет, – замотал головой Олекса, – я из Руси, – подыскивая арабские слова, добавил: – Ана… мен… Киев…
– Куява! – улыбнулся довольный судья, а потом пальцами потыкал в свою грудь: – Ана Абу-аль Муаз…
– Муаз… Ага… А я Олекса… Олексой меня зовут…
– Оле… Олек… Олекса, – с трудом выговорил русское имя Абу-Муаз, потом повернулся к собравшимся, те дружно, с подчеркнутой вежливостью поклонились ему. – Мае Саляма, – буркнул он им и важно пошел прочь из дворика. Двое молодых и сильных по виду мужчин поспешили за ним.
Олекса чуть-чуть позади и сбоку поплелся, спотыкаясь о камешки, за Муазом. Некоторое время шли молча, как вдруг Абу-Муаз остановился, внимательно посмотрел на Олексу и словами и жестом рук спросил:
– Кто тебя научил играть в шатрандж?
– Не понял?
– Ну, это вот. – И Абу-Муаз опять, жестикулируя, изобразил доску и даже фигуры, что было особенно ясно для Олексы.
– Ах, в шахматы! – почти воскликнул он. – Так это отец… Еще дома там… на Руси… показал… А я быстро схватил, интересная игра ведь… Только у нас на деньги – ни-ни!.. И вообще, Абу-Муаз, на Руси Церковь не разрешает играть в шахматы, если узнают, что какой-нибудь поп занимается этой игрой, его лишают чина…
– Бог один, – тоном учителя сказал Абу-Муаз и ткнул пальцем в небо, – пророки разные: у нас, мусульман, Мухаммед, а у вас, христиан, Иса ибн-Марьям… Я не читал у этих пророков, чтобы они запрещали играть в шатрандж… Пойдем, я тебе покажу место, где играют хорошие шахматисты, – предложил араб, – там и деньги большие крутятся..
Это предложение не на шутку напугало Олексу, и ему захотелось убежать, но позади дышали ему в затылок Ибрахим и Хайд, как понял Олекса, слуги Абу-Муаза. И одновременно телохранители. И дерзкая мысль как мгновенно вспыхнула, так и потухла. А Абу-Муаз, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать:
– У нас шахматы в большом почете и хорошие шахматисты во всей стране… В Багдаде халифы устраивали турниры лучших алиев, то есть мастеров шатранджа. Жил у нас когда-то давно непревзойденный шахматист Диларам. Играл на деньги. Всех обыгрывал! Но как-то ему не повезло: все продул! Он поставил на кон даже жену свою.
– И проиграл ее?!
– Жена умницей оказалась, она шепнула ему на ухо, что он может поставить мат, если сдаст обе ладьи… Диларам сделал это и победил!
– Вот это жена! – восхитился Олекса. – Она тоже в шахматах разбиралась…
– Ты тоже разбираешься, Олекса, – заметил Абу-Муаз, – у меня глаз наметан… Можешь быть большим мастером шатранджа. У нас есть книги, посвященные этой игре… Например, книга Абу-Адли… В ней есть первые мансубы – шахматные задачи… Так что, если захочешь – научишься и станешь знатным человеком, как наши шахматисты Джабира аль-Куфи, Абылджафара Ансари и Зайраба Катана… Да, – вдруг остановился Абу-Муаз, – ты называй фигуры по-нашему: аль-шах – король, аль-фирзан – ферзь, ученый, аль офил – слон, аль-фарас – конь, аль-рох – башня, аль-бейзак – пешка, пехотинец… Когда станешь играть с теми, куда мы идем, лучше называть фигуры так, как я их назвал…
– Спасибо, Абу-Муаз, но сегодня я не могу, – решительно покрутил головой Олекса и рассказал о Феодосиевом монастыре, о больной игуменье Ефросинье, для убедительности показав в сумке купленные травы. На араба это подействовало. Он обернулся к Ибрахиму и кивнул головой, слуги сразу все поняли и отошли в сторонку.
– Букра я буду тебя ждать у вашей церкви, где Гроб Господний, деньги тебе обязательно понадобятся, – сказал Абу-Муаз. – Больную лечить надо? Надо! Деньги нужны. Мае саляма.
– Мае… саляма, – обрадовался Олекса, и как раз в эту минуту его осенило, что он еще не купил для больной – меда!
После расставания с арабами он снова вернулся в торговые ряды на улицах города, долго искал и все спрашивал:
– Мед какой? Пчелиный… Нет, не надо… Мне, что их финикового масла… Тот мед особенно лечебный…
В монастырь Олекса вернулся с травами и медом. Торжественно все это доставал и клал на столике перед Евпраксией.
– Это императорское лекарство, – говорил он.
– Базилика, – подтверждала Евпраксия.
– А это трава святого Джона…
– Обычный зверобой…
– Но им же лечатся даже крестоносцы!
– А крестоносцы – не люди?
– Орегона – радость гор, говорят, все болезни, как рукой, снимает.
– Это душица… Хорошая травка, полезная…
– А мед? Он из финикового масла. – В голосе Олексы появились нотки неуверенности и отчаяния: плохо, когда ничего не знаешь о лекарственных травах. А ему так хотелось помочь игуменье из Полоцка, из родного русского города!
– Мед мы можем попробовать, – пообщала Евпраксия. – Спасибо тебе, Олекса, за заботу о Ефросиньюшке… Господу это понравится.
Утром следующего дня, перед отлучкой в город, Олекса снова побывал в келье Ефросиньи. Она лежала в постели. Ее заставили лежать. По лицам Евпраксии и Давида Святославича было заметно, что минувшая ночь была для них тяжелым испытанием. Увидев Олексу, Ефросинья поднялась и теперь сидела на постели. Она перекрестила Олексу и, когда он целовал ее правую руку, левой погладила его по голове.
– Спасибо за мед, – ласковог сказала игуменья, – я даже утром пила отвар с этим медом… Спасибо тебе, Олекскушка… А мне лежать-то некогда, еще не время… Мне еще до короля Амори добраться нужно…
– Сестра, милая, – подсел к Ефросинье Давид Святославич, – как мы до него доберемся?
– Очень просто, браток, ты ведь не просто так, паломник, ты русский князь, и я русская княжна, внучка Владимира Мономаха! Небось помнят они это имя… Да и к тому же через Анну Ярославну, королеву Франции, мы в какой-то степени пусть далекие-предалекие, но все же родственники…
– Если иметь в виду франков, еще до Карла Великого, то возможно, – усмехнулся Давид Святославич.
– Кто там после Анны был? – ни к кому не обращаясь, а скорее сама себя спросила Ефросинья и сама себе ответила, утвердительно кивнув головой: – Филипп!.. Да, Филипп, не очень удачный король… Потом… потом, – начала она дальше вспоминать, – разные по именам были… Генрих – это муж Анны, после сын его, этот недотепа Филипп, потом Людовик Толстый, будто Филипп, отец его, не был толстяком… Как я читала: большие чревоугодники! После Людовика опять Филипп…
– Господи, да сколь же там Фиоиппов, – вмешалась в беседу Евпраксия, – неужели они других имен не находили?
– Находили, – опять усмехнулся князь, приглаживая побитые сединой усы, – Людовиков… Вот и нынче в короне Франции Людовик VI! Молодой… Капетинги!..
– Вот-вот, Капетинги, – сидя на постели, стала вспоминать и раздумывать Ефросинья, – а первый король Иерусалимского королевства Болдуин – бывший граф Бульонский, к Капетингам не имел никакого отношения, нынешний Амори – граф Анжуйский, еще дальше от Анны Ярославны…
– Тогда зачем нам к нему набиваться? – встал во весь рост перед игуменьей князь. Затем стал ходить по келье, чуть пригибая голову, ибо потолок в келье был невысок. – Он нам чужак…
– А его жена Мария? Кто она? Комнина! Племянница императора Византии Мануила, который нас благословил по пути в Царьград и в Святую землю… Может, и она теперь в силу брачного соглашения целует кисть руки папы Амальрика Неслья, но все же надеюсь, она не забыла православный обряд и может повлиять на мужа…
– В чем? – в недоумении развел руками Давид Святославич и глубоко вздохнул, с сожалением глядя на больную сестру: ей бы только успокоиться, отлежаться, выздороветь, а она в таких заботах!
– В попытке смягчить свое отношение к православным священникам, – тихо, с долей неуверенности сказала Ефросинья. – Да, Христос у нас один, но почему в Иерусалиме, в городе, где Господь принял за нас тяжкие муки, дозволено иметь патриархию только латинского обряда… Первого нашего патриарха Якова, брата Иисуа Христа, убили камнями, не давали править православной церковью Симону, сыну Клеопы, Пусту, Закхею. Да разве всех перечислишь! Их девяносто три! Угнетали православных иудеи, мусульмане, пришли крестоносцы и тоже разогнали православный клир… Мне патриарх Константинопольский Лука Хрисоверг рассказывал, а теперь нынешний патриарх, Михаил III Анхилский, что назначенных православных патриархов Симона II, Иоана VIII, Иоана IX, Никифора II, а вот теперь и нынешнего Леонтия II, который, едва ступив на землю Палестины, православный народ так горячо приветствовал, латинский патриарх Александр III в святая святых, в Иерусалим не пускает… Правьте, мол, из Царьграда! Грех-то какой берет на себя этот Александр III! Получается, что только монастыри Саввы и Феодосия являются православными пятнышками на Святой земле. – Закончив на эмоциональном подъеме монолог, обессилев, Ефросинья упала головой на подушку. Щеки ее зарделись, дыхание стало частым. Евпраксия подбежала к ней, поправила подушку под головой, тело прикрыла простыней, несколько раз перекрестила игуменью, шепотом читая молитву.
– Ради Бога, Ефросиньюшка, успокойся, нельзя же так расстраиваться, – сквозь слезы приговаривала Евпраксия.
Сильно расстроенный Давид Святославич и ошеломленный услышанным Олекса покинули келью. Молча, не сговариваясь, они вышли за ограду монастыря. Вечерело. Солнце еще не скатилось за горизонт, и каменистая, с покатыми холмами пустыня, простирающаяся вокруг монастыря, утопала в его золотистых лучах: точь-в-точь, как она изображалась на иконах и живописных полотнах художников. Это впечатление особенно подчеркивала светлая голубизна безоблачного небе, прежде всего, с восточной стороны, откуда, гася свет солнца, неумолимо надвигались вечерние сумерки.
– Мне представляется, что я нахожусь в библейском мире, – оглядываясь вокруг, заметил князь. – Кажется, вот-вот из-за холма появится в белой одежде Христос и народ, идущий за ним… Тебе так не кажется, Олекса?
– Мне? – Олекса глянул на заходящее солнце, оно ослепило его, и теперь он жмурился и протирал кулаками глаза. – Так ходил же здесь Иисус…
– Ходил, – кивнул головой Давид Святославич. Ему давно хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном от паломнической действительности, но было не с кем, а вот теперь объявился Олекса. Парень смышленый, разбитной, не важно, что сословия разные, но возраст, как большой провал, зияет между ними.
– Олекса, ты бывал в Полоцке? – вдруг спросил князь.
– Не-а, – ответил тот, озадаченный.
– Когда вернемся домой, приходи в гости… Полоцк очень красивый город, там новые храмы, икона Божьей Матери, говорят, срисована с живого лица Пресвятой Богородицы самим апостолом Лукой. Там Спасский монастырь, основанный трудами Ефросиньи, – начал свой рассказ Давид Святославич, но тут же спохватился: – Хотя в Полоцке я только родился, а имение мое в Витебской волости… Но все равно наша Двина пошире вашей Десны…
– Я в Двине рыбу не ловил, – признался Олекса. – Может, Двина ваша и пошире…
– Кто нынче у вас княжит?
– У нас правят князья Черниговские, – почесал в затылке Олекса, хорошо бы больше расспросить об этом в монастыре или у отца, как бы пригодилось теперь, но кое-что он начал вспоминать. – Как рассказывали старики, а мы, дети, растопырив уши, слушали, сначала княжил в Новгороде-Северском Олег Святославич, сын великого князя Киевского Святослава Ярославича, потом были кто-то еще… Последнего я даже сам видел, внук этого Олега Святославича, Святослав Всеволодович… Он умер, а когда мы с отцом уходили сюда, на Святую землю, князя-то у нас и не было… Кто-то из Чернигова правил…
– У вас из Чернигова, а у нас из Киева… Псковичам это зело не нравилось!.. Мой дед Всеслав воевал с Киевом… Знаешь, почему моего деда Всеслава Чародеем называли?
– Нет, – чувствовал Олекса, как у него покраснели щеки, как горят уши: что ни спроси – плохо или совсем не знает: стыдно!
– Тогда слушай, пока монастырская братия молится, расскажу…
И Давид Святославич с упоением не только этому еще сопливому пареньку с Десны, а всей библейской пустыне стал рассказывать о своей родословной, о славном Всеславе Чародее, его схватках с литовцами, которые внезапно из лесов на конях с длинными копьями налетали на пограничные русские поселения, грабили их и вновь трусливо прятались в лесных чащобах – попрубуй найди и отомсти! С горечью вспоминали в Полоцке битву на Немиге и не столько поражение полочан, сколько коварство киевлян, предательски захвативших в плен Всеслава, его темницу в Киеве и восхождение на престол великого князя.
– Люди видели сегодня Всеслава с отрядом в одном месте, а наутро его видят уже за сотню поприщ в другом месте… Удивлялись! – с откровенным восхищением говорил князь, не глядя на Олексу, а словно перед ним было множество народа. – Говорили: Всеслав превращался в волка и отряд вслед за ним, потому-то за ночь преодолевал большие расстояния… Из Киева выезжал при заходе солнца, а до восхода, петухи еще не успевали прокукарекать, он был уже в Тмутаракани… Нет, я уважаю киевских князей, Мономах мой дед родной, хотя Всеслав, что бы ни говорила Ефросинья, мне ближе и дороже, – продолжал Давид Святославич, а вот Мстислав, родной брат моей матери Софии… Что тут можно сказать: выслал моего отца Саятослава Всеславича в Константинополь, вслед за ним уехала и моя мать, дочь Мономаха… Выслал за то, что не пошли полочане в очередной поход против половцев: степь, мол, от нас далеко, а у вас она под боком – сами управляйтесь… Виноваты? Разумеется. Русь надо оберегать, она у нас одна, но и наказание слишком уж жестокое, не правда ли?
– Правда, – машинально ответил Олекса, хотя не разбирался в сложившейся тогда обстановке и взаимоотношениях между Киевом и Полоцком.
– По пути сюда мы на длительное время задержались в Царьграде, – сбавив эмоциональный накал, уже более спокойно продолжал князь, – знакомила нас с городом Евпраксия, она, тогда еще Звенислава Борисовна, была сослана сюда с семьей великим князем Мстиславом… Потом вернулась, приняла схиму… Побывали мы в храме Софии – чудо! Ходили на кладбище, отыскали могилу моей матери Софии Владимировны, отслужили панихиду, а могилы отца там нет… После изгнания из родного Полоцка он служил в армии Византии, сражался с турками-сельджуками и погиб, смыл свой грех, что не пошел тогда на кипчаков… Где похоронен – неизвестно… Земля ему пухом! – Давид Святославич трижды перекрестился, негромко говоря, подняв глаза к небу, которое после захода солнца стало быстро темнеть и светлыми крупинками звезд покрывать землю: – Господи, прими его в Царство Небесное и в свое святое воинство… Видели еще могилы бывшего посла в Византии Георгия Творимирича, его жены Ариадны, а среди царских захоронений набрели на надгробие первой русской женщины-лекаря Добродеи, дочери великого князя Мстислава, она первой на себе проверяла новые лекарства из трав и оттого умерла… Ради жизни других пожертвовала своей жизнью… Добродея была выдана замуж за царевича Алексея и названа Ириной… Так вот, Олекса! – И после длительной паузы, когда уже возвращались в монастырь, глубоко вздыхая, он сказал: – За сестру Ефросинью боюсь… Слова ее, сказанные ею еще в Полоцке не только мне, но и провожавшим ее братьев Василько и Всеславу, а также всем собравшимся: «дойти до Святого Града Иерусалима и поклониться Гробу Господню и всем Святым Местам, видити и целовати и тамо живот скончати» в сердце моем каленым железом горят… Особенно последние слова: тамо живот скончати… А я хочу ее в Полоцк вернуть и, если Господь решит взять ее к себе, там похоронить в ее любимом Спасском монастыре…
Когда они возвращались, у ограды обители их встретил встревоженный Иларион.
– Батюшка Давид Святославич, Ефросиньюшка и Евпраксиньюшка беспокоиться стали…
– Как Ефросиния? – на ходу бросил князь.
– Одному Богу известно как, – невнятно ответил Иларион, открывая калитку в ограде.
Утром Олексу разбудил Иларион.
– Вставай, присный, пора, – качал за плечо Иларион парня. – Солнышко-то уже уморилось вверх подниматься, а ты все нежишься, греховодник…
– Спалось так, отец Иларион, что даже снов никаких не видел, – потягивался и широко зевал Олекса, – а-га-а…
– Брашно давно на столе, – с неподдельной отцовской любовью смотрел Иларион на сильное, молодое тело Олексы, – вкупе есть будем…
Олекса спрыгнул с лежака, еще раз потянулся, подняв руки, потерся о косяк двери спиной.
– Чешется, – усмехнулся он, – русской бани нет – беда-а… Березовым веничком бы – ах!
– Говорят, апостол Андрей Первозванный наши бани любил…
– Еще бы! – воскликнул Олекса. – Как их можно не любить!..
– Рассказывали тут как-то заезжие монахи из Франции, кажись, – стал вспоминать Иларион, тер ладонью лоб.
– И что они рассказывали?
– Ихний король Людовик, не помню, какой по счету, помылся два раза: когда родился и когда умер… И то другие отмывали!.. А ты баишь, как можно не любить бани!.. Кое-где, как видишь, не любят.
За трапезным столом Иларион сказал:
– Днесь в город вкупе пойдем…
Но перед тем как пойти в Иерусалим, они оба побывали в келье Ефросиньи. Теперь она больше лежала, мало поднималась. Олекса стал у ее постели на колени и заплакал. Игуменья погладила его голову сухой бледной ладонью и тихо пожурила:
– Почему же ты плачешь, отрок? Я к Господу иду, а ты будто недоволен, обижен и плачешь… Не плачь… Поклонись Гробу Господнему и за меня.
– Поклонюсь… матушка Ефросинья, – сдерживая слезы и вытирая рукавом нос, сказал Олекса. – Сразу в храм пойду и помолюсь…
Он так и сделал: молился в храме и внимательно смотрел на Гроб Господний и на все, что было вокруг него. А когда они с Иларионом вышли в город, Олекса спросил:
– Жалею, что не на Пасху я здесь, а то посмотрел бы, как сходит Благодатный огонь… Отец Иларион, а ты видел?
– Да вот, как тебя… Многие паломники из Печерской лавры, которые были здесь, тоже видели… Игумен Даниил, что жил в монастыре Саввы Освещенного, много писал о снисхождении ко Гробу Господнему Благодатного огня… А как же!..
– Ну, как это он сходит, с каких пор?
– Одному Богу известно… Ходил я в монастырь Саввы, там много монахов, знающих о Благодатном огне… Спрашивал я… Мне было речено о том, что еще апостолы видели, как неотвратным огнем засиял Гроб Иисуса Христа после его Воскресения… Апостол Петр так и сказал: «Предста ко Гробу и свет зря во Гробе ужасашеся…» Мне поведали, что латинский монах Бернард еще в старину писал, что в субботу на Пасху, после того, как в храме пропели: «Господи, помилуй», зажегся свет в лампадах, висевших над Гробом…
– Где ж мне было узнать о том, – вздохнул Олекса.
– Поживешь здесь, много знаний приобретешь… Мог бы и схиму принять, – осторожно напомнил Иларион, на что Олекса отрицательно покрутил головой. – Это понятно, – продолжал Иларион, искоса поглядывая на Олексу, – живем мы бедно… Работать бы, но рук мало, нас, русских, здесь немного и до Руси далеко, вот приехал князь Давид Святославич, пожертвовал нам, будет некоторое время чем жить, а простые паломники приходят без гроша в кармане… Их самих надо накормить, напоить, приютить… Благо, что есть свободные кельи… Основатель монастыря Феодосий Великий строил не только жилища для своих насельников, но и помещения для бедных, для паломников, как будто знал, что и мы придем сюда…
– Отец Иларион, сейчас я с тобой не пойду, – вдруг сказал Олекса и, видя испуганные глаза Илариона, объяснил: – В Иерусалиме еще побуду, а в монастырь вечером вернусь…
– Ну, – беспомощно развел руками Иларион, – воля твоя… Смотри не затеряйся…
И они разошлись. Олекса глянул на солнце – как раз время, где-то у храма Гроба Господня его ждет Абу-Муаз, как и договорились. У Олексы появилась в голове мысль: и он может сделать пожертвование русскому монастырю, только надо добыть побольше монет… А как добыть в совершенно незнакомом городе? В шахматы сыграть на деньги! Он долго ходил по площади, примыкавшей к храму, вглядывался в лица людей, одетых в арабские одежды, но Абу-Муаза не увидел. Может, подводит зрительная память? Разочарованный и раздосадованный, он уже хотел покинуть площадь, как вдруг чья-то тяжелая рука легла на его правое плечо. Олекса вздрогнул и мгновенно обернулся: перед ним стоял Абу-Муаз и улыбался.
– Думал, не приду? – спросил араб.
– Честно, да…
– А я пришел…
Некоторое время они шли по улице молча. Толпы людей двигались им навстречу, другие подпирали их. Время от времени толпа почтительно расступалась, пропуская шурпу – отряд сторожевой службы города. Это были крестоносцы в доспехах, вооруженные пиками и мечами. Гремя и звеня металлом, они – кто с насмешкой, кто с подозрительностью – посматривали на стоящих вдоль их пути горожан, особенно на паломников.
– Амори не любит беспорядков, – заметил Абу-Муаз, имея в виду короля Иерусалимского королевства. – А более всего, просто боится: под одеждой паломников могут быть и шпионы Салах ад-Дина Юсуфа Ибн Айюба… Этот армянский курд еще покажет себя! Пока он в Дамаске, но будет и здесь… Кстати, Олекса, Салах ад-Дин, или Саладин, как его называют в Иерусалиме, большой любитель шахмат… Особенно он любить играть с несравненной красавицей Зитой, своей сестрой, – она тоже настоящая алия шантранджи! Но… – погрозил пальцем Абу-Муаз и смолк, не договорив и надув щеки.
– «Но» что? – Олексу задело это таинственное, грозное «но», и ему захотелось узнать, в чем его суть.
– Не приведи аллах играть с ней, – с грустью сказал Абу-Муаз. – Если даже случайно играющий с Зитой пальцем дотронется до нее – тут же будет украшена шея… Коснуться ее – это значит подписать себе смертный приговор.
Араб помолчал, напугав своим рассказом не только Олексу, но и самого себя. А потом, глубоко, даже с облегчением, вздохнув, миролюбиво толкнул плечом в плечо Олексу.
– Нам это не грозит, мы с Зитой играть не будем… С Абу-Мутасимом потягаемся… Да, да, этот толстый кошелек любит шахматы, его-то и надо попотрошить.
Они остановились, Абу-Муаз полез в свой кошелек, висевший на широком поясе, и вынул несколько серебряных динариев. Послюнявив указательный палец правой руки, на котором отражали солнечный свет два дорогих перстня, посчитал монеты и дал их Олексе.
– Там неудобно будет давать тебе, – сказал он. – Здесь ишрин динариев…
– Ишрин?! – округлил глаза Олекса и замотал головой. – Не-ет! А если я проиграю, господин Абу-Муаз?!
– Риск есть, – согласился араб, – но проиграешь, поставим еще, – хлопнул он ладонью по своему непустому кошельку. – Я при всех займу тебе еще столько же… И выиграем! – воскликнул он. – Я знаю толк в шахматах, видел, как ты играешь… У них есть свои табии, но ты играешь по-своему, этим собъешь их с толку… Только не спеши, обдумывай каждый ход…
Они вошли в помещение. Оно было просторное, но не сказать, чтобы уютное: голые стены, потолок, четыре окна по обе стороны. Людей, о чем-то говорящих и даже спорящих, собралось немало. В углах помещения и вдоль стен курили кальян. Сидели на коврах, поджав под себя ноги и опираясь локтями на подушечки. В самом центре помещения разостлан с затейливыми узорами и яркими цветами большой ковер. А на ковре – шахматная доска. Приход Абу-Муаза еще больше оживил собравшуюся компанию.
– Салям алейкум, – сжав ладони у груди, поклонился Абу-Муаз собравшимся.
– Алейкум ассалям, – вразнобой из углов и от стен послышались голоса.
– Сидевший возле доски араб, с узкой длинной седой бородой, с павшими бледными щеками, покрытыми морщинами, как бороздами вспаханное под озимь поле, встал, поклонился Абу-Муазу и тонким, неприятным на слух голосом скорее пропел, чем сказал:
– Ахлан васайлан, глубокоуважаемый ас-саиийийид кади.
Окружавшие шахматную доску приподняли свои зады, потеснились, давая место Абу-Муазу, но он не сразу сел, а прежде всего взял под руку Олексу и представил его собравшимся, которые давно с нескрываемым любопытством рассматривали молодого незнакомца. Даже любители кальяна, вынув изо рта трубку и широко открыв глаза, глядели на иноземного пришельца.
– Рус… Олекса аль Куява, – сказал Абу-Муаз.
В шелесте шепота это слово пошло кочевать от головы к голове. Многие арабы хорошо знали, что есть где-то за морем, на севере, город Куява. По рассказам купцов, в Киеве они продавали свой товар, всякие пряности, шелка, женские украшения, а покупали меха, воск, мед и многое другое, что имело прибыльную цену на родине.
– Алия шантранджи, – громко, чтобы все слышали, произнес роковые для Олексы слова Абу-Муаз: ведь араб назвал его мастером шахмат! Не напрасно же в помещении поднялся шум, и шеи всех, тонкие и толстые, длинные и накрепко приросшие к плечам, потянулись в сторону Олексы. Но больше всех вытянул шею Абу-Мутасим, которого Абу-Муаз назвал «толстым кошельком». Надо было играть.
И Олекса решительно, а куда было деваться, сел к доске, напротив, заняв место, умостился, ловко поджав под себя ноги Абу-Мутасим, в отличие от Олексы, который не знал, куда девать эти вдруг оказавшиеся лишними и такими неуклюжими собственные ноги. Только теперь Абу-Муаз решил присесть. Ему поднесли прибор для курения кальяна, но он рукой отстранил его:
– Шукран, – сухо сказал Абу-Муаз, не спуская глаз с шахматной доски.
– Фулюс! – просверлил глазами Олексу Абу-Мутасим.
Олекса уже знал, что «фулюс» – это деньги, и достал из кармана двадцать серебряных динариев.
– Ишрин! – с непередаваемым восторгом и восхищением закипело, зашипело в помещении.
– Ишрин?! – удивленно уставился на монеты Абу-Мутасим, он, как и все собравшиеся, не ожидал, что молодой незнакомец на первый кон сразу же поставит столько денег.
– Ишрин, – поняв, что отступать некуда, самодовольно ответил Олекса, хотя со лба его стекал пот и заливал глаза, и фигуры на доске были в тумане. Абу-Муаз, тоже довольный, кивнул головой.
Началась игра. К удивлению, длилась она недолго. Олексе везло: он на несколько шагов видел ход своих фигур, видел, что задумывал противник. Абу-Мутасим, видимо, был большим любителем шахмат, но как игрок он не представлял для Олексы никакой опасности. И он поставил мат. Какой поднялся шум в помещении, казалось, вот-вот упадет потолок! Опять, кряхтя и охая, с трудом встал с ковра старик с длинной узкой бородой и повертел головой на длинной, как у гусака шее, и поднял руку: в помещении наступила тишина.
– Арбаин! – раздался в тишине голос Абу-Муаза. «Ого, – подумал Олекса, – сорок динаров на кон…» Но он уже не боялся Абу-Мутасима, вот если кто другой посильнее сядет к доске!
Однако продолжать игру вызвался Абу-Мутасим: он не мог поверить, что какой-то сопливый мальчишка из Куявы смог обыграть его – какой позор перед собравшимися! Но прежде чем взяться за фигуру и сделать первый ход, он и еще трое арабов стали что-то нашептывать Абу-Мутасиму: видимо, подсказывали различные тобии – варианты дебютных расстановок фигур. Олекса, ерзая на месте, меняя позу затекших ног, терпеливо ждал, в то же время часто кидая взгляд на Абу-Муаза, который, словно каменное изваяние из какой-то арабской сказки, сидел и молча смотрел на шахматную доску. Наконец, Абу-Мутасим, кивая головой своим советчикам в знак согласия с ними, взял жирными пальцами коня и сделал первый ход… Но проиграл он и на сей раз. Теперь шум в помещении был вызван не удивлением и восхищением, а недовольством, яростью: Абу-Мутасим и большинство собравшихся смотрели на Олексу, как на врага, и могли бы избить, отнять деньги, вышвырнуть вон из помещения, если бы не Абу-Муаз и стоявшие за его спиной в позах джиннов с мечами у поясов слуги Ибрахим и Зайд.
– Камсин! – перекрывая шум, опять прозвучал голос Абу-Муаза. «Пятьдесят динаров!» – стукнуло в голове Олексы. Но уже ничего и никого не боялся, он был на подъеме. И выиграл третью партию.
Но теперь шум в помещении нарастал лавиной. Накал страстей не сулил ничего хорошего. И Абу-Муаз встал, рукой показал, чтобы и Олекса поднялся, чему тот был несказанно рад, ибо уже не чувствовал ног, которые отекли и стали, как колоды.
– Ис-саляму алейкум, – поклонился Абу-Муаз, в ответ раздались голоса, что, мол, как же так, надо продолжать игру, на что он ответил: – Халас! – И твердой походкой вышел из помещения, слуги, демонстративно положив руки на мечи, чтобы все видели, подождали Олексу и пошли вслед за ним.
Покинув помещение, все четверо сначала оказались на узкой улочке, а затем нашли укромное местечко, опять же в небольшом заброшенном дворике. Абу-Муаз молча протянул руку, и Олекса высыпал в его широкую ладонь все выигранные динары.
– Кваэс! – посчитав монеты, сказал Абу-Муаз. – Ты большой алия шатранджа! – Заметив, что Олекса мнется, араб улыбнулся, догадавшись, что тот стесняется попросить денег, достал из кошелька несколько мелких монет и подал ему. Это еще больше удивило и расстроило Олексу, лицо его вспыхнуло, и он уже хотел резко повернуться и уйти, но Абу-Муаз остановил его.
– Мало? А зачем те много денег? Думаешь без меня играть в шахматы? Не получится! – Араб не угрожал, а как бы напутствовал, ну, как напутствует опытный отец малосмышленого сына. – Не дадут тебе закончить партию победой, они – мошенники, а если и выиграешь – деньги отнимут, да еще и побьют… Поверь мне! Только со мной ты в безопасности… Трать эти деньги, что я тебе дал, а завтра дам еще…
– Да не себе я хотел денег раздобыть, – сказал Олекса и тут же сбивчиво рассказал о том, что хотел бы помочь землякам, русским монахам, что живут в монастыре Святого Феодосия. Уж больно нищие они и помощи им ждать неоткуда. Абу-Муаз слушал его и кивал.
– Хороший! – обернулся Абу-Муаз к слугам, те стояли в сторонке и только пошевелились в ответ на слова своего хозяина – ясно было: они во всем согласны с ним. – Монастырь Феодосия знаю, – сказал Абу-Муаз Олексе, подумал минутку и продолжил: – Он, – поднял араб глаза к небу, – там один и позволил нам молиться ему, кто как умеет… Пророки, наш Мухаммед и ваш Иса Христос, знали об этом и дали нам каждый свою веру. И вера эта тоже одна – в единого Бога! – Абу-Муаз достал из кошелька двадцать динаров и отдал их Олексе. – Отнеси в монастырь, а мы с тобой еще выиграем, толстых кошельков много. – Видимо, он вспомнил Абу-Мутасима и рассмеялся, представляя злую рожу проигравшего. – Сегодня ты иди к себе, а встретимся у храма букра… Нет, – вдруг почесал он лоб, – ба да букра…
На этом они расстались. Олекса, держа руку в кармане, а в руке крепко зажатые и уже теплые от ладони серебряные динары, поспешил в монастырь: с окраины Иерусалима он был виден, всего поприщ шесть – это расстояние не спартанца от Марафона до Афин, для молодого человека это расстояние – разминка. И скоро Олекса вошел в свою келью. Было уже поздно, и он знал, что к больной Ефросинье пойти не сможет, решил готовиться ко сну. Вечера, как он заметил, в Палестине наступают быстрее, чем на Десне. Солнышко закатилось за лесок или за холмик – и темно. Но не успел Олекса раздеться, как вошел в келью несколько обеспокоенный Иларион.
– Слава Богу, – перекрестил он парня, – жив-здоров… Я уже что только ни думал… Иерусалим – город святой, но он же и чужой, затеряться можно как дважды два… Ищи тогда иголку в сене!
– Куда я денусь, отец Иларион!
– Ну, не храбрись… Ужинать будешь?
– Нет, не хочется…
– Как знаешь, а то ужин на столе, я оставил тебе…
– Спасибо… Да, отец Иларион… – Олекса достал из кармана штанов монеты, звеня, потряс их в ладонях. – Вот моя помощь твоему монастырю… Двадцать динаров, можешь не считать… Бери!
– Двадцать динаров?! – округлил глаза Иларион. – Какое богатство!.. Где ты их добыл?
– Неважно где…
– Как это неважно? – запротестовал Иларион. – Монастырю нужны деньги, добытые честным путем… А если краденые, то… прости…
– Какие краденые!.. Я их в шахматы выиграл…
– Ну вот, шахматы, игра бесовская, Церковью запрещенная, на Руси, ежели у монаха находят шахматы, его в шею вон из монастыря…
– То на Руси, отец Иларион, а здесь игра эта узаконенная, в каждом дворе режутся в шахматы: и просто так – ради занятие для ума, а больше на деньги… Да и как поглядеть, отец Иларион, вот, к примеру, полоцкий князь Давид Святославич дал вам денег… Они что, безгрешные? Князь их лично заработал? Да в них, в этих деньгах, пот, а может, и кровь холопов, закупов, подушных или каких других обездоленных… А я динары заработал своим умом, который мне Господь при рождении в голову вложил… А-а! Чешешь затылок! То-то же…
– Ладно, ладно… Твой грех – мой грех… А деньги эти нам ах как пригодятся, – перекрестился Иларион на угол, где темнела небольшая икона Божьей Матери, – очень многие паломники приходят без копейки в кармане, а их надо и накормить, и напоить… Сохрани тебя Господь, Олексушка. – Иларион спрятал деньги в карман и после небольшой паузы вытер рукавом слезы и горестно сказал:
– Матушке Ефросинье все хуже и хуже… А тут еще…
– Что еще?! – встревожился Олекса, ему стало страшно, что он больше не увидит полоцкой игуменьи, не попрощается с ней.
– Сестра-монахиня, что помогает Евпраксинье ухаживать за больной, рассказывает: сижу, мол, среди ночи у постели больной Ефросиньи, будто задремала… Это случилось минувшей ночью. Ага… Сижу, глаголет, и вроде дрема, как густой туман, нависла, слепила веки – не совладать с ними. Потом открыла глаза и вижу склоненного над Ефросиньюшкой ангела в неслыханно белой одежде… В такой белой, что смотреть больно… Я, мол, в обморок… Сколько была без сознания, не помнит… Утром рассказала, что видела…
– Может, ей померещилось? – неуверенно спросил Олекса.
– Может, если бы…
– Что «если бы», говори…
– Если бы Ефросинья днем не послала меня в монастырь Саввы Освященного с прошением, чтобы архимандрит дал согласие на ее погребение в их обители…
– И что, разрешили?
– Куда там! – вздохнул Иларион. – Отказали… Есть заповедь самого Саввы, чтобы в их монастыре жен не погребать, для этого, мол, есть Феодосиевская обитель…
– А почему только в мужской?! – удивился Олекса.
– Так в иночестве Ефросинья взяла имя святой Ефросиньи Александрийской, – ответил Иларион, – а та святая выдавала себя за монаха до самой смерти, и ее похоронили в мужском монастыре… Вот оно какое чудное дело!.. Потому-то братия монастыря Святого Саввы и порешила – место упокоения Ефросиньи, ежели Господь призовет ее к себе, в монастыре Святого Феодосия… По мне-то все равно, земля едина, Божья, – рассудил Иларион и, глубоко вздохнув, широко перекрестился на икону в углу кельи.
– Тогда и мне понятно, – кивнул Олекса и тоже стал креститься. Касаясь плечом друг друга, они долго крестились, кланялись и шептали молитвы.
– И князь Давид Святославич, – уже собравшись уходить, продолжал Иларион объяснять несмышленышу, как он полагал, Олексе суть происходящего, – на всякий случай… выкупил место, где похоронены вначале сам святой Феодосий, единственный из мужчин, его мать Евлогия, мать святого Саввы, София, также мать Феодосия, святого бессребреника, много других святых и преподобных женщин, и там будет вечное пристанище игуменьи Полоцкой Ефросиньи, как она и в своем завете наказывает, если, опять же, Господь призовет ее в Царство Небесное… На все воля Божья! – снова вздохнул Иларион. – Ну, тогда ты отдыхай, Олекса, а я пойду в Великую церковь Пресвятой Богородицы, сегодня в нее для приведения Святый Тайн собираются из всех четырех церквей монастыря Святого Феодосия и греки, и иверцы, и армяне, и братья киновии, там же мы все будем и причащаться…
Утром Олексу позвали к Ефросинье. Она лежала в постели, возле которой со скорбными лицами стояли князь Давид Святославич, Евпраксия, несколько неизвестных Олексе монахинь. Лицо больной не было бледным со впавшими щеками, наоборот, как показалось Олексе. оно носило оттенок одухотворенности, было просто красивым. Ефросинья посмотрела на Олексу широко открытыми ясными глазами, губы ее дрогнули, будто она хотела улыбнуться, подняла руку и позвала к себе. Он подошел и наклонился. Ефросинья перекрестила его и, дотянувшись ладонью до головы, нежно, как мать, погладила ее. Затем глаза ее повернулись к окну, и Олекса понял, что ему пора уходить. До калитки монастырской ограды его проводил князь.
– Сам видишь, нам нет возможности идти в Иерусалим, поклонись от нас Гробу Господню и поставь свечи, – сказал Давид Святославич и высыпал из своей ладони в ладонь Олексы несколько мелких монет. – Возвращайся, – кивнул князь и, не оборачиваясь, пошел от калитки.