Ноготки

2

– Встать, суд идет, – строгая судья в черной мантии проходит за стол и кладет на него папку.

– Оглашается приговор по делу….

Мне кажется, или все это происходит не со мной? Нет. Вон адвокат, худощавый молодой человек в очках. Рядом муж, с потерянным, осунувшимся лицом. «Господи, – думаю я. – Как он похудел». Мы смотрим друг другу в глаза, и оба понимаем, что теперь нас связывают невидимые цепи вины. Антон не выдерживает, опускает взгляд. Внутри что-то, будто, кольнуло. Но мои ощущения прерывают слова:

– Руководствуясь статьей двести шестьдесят четыре УК РФ, признать, Беллу Аркадьевну Серебрянскую, виновной в совершении преступления предусмотренного частью первой настоящей статьи, повлекшее по неосторожности смерть человека и совершенное лицом, находящимся в состоянии опьянения и назначить ей наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет.

Муж поднимает взгляд. В глазах растерянность и недоумение. Только мы двое знаем, кто должен сейчас сидеть на скамье подсудимых, за железной решеткой, охраняемый конвоем, будто какая-то матерая преступница. Я знаю, адвокат старался, но я полностью признала вину. Только лишь сейчас на меня вдруг нахлынула вся страшная правда и осознание того, что я так долго не увижу свою девочку. Слезы сами собой покатились из глаз, и я автоматически вытираю их, размазывая соленую влагу по щекам.

Судья продолжает:

– Учитывая то, что подсудимая полностью признала вину, содействовала следствию и, принимая во внимание наличие у нее малолетнего ребенка, назначить наказание в виде принудительных работ в колонии поселений. Срок наказания оставить неизменным.

***

Последний вечер проведенный дома я не отходила от Киры. Антон, с несчастным лицом, тихонько заглядывал в детскую. «Чего он ждет от меня?» – накатила непонятно откуда взявшаяся злость на мужа.

Дочка уже давно спала, а я все смотрела и смотрела на ее нежное прекрасное личико не в силах встать и уйти.

– Утром приедет Снежанка, – сообщила я мужу. – Не хочу, что бы Кира увидела, как я уезжаю. Не хочу видеть ее слезы. Я просто не выдержу…

Циферблат на часах показывал уже два ночи.

– Белка, надо поспать.

– В поезде высплюсь. Ехать почти трое суток.

Он тяжело вздохнул, дотронулся до моей руки, провел по коже горячей ладонью.

– Я тоже убила ее, – говорю я и чувствую, как дрогнула рука на моем плече.

– Это была случайность, – почти шепчет он.

– Обещай, что позаботишься о Кире, – в тоне моего голоса не просьба, а требование.

– Обещаю.

– Обещай привозить ее ко мне. Хоть иногда.

– Обещаю.

Кажется, слова исчерпаны, и я закрываю усталые веки.

– Зачем ты сделала это?

Зачем – это вопрос, на который он хорошо знает ответ. Затем, что я одна, с ребенком, ни за что не потяну ипотеку и два кредита. И сидящий в тюрьме муж не заработает нам на жизнь и не закроет долги. Нет, мне не жалко ни денег, ни нажитого добра, и я бы все отдала за то, чтобы вернуть назад тот вечер. Но чудес не бывает, и лишь мы сами можем хоть как-то повлиять на судьбу.

Поэтому я просто молчу, притворяясь уснувшей. Он наклоняется надо мной и долго смотрит, прислушиваясь к моему дыханию. Под веками щиплет. Хорошо, что темно и он не увидит предательской слезы, расплывшейся крохотным, невидимым пятнышком на подушке.

***

– Лето, нынче у нас выдалось, ох и жарким! – одна из моих попутчиц, круглолицая, говорливая тетка лет пятидесяти с хвостиком, уже битый час рассказывала о своей деревенской жизни и работе. Еще одна соседка, дама, с удивительно неприятным, всегда недовольным выражением лица, поджав губы, отмалчивалась, лишь изредка прикрикивая на малолетнего внука, любопытного и подвижного мальчишку возраста моей дочери. Двое молодых людей, устроившихся на боковых местах, были заняты своими телефонами. Мне, в отличие от остальных, занимавших наше плацкартное купе, был интересно.

– Дарья Петровна, у вас просто талант. Вы книжки писать не пробовали?

– Да, какие книжки? Ей богу, Беллочка, – она нисколько не смутилась. – Так на хозяйстве напашешься, что и пальцем больше пошевелить не хочется. Кстати, – женщина наклонилась вперед, оперевшись своей пышной грудью о столик, – ты к нам приезжай. У нас, знаешь, какие места? Закачаешься! А что? – отреагировала она на хмыканье соседки. – Между прочим, к нам художники постоянно приезжают, картины рисуют.

– Но, я же не художница, – улыбаясь, возражаю я доброй и словоохотливой тетке.

– Какая разница, – машет она рукой, – художник, писатель, музыкант. Всем вдохновение нужно. А что лучше всего дает вдохновение? А? – Дарья Петровна вопросительно оглядывает присутствующих. – Правильно. Природа!

Каждую ночь мне снилась та самая женщина, лежащая на асфальте. Во сне я не видела ее лица, только огромные глаза, смотрящие почему-то не осуждающе, а вопросительно недоуменно. На следствии стало известно, что она страдала Альцгеймера. Близких у нее не было, лишь какая-то дальняя родня, которая мало интересовалась ее судьбой.

Потом она пропадала из сна, мне становилось чуть легче, и пронизывающее все мое естество раскаяние отступало.

Кира тоже мне снилась. Она тянула ко мне свои ручки и звала, звала. А я кричала ей, что я здесь, но она почему-то не слышала. И снова подо мною оказывалась мокрая, от слез, подушка и душу разрывала тоска по моей малышке, и до рассвета, не смыкая глаз, я смотрела на сполохи встречных огней, пробегающих по стенам и полкам вагона.

Что ждет там меня, в другой, непривычной жизни? Смогу ли я вынести все? И понимаю – должна. Обязана. Ради дочки. Ради мужа. Ради нас всех.

***

– Белла Аркадьевна Серебрянская, – начальник колонии отрывает взгляд от документа и смотрит мне прямо в глаза. Через десять секунд я опускаю веки. Губы подполковника трогает еле заметная ухмылка, но не злая. Покачивая головой, он вновь возвращается к моему «делу».

– Ну что же, осужденная Серебрянская, будем, что называется, замаливать грех. А лучше всего он замаливается работой. А работы у нас, что называется, не бей лежачего.

Странно, но мне начинал нравиться этот худощавый мужик, с проседью в волосах и проницательным взглядом серо-голубых глаз. Он не производил впечатление тех беспринципных начальников, что, бывало, показывали в фильмах про Зону, и мои первые страхи стали рассеиваться.

– Чем занимались там, – он в характерном жесте махнул головой, – за периметром. В деле написано были домохозяйкой?

– Да.

– Что же, больше никаких увлечений?

– Зачем вам….

– Андрей Петрович, – пригладив пальцами седые виски, назвался он. И продолжил:

– Работа у меня такая, Белла Аркадьевна.

Почему-то он упорно называл меня по имени-отчеству. Видимо, так ему просто нравилось.

– Пишу книги, – я решила не упираться.

Он хмыкнул:

– Творческий человек, значит? Это хорошо. В работе, что называется, пригодится.

Говорил он это серьезно или шутил, было не понятно, однако, совсем скоро, мне представилась возможность об этом узнать.

– Жди в коридоре, – неожиданно с имени-отчества он перешел на «ты», и, потеряв к моей персоне интерес, крикнул:

– Следующий.

В дверях появилась девушка. На вид ей можно было дать лет шестнадцать. Тонкая и хрупкая, со светлыми волосами и нежными веснушками на испуганном лице. Мы проводили друг друга взглядами, и я вышла из комнаты, оставив начальника колонии знакомиться с новой «жиличкой».

Приземистое здание местной администрации, недавно отремонтированное, внутри и снаружи, о чем свидетельствовали: чистая, еще не затертая бело-голубая обшивка фасада, новые, пластиковые двери и окна, а так же не выветрившийся запах масляной краски, остались позади.

Молчаливая, судя по лычкам, майор полиции сопроводила нас в общежитие. На территории их было два, но женская половина колонии обитала лишь в одном из них, в отдельном крыле, с отдельным входом. Мы поднялись на второй этаж.

– Алевтина, принимай новеньких, – как-то устало, без намека на приказной тон, сказала заместитель начальника, пропуская нас в комнату.

Навстречу поднялась женщина, одетая в спортивные трикотажные брюки темно-зеленого цвета и серую майку-боксерку.

Комната оказалась чистой и светлой: стены выкрашены в холодный голубой тон, на полу выстлан коричневый, под «дерево», линолеум, потолок со встроенными светильниками сверкал белизной. Так же, имело место одно большое пластиковое окно, без решеток; шесть, выкрашенных в тон стенам кроватей, две из которых, оказались, застелены, а так же несколько сдвоенных тумбочек между ними. У окна стоял небольшой стол с задвинутыми под него тяжелыми табуретами, а у входа, по разные стороны, два шкафа. Вся обстановка, была какая-то нежилая и видом напоминала казарму, где совсем недавно произвели ремонт.

– Кидайте шмотки сюда, – Алевтина показала на не застеленные койки, – и помогите шторы повесить. А то живем, как на вокзале!

***

Свинарник, являлся личным подсобным хозяйством колонии, и был построен еще в начале восьмидесятых, прошлого века. С тех пор, здесь мало что изменилось и в отличие от условий, в которых сейчас существовали отбывающие здесь наказание преступники и преступницы, которые хоть и с натяжкой, но можно было назвать приемлемыми, свинкам приходилось жить иначе. Но животные не люди – жалобы писать в Прокуратуру не умеют. Побелили стены – и то хорошо. А запах? Ну что запах. Свое, оно, как говорится, не пахнет.

Уже неделю я и Марина, та самая девчонка, что прибыла в колонию в один день со мной, работали здесь, и мне уже казалось, что запах навоза пропитал не только всю мою одежду, но и волосы, въелся в кожу.

Огромный ангар, где размещалась свиноферма, находился на территории поселения и на работу мы добирались пешком. Охраны, сопровождавшей заключенных на каждом шагу, здесь не было и иногда мне думалось, что вот шагни за периметр, и ты на свободе. Но это были обманчивые чувства. Побег карался строго.

Основная масса «жильцов» колонии была мужского пола и почти все они трудились на лесозаготовке. Несколько человек, как мне рассказала наша «старшая» – Алевтина, работало в теплице, на полях, и в коровнике. В последнем работали почти все женщины, которых здесь насчитывалось меньше четверти от всех отбывающих наказание. Но сейчас было лето, и коров перегнали на летний выгул, в десяти километрах от поселения.

Наша работа заключалась в уборке свинарника. Помещение свинофермы было разделено на две части проходом, застеленным деревянным настилом. По обе стороны прохода находились клети со свинками. В клетях уборкой занимался здоровый мужик с неприятным взглядом. Все что он выгребал из клетей, скапливалось в специальных желобах, а потом смывалось куда-то наружу. Когда желоба переполнялись, эта «ароматная» масса вываливалась на деревянный настил, и нам приходилось подгребать ее лопатами. У Степана, как звали этого заключенного, был напарник, но сейчас тот находился на лечении в местной районной больнице и в помощь ему, по уборке свинарника, направили нас.

Степан сразу положил глаз на Марину. Несколько раз он пытался с ней заговорить, но она, лишь испуганно опускала взгляд, боясь даже смотреть в его сторону. И отмалчивалась. Мне казалось, что это злило мужчину. Не получив ответа от девушки, он склабился, обнажая подгнившие и почерневшие от табака и чифира зубы.

– Я боюсь его, – пожаловалась мне Марина. – Он страшный, и похож на…. Чудовище.

– Мы все тут чудовища, – ответила я ей. – Белых и пушистых здесь нет.

Крыть на это было нечем. Марина отбывала наказание по той же статье, что и я. Богатый любовник подарил девушке на День рождения ключи от белоснежного Fiata, а через неделю объявил, что они расстаются, оставив машину ей, как маленькую компенсацию, за ее разбитые надежды.

Бедная студентка академии искусств, привыкшая к заботе и вниманию, и что говорить, к благополучной жизни на деньги состоятельного «папика», в этот же день «накачалась с горя» в одном из баров. Дальше она не помнила, как села за руль, и как наехала на пешехода.

– Потерпи немного, – глядя на несчастное лицо Марины, успокаивала я девушку. – Алевтина говорит, что его напарника скоро выпишут из больницы и нас переведут куда-нибудь, подальше от свинарника, – я похрюкала, изобразив поросенка, чем насмешила Марину, и страх из ее глаз исчез.

Но у Степана, видимо, были свои планы на девушку.