От шести до одного
Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Открываю глаза. До сих пор мне иногда казалось, что вот-вот, проснусь – и все эти ужасы окажутся обычным дурным сновидением. Но нет. Ни разу эта надежда не оправдывалась.
Жёсткие простыни на кровати были смяты и оставили на моём боку свои омерзительные следы. Видимо, я перестала даже ворочаться по ночам. Оно и понятно. В комнате всегда холодно. Особенно в тёмное время суток. Окна я плотно зашторивала и затыкала все щели, но сквозняки всё равно проникали в помещение. Хотя бы этого ужасного кашля не приходится более выслушивать! Уже почти полгода я не вздрагиваю во сне из-за постоянных «кхе-кха-кхах-кха!». После того как Серж уехал, захватив с собой все свои недуги, у меня с души как будто камень свалился.
Жаль только, что остальные напасти лежали там мёртвой грудой. На кухне меня ждал сын. Он угрюмо попивал желтоватую воду с парой чаинок на поверхности. Завидев меня, он нахмурился ещё больше. Я подошла поцеловать его в макушку, но он скривился и отодвинулся от меня:
– Иди умойся, у тебя изо рта такая вонь, что дышать невозможно!– выпалил он.
– Доброе утро, сынок,– я закрыла глаза и принялась считать. Шесть, пять, четыре, три, два, один…
– Доброе, мамуля,– он прямо-таки скривился, когда назвал меня ласково. К язвительному тону я уже давно привыкла. Всякий раз когда приходилось выслушивать от него гадости, я просто считала от шести до одного. И в принципе, когда нужно было сосредоточиться, успокоиться, я считала.
В кухонных шкафах совсем не обнаружилось еды или продуктов. Лишь банка консервов и остатки чая. Я вспомнила, что сегодня понедельник. Значит, должны выдать в журнале жалование. Значит, закуплю сегодня продуктов. Но, ведь вчера же ещё оставалась пара бисквитов. Пара чёрствых бисквитов. Чёрствых, заплесневелых бисквитов. Они могли так хорошо утолить мой голод с утра! Куда же они подевались?
– Милый,– я старалась сохранять спокойствие, но голос слегка дрожал.– Ты не брал бисквитов из этого ящика?
Мальчик посмотрел на меня как на идиотку.
– Конечно брал. Мама, ты издеваешься надо мной? Что за дурацкие вопросы?– я устало облокотилась на столешницу, а он продолжал.– Мне есть хотелось. Живот болит целыми днями! Урчит так, что я уснуть не могу! И почему я не уехал вместе с папой…
– Да что же ты такое говоришь?!– я была готова расплакаться.
– Правду, мама! Правду!– сын вскочил со своего места и злобно зыркнул на меня.– Одного ребёнка уже заморила голодом, теперь ещё и меня извести хочешь?
– Что?– я замерла.– Как ты…
– Как узнал? А я прочитал в письме, что папке тётушка Анна всё рассказала! Он уже не верил твоим россказням. Они пытались ведь помочь и тебе, и сёстрам. А ты только о себе и думала всегда!
– Шесть, пять, четыре…
– Да что ты там бормочешь?!– взвился мальчик.– Сил моих уже нет тебя терпеть!
– Шесть, пять, четыре…
– Замолчи уже! И найди нам еды!
Я выбежала из квартиры и, сделав глубокий вдох, всё-таки досчитала от шести до одного. Тут меня кто-то тронул за плечо. Это была соседка. Дородная женщина лет пятидесяти, жившая в такой же холодной обшарпанной квартирке, но по крайней мере набивавшая свой желудок досыта.
– Мари, с вами всё в порядке?– по-французски спросила она. Я улыбнулась и кивнула.
– Да, спасибо,– мерзкое создание. Раньше меня бы стошнило от одной мысли что подобное существо прикоснётся ко мне, посмеет со мной заговорить. А теперь я и сама жила в таких условиях, что тошнить порой начинало.
Соседка засмеялась и направилась вниз по лестнице. Неожиданно, дверь в квартиру распахнулась. На пороге стоял сын. Он оглядел меня с ног до головы и фыркнул:
– Иди переодевайся. Не смей в этом тряпье на улицу выходить. Сама позоришься, так меня хотя бы не позорь. И лицо своё в порядок приведи. Хотя бы помаду купи! Или попроси у кого-нибудь!
Ещё чего. Чтобы я использовала помаду! Да ещё и просила у кого-то! Каждый мужлан на улице будет глазеть на меня и думать, что я непременно для него накрасила губы. Но переодеться определённо нужно. В тонкой ночнушке я совсем замёрзну, пока дойду до редакции.
Вся моя одежда валялась неаккуратной кучей в углу комнаты. Я выбрала тёплое флисовое пальто и шерстяную блузу. На ноги ничего тёплого не нашлось. Пришлось обойтись юбкой и чулками. Хотя бы что-то. Сын заглянул в комнату и, окинув меня пытливым взглядом, удовлетворённо кивнул.
– Хоть на человека стала похожа!– и исчез.
Чулки – подарок на день рождения от одной безответственной лгуньи – оказались неожиданно тёплыми. Вот теперь можно было направляться за жалованием. Денег давали совсем немного, хватало только на еду и оплату квартиры. На еду не всегда. На квартиру всё же приходилось тратиться.
Улицы оказались скользкими и холодными. Все как одна. Получив свой скудный гонорар, у безразличной женщины-секретаря, я решила пройтись до ближайшего рынка. Никогда бы не подумала, что скачусь до такой степени унижения, что торговки будут знать меня не то что в лицо, а по имени.
– О, Мари, вы как всегда элегантны,– усмехнулась тощая бакалейщица с куцым хвостиком соломенных волос. Она покуривала какую-то папироску с тщеславным видом преуспевающего в жизни человека. Вся сутулая, неаккуратная, она будто завидовала моей осанке и красоте. Я бы и взглядом её не удостоила, если бы вдруг в моём горле не возник комок, а ноздри не защипало от знакомого запаха табака.
– Вы тоже, Жанетта,– улыбнулась я.– У вас случайно не будет папироски?
– Держите,– она усмехнулась и протянула мне крепкую мужскую сигарету. Я поспешно вытащила из кармана старую жестянку из-под дорогих папирос, которую использовала в качестве портсигара и, достав оттуда спички, закурила. Как только сигарета исчезла ровно на половину, я затушила её и спрятала в жестянку.
Улыбнувшись Жанетте, я направилась к палатке с овощами и услышала, как та за моей спиной шепчет своей дряхлой подруге, дремлющей у бакалейной лавке на стуле:
– Как можно так вульгарно курить? Выпускает дым из ноздрей…
– Ещё и докуривать не стала, на потом сохранила, мышь церковная!– поддакнула старуха.
– Шесть, пять, четыре, три, два, один,– потихоньку переставало помогать даже это.
Самое время было прикупить продуктов для своих скудных обедов. Глядя на отвратительную картошку, кисловатый привкус который я уже ощущала только посмотрев на неё, я вспоминала изысканные кушанья на приёмах, которые были неотъемлемой частью моей жизни ещё каких-то десять лет назад. От нахлынувших воспоминаний о суаре с шампанским и закусками к горлу подступил комок, к глазам слёзы, а рот предательски наполнился слюной. Хотелось выть от осознания того, что эта жизнь, возможно, уже никогда не вернётся.
Я выбирала лук с наименее ссохшейся кожурой, картошку помельче и подсчитывала, хватит ли денег на маленький кусок заплесневелого сыра на соседнем прилавке. Плесень на этом сыре была отнюдь не свидетельством высокого качества редкого сорта, а лишь ядовитым болотно-зелёным пушком с отвратительным вкусом, раскрывающим все оттенки затхлости и нищенства.
Подсчитав, что денег остаётся исключительно мало – либо на сыр, либо на бисквиты – я отправилась в бакалейную лавку, отдав предпочтение суховатым кругляшам, которые я наверняка буду вымачивать в кофе. Кофе попрошу у соседки. Мерзкая глупая женщина. Уверена, она даже не прочитала в своей жизни ни одного стиха своих великих соотечественников. Какой Беранже, какой Бодлер! Про Рембо или Верлена она даже наверняка не слышала.
Мысли о ничтожном интеллекте соседки плавно привели меня к желанию вновь прикоснуться к прекрасному. Бодлер… как жаль, что моя нация не может ознакомиться с этим великим стихотворцем! Мой Бог, как же сильно в тот момент мне захотелось найти могилу Бодлера и возложить к его надгробию цветы. Но откуда же я возьму средства на это? Их нет. А воровать я не стала бы ни за что.
Тем временем я добралась до бакалеи. Зайдя в лавку, я почувствовала аромат специй и голос начал предательски дрожать:
– Д-доброе утро, мадам Лурье. Как вы поживаете?– тощая брюнетка с кругами под глазами, жена бакалейщика, была едва ли не единственной, кто вызывал у меня приятные эмоции. Она вяло улыбнулась. Вяло, но искренне.
– Доброе утро, Мари. Да вот, потихоньку поживаю. Даже жаловаться сегодня не хочется,– я посмеялась. Какая же она забавная! Лучик света в тёмном царстве, воистину.
– Как там ваш муж?
– Плох, Мари, плох,– она покачала головой, слегка поджав уголки рта.
– Что же случилось с ним?
– В последнее время так похолодало, он подхватил какую-то заразу и теперь совсем не выходит из комнаты,– мадам Лурье поправила фартук и грустно посмотрела на меня.
– Неужели всё так плохо?– пускай хотя бы у них всё будет хорошо! Господи, почему же всё катится в бездну в этом ничтожном мире?!
– Ну, он ещё ругается на меня и обещает прибить если съем хоть что-то из товаров,– она засмеялась и я вслед за ней облегчённо выдохнула смех, настолько искренний, насколько моё истощённое тело могло позволить. Остались ещё счастливые пары на свете!
С пакетиком бисквитов я вышла из лавки и остановилась перевести дух. Тут вдруг послышался странный гул с неба. Подняв глаза, я увидела самолёт далеко в вышине. И в тот же миг я услышала детский голос, который своей невинной тонкостью царапал мою душу до крови и мяса.
– Мама, смотри, самолёт летит!
– Да, летит, маленький мой,– ласково отвечала мама.– Летит там, а ты любуешься.
Я была готова расплакаться. Достав недокуренную сигарету, я подожгла её и затянулась. Вспомнился разговор с сыном из далёкого сейчас прошлого. Он спрашивал:
– Мама, а вот почему самолёт летит, а Бога не встречает?
В тот момент я почувствовала на себе такую ответственность за сознание этого юного прекрасного мальчика, что тут же поглупела и не смогла ответить ничего лучше чем то, что «небо умное». Тогда он ещё советовался со мной. Спрашивал моего мнения. Я была для него авторитетом. А всего несколькими годами позже он с ненавистью говорил мне что у меня белая горячка и стоит мне пойти прочь. Руки стали трястись, слёзы потекли из глаз, а голова резко закружилась от безысходности.
Всему конец. Эти бесконечные будни не закончатся. Я умру в этой нищете. Больше уже не быть мне богатой. Олимпа не будет. Я низвергнута. Я всегда хотела стать ангелом. И стала. Ангелом, не узревшим лика Бога…
И тут вдруг мне ударила в голову эта странная строчка. «Я ангел, не узревший лика Бога». Как интересно. Давно на меня не находило такого озарения. Я быстро начала считать от шести до одного. И с каждой цифрой становилось легче…
Шесть.
Бодлер… неужели мои соотечественники должны остаться без этих стихов? Кто как не я донесёт до страны эти великие строки! «Pour l’enfant, amoureux de cartes et d’estampes»… Как же это можно красиво обыграть… l’enfant… получается что отрок? «У отрока… ночами… чтущего эстампы…». Нет-нет, что-то не так… «У отрока в ночи…» Смотрящего? Учившего? Возможно, глядящего? «У отрока в ночи глядящего эстампы»! Как складно! Нет, стоит поработать над этим. Возможно, чуть позже… но стоит!
Пять.
Как там говорил сынишка? «У вас белая горячка, мама, вы пишете только для самой себя». Да уж, он много понимает! Подросток со скверным характером и ничего более. Отрок. Нужно носить бисквиты с собой или прятать их лучше. Я ведь тоже заслуживаю возможности поесть! Он уже достаточно взрослый чтобы потерпеть. И к тому же, если я умру от истощения, то на какие деньги он будет жить?
Четыре.
А муж? Я так и не ответила на его письмо, пришедшее два дня назад. Нет, безусловно, я хочу с ним встретиться ещё раз. Возможно, стоит и вовсе вернуться с сыном в Россию… В конце-концов, не всё ли равно где влачить в нищете – на Родине или здесь!
Три.
А как там будет поживать мадам Лурье? Нет, мне же интересно, как там будет завтра себя чувствовать её муж!
Два.
Да и в конце концов, я, ни разу не накрасившая губ чтобы только не соответствовать ничьим идеалам, допущу того, что старые торговки на рынке будут обсуждать кто свёл меня в могилу?! Да ни за что! Никогда! Не дождутся!
Один.
Я встала на ноги твёрдо. Утёрла слёзы.
– Нет, наши девочки не плачут,– пробормотала я.– Не пишут. И не ждут вестей. Нет, снова я пущусь рыбачить без невода и без сетей! Какая власть в моём напеве – одна не ведаю о том: я, выношенная во чреве, не материнском, а морском.
К концу строфы голос стал твёрд, а окурок в моих руках был смят в жалкий комочек. Быстрым шагом я направлялась в сторону своего дома. Так скоро я не ходила уже давно. Почти что взлетев по лестнице, я распахнула дверь и метнулась в комнату. На кровати сидел сын. Завернувшись в одеяло, он читал какую-то старую книгу. Он хотел было что-то сказать, но я не обратила на него никакого внимания.
Подбежав к стене, от которой отходил кусок обоев, отодрала его и, найдя в ворохе вещей на полу огрызок карандаша и тут же стала делать заметки для перевода Бодлера.
– Совсем уже с ума сошла?– проворчал сын.
– Помолчи-ка, мальчик! Я занята.
Он застыл с раскрытым ртом, а после медленно выдавил из себя:
– Ты… что это с тобой? Никогда ты так со мной не разговаривала.
– И зря, наверное!
– Да что это с тобой?!– вскричал сын.
– Не сейчас, Мур. Успокойся и… и посчитай от шести до одного. Помогает порой.
Я не могу тратить время. Я должна продолжать. Я Марина Цветаева и по-другому я не могу жить.