Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
7. Джон в Художественном колледже
Осенью 1957 года Джон приступил к занятиям в Художественном колледже – явился в самых узких своих джинсах и самой длинной черной куртке. От Мими он прятался так: надевал поверх джинсов обычные штаны, а потом снимал их на автобусной остановке.
«В Художественном колледже все решили, что я „тедди“. Потом я немного пообтесался, как и остальные, но все равно одевался как „тедди“, в дудочки и черное. Один преподаватель, Артур Баллард, сказал, что хорошо бы мне слегка поменять гардероб, носить штаны чуть пошире. Он был парень что надо, этот Артур Баллард, помог мне, не выгнал, когда другие хотели меня вышвырнуть.
Но вообще-то, я был не „тедди“, а просто рокер. Я только притворялся „тедди“. Если б повстречал взаправдашнего „тедди“, с настоящей бандой и цепью наперевес, я бы со страху обделался.
Я стал увереннее и уже не обращал внимания на Мими. Уходил из дому и пропадал целыми днями. Носил что хотел. Вечно подзуживал Пола: мол, не слушай отца, одевайся как хочешь.
Я никогда не любил работать. Иллюстрации или там живопись – это интересно. А я угодил в группу шрифтовиков. Что-то там проворонил, и меня запихнули туда. А там все вонючие аккуратисты. С тем же успехом можно было в парашютную секцию меня записать. Все экзамены я завалил.
В колледже я остался, потому что лучше так, чем идти работать. Я болтался там, чтобы не ходить на работу.
Но я всегда знал, что добьюсь своего. Временами одолевали сомнения, но я знал, что в итоге что-нибудь произойдет. Мими выбрасывала мои рисунки и записи, а я говорил: „Когда стану знаменитым, ты об этом пожалеешь“, на полном серьезе.
Я не знал, кем хочу стать, – разве что эксцентричным миллионером. Хотел жениться на какой-нибудь миллионерше.
Я непременно должен был стать миллионером. Не получится честным путем – значит, придется бесчестным. К этому я был вполне готов: ясно было, что за картины мне платить не станут. Но я был трусом – преступник из меня бы не вышел. Мы с одним парнем задумали ограбить магазин – нормально ограбить, не просто с прилавка что-нибудь стащить. По ночам присматривались к разным магазинам, но так и не решились».
Его мать Джулия, с которой Джон проводил все больше времени, его образ жизни по-прежнему одобряла. Она уже почти вытеснила Мими. Джон ей доверял: они говорили на одном языке, ей нравилось то же, что ему, она ненавидела тех же людей, что и он.
«Я остался на выходные у Джулии и Дерганого, – вспоминает Джон. – Пришел полицейский, сказал, что произошла авария. Все прямо по сценарию, точно как в кино. Спросил, являюсь ли я ее сыном, все такое. А потом сказал, зачем пришел, и мы оба побледнели.
Ничего хуже со мной не случалось. За несколько лет мы с Джулией столько наверстали. Мы могли общаться. Мы ладили. Она была клевая.
Я сижу и думаю: „Черт, черт, черт. Ну все, кранты. Я больше никому ничем не обязан“.
Дерганому пришлось еще хуже. А потом он говорит: „Кто же теперь позаботится о детях?“ И я его возненавидел. Эгоист проклятый.
Мы поехали на такси в больницу Сефтона, куда ее отвезли. Я не хотел на нее смотреть. Пока ехали, я в истерике болтал с водителем, нес какую-то ахинею – ну, сам понимаешь. Таксист только хмыкал. Я отказался идти и смотреть на нее. А Дерганый пошел. И рыдал потом».
Джулия погибла 15 июля 1958 года. Катастрофа произошла возле дома Мими.
«Я всегда провожала ее до автобусной остановки, – говорит Мими. – А в тот вечер она ушла пораньше, без двадцати десять. И одна. Через минуту послышался ужасный скрежет. Я выскочила – а она мертва, ее сбила машина прямо у моего дома. Я никогда не показывала нашим, где именно. Они часто ходили мимо – им было бы больно… Но для меня Джулия как будто не умирала. Жива по-прежнему. Я никогда не была ни на ее могиле, ни на маминой. Для меня они обе живы. Я их очень любила. Джулия была прекрасным человеком».
Смерть Джулии, несомненно, стала тяжелым ударом для Джона. «Но он никогда не показывал, как ему плохо, – говорит Пит Шоттон. – Как в школе, когда его секли учителя. Никогда не подавал виду. По лицу не поймешь, что у него на душе».
Друзья Джона узнали о катастрофе сразу. Последним, кто говорил с Джулией, когда она вышла от Мими и собралась идти через дорогу на остановку, был приятель Джона Найджел Уэлли.
«Джон никогда не говорил о Джулии или о своих переживаниях, – вспоминает Пит. – Но он отыгрывался на своих девчонках. Вот им приходилось туго. Помню, одна на него орала: „Если у тебя мать умерла, нечего срывать злость на мне!“»
Миссис Харрисон помнит, как подействовала смерть Джулии на Джона. Они помногу репетировали у Джорджа, в доме, где их всегда встречали гостеприимством и поддержкой.
«Помню, как-то вечером я им приготовила фасоль и тосты. Это было за несколько месяцев до смерти матери Джона, он как раз с ней очень сблизился. Я услышала, как он сказал Полу: „Не понимаю – вот ты сидишь тут такой как ни в чем не бывало, а у тебя же мать умерла. Если б со мной такое случилось, я бы спятил…“ Когда мать Джона умерла, он не спятил, просто перестал выходить из дому. Я велела Джорджу пойти его проведать, чтобы Джон играл в группе, не торчал дома в тоске… Ребята многое вместе пережили уже тогда, в самом начале, и всегда помогали друг другу. Джордж был в ужасе – боялся, что теперь умру я. Глаз с меня не спускал. Я сказала: не дури. Не собираюсь я умирать».
После смерти матери Джон еще больше сблизился с Полом. Теперь их объединяло и это. Однако однокашники Джона из Художественного колледжа считают, что он изменился к худшему – стал безразличнее к чужим чувствам, а шутки его сделались безжалостнее.
Среди его подруг тех времен была Телма Пиклз – ничего серьезного, просто были в одной компании. Она говорит, большинство перед ним преклонялись – их восхищало его отношение к жизни, они никогда не встречали таких личностей.
«Джон вечно был на мели. Настоящий попрошайка: постоянно у всех одалживал, стрелял сигареты, вымогал выпивку или чипсы. Наверняка до сих пор еще многим должен. Но он притягивал людей, и ему всегда удавалось выуживать у них деньги. Вел он себя возмутительно, говорил такое, что многие постеснялись бы произнести. Иногда бывал очень жесток. Мог на улице рявкнуть в лицо какому-нибудь старику – напугать до смерти. А если видел калеку или обезображенного, громко отпускал замечания, типа: „Чего не сделаешь, чтобы не пойти в армию“.
У него было много жестоких рисунков. Я считала, они великолепны. На одном женщины ворковали над младенцами – мол, ах, какие красавцы. А дети были страшные уроды. Очень жестоко. В день смерти папы римского он нарисовал кучу карикатур – ужасных. На одной папа стоял перед огромной колоннадой у входа в рай, тряс ворота и пытался войти. А внизу подпись: „Да говорю же вам, я – папа римский“.
Для Джона не было ничего святого. Но его всегда слушали открыв рот. Одна девица сходила по нему с ума. Плакала из-за него.
Он очень стеснялся очков и не надевал их даже в кино. Мы пошли на „Короля Креола“ с Элвисом, но Джон сидел без очков. Там была пикантная реклама нейлоновых чулок, и Джон ее тоже не видел, мне пришлось ему пересказывать.
Его музыку я никогда не воспринимала всерьез. Он говорил, что написал новую песню, а я думала: надо же, потрясающе, кто-то умеет писать музыку, но я не понимала, хорошая она или плохая. Ясно же, что пробиться куда-то, сочиняя музыку, – это просто чудо из чудес; ну и что тогда толку?
Я знала, что он мог стать кем-то знаменитым, только не знала, кем именно. Он был очень оригинален, ни на кого не похож. Но чем он мог прославиться, я не знала. Думала, может, он станет комиком».
Джон подтверждает достоверность большинства воспоминаний Телмы о его учебе в Художественном колледже. Сам он рассказывает об этом сухо, без ностальгии, без смеха. Что было, то было. «Приходилось брать взаймы или воровать, потому что в колледже я сидел без гроша», – говорит он. Мими утверждает, что выдавала ему по 30 шиллингов в неделю, и не понимает, на что он их просаживал. «Я постоянно тянул деньги с подхалимов – вот с Телмы, например… Пожалуй, мои шутки и впрямь были жестокими. Началось еще в школе. Однажды мы возвращались из школы и немного выпили по дороге… В Ливерпуле полным-полно увечных, как и в Глазго, – трехфутовые люди, торговавшие газетами. Раньше я их как-то не замечал, а в тот день они нам попадались на каждом шагу. И это нас все сильнее смешило, мы ржали – остановиться не могли. Видимо, это такой способ скрывать чувства, маскировать их. Я бы никогда не обидел калеку. Просто у нас были такие шутки, такой образ жизни».
В Художественном колледже в жизни Джона появились два новых человека. Первым был Стюарт Сатклифф. Они учились на одном курсе, но в отличие от Джона Стю взаправду подавал большие надежды и обладал мастерством. Стю был хрупким и стройным, артистичным и вспыльчивым, а во взглядах своих – очень яростным и самостоятельным. Они с Джоном мигом подружились. Стю восхищался тем, как Джон одевается, как он царит среди людей, как эта сильная личность творит вокруг себя собственную атмосферу. Джон в свою очередь восхищался обширными познаниями и вкусом Стю, а также его художественным талантом, который превосходил его собственные способности.
Стю ни на чем не умел играть и мало что знал о поп-музыке, но был потрясен, услышав, как Джон с группой играют в Художественном колледже в обеденные перерывы. Постоянно твердил, до чего группа хороша, даже когда больше никто этого мнения не разделял.
Похоже, Джордж и Пол слегка ревновали Джона к Стю, хотя мало кто догадывался, до чего Джон им восхищается. Джон его вечно подкалывал, не упускал случая обидеть. По его примеру Пол тоже стал подкалывать Стю, хотя интересовался живописью и, как и Джон, много чего перенял у Стю в смысле идей и моды.
В Художественном колледже у Джона завелся еще один важный друг – Синтия Пауэлл, ныне его жена.
«Синтия была тихоней, – говорит Телма. – Совершенно на нас не походила. Жила за рекой, в богатом квартале, где окопался средний класс. Носила „двойки“. Очень приятная девушка, но у меня в голове не укладывалось, что она может быть с Джоном. Он вечно распространялся, какая она прекрасная. Я этого не понимала… Потом я на год ушла из колледжа, и мне рассказали, что они встречаются. Я думала, теперь он угомонится, остепенится, но не тут-то было».
Синтия Пауэлл училась с Джоном на одном курсе, в той же шрифтовой группе. Весь первый курс они друг друга не замечали и вращались в разных кругах: она – утонченная застенчивая девушка из респектабельной семьи, он – горластый ливерпульский «тедди».
«Я от него была в ужасе. Помню, впервые я обратила на него внимание на лекции – Хелен Андерсон сидела позади него и гладила его по волосам. И во мне что-то проснулось. Я сначала подумала – неприязнь. А потом сообразила, что это ревность. Но мы никогда с ним не общались – разве что он таскал у меня линейки или кисти… Выглядел он тогда чудовищно. Длинное твидовое пальто дяди Джорджа, набриолиненные волосы зачесаны назад. Он мне совсем не нравился. Он был неряха. Но у меня все равно не было возможности узнать его поближе. Я не входила в его окружение. Я была вся такая благовоспитанная – ну, мне так казалось».
«Она была воображалой, – говорит Джон. – Снобка чистой воды. Мы с приятелем Джеффом Мохамедом вечно подшучивали над ней, поднимали на смех. „Тише, пожалуйста! – кричали мы. – Никаких непристойностей. К нам пожаловала Синтия“».
Впервые они разговорились на занятии по шрифтам. «Оказалось, мы оба близорукие. Поговорили про это. Джон этого совсем не помнит. Весьма прискорбно. Зато я помню. После этого я стала приходить пораньше, чтобы сесть рядом с ним. А после занятий слонялась перед колледжем, надеялась с ним столкнуться… Я к нему не клеилась. Просто я что-то чувствовала, а Джон об этом не догадывался. Я не давила. Я бы не смогла. По-моему, он и сейчас не представляет, сколько времени я тратила, чтобы увидеть его».
По-настоящему они познакомились на втором курсе, под Рождество 1958 года.
«На курсе устроили танцы, – говорит Джон. – Я был пьян и пригласил ее танцевать. Джефф Мохамед мне все уши прожужжал: „Между прочим, Синтия к тебе неравнодушна…“ Когда танцевали, я ее позвал завтра на вечеринку. Она сказала, что не может. Она помолвлена».
«Я была помолвлена, – говорит Синтия. – Ну, почти. Я три года встречалась с парнем, и мы вот-вот должны были обручиться. Джон разозлился, когда я отказалась. Он сказал: ладно, пошли тогда после танцев в „Крэк“, выпьем. Я сначала отказалась, а потом пошла. Я, вообще-то, очень долго ждала этого приглашения».
«Я торжествовал, – вспоминает Джон. – Я ее все-таки уломал. Мы выпили и пошли к Стю, по дороге купили рыбы с картошкой».
После этого они встречались каждый вечер, нередко днем вместо лекций ходили в кино.
«Я боялась его. Он был такой грубиян. Никогда не уступал. Мы постоянно ссорились. Я думала: если уступлю сейчас, то так оно и пойдет. А он меня просто испытывал. Я не имею в виду секс – он просто проверял, можно ли мне доверять, ждал, когда я докажу, что можно».
«Я просто был в истерике, – говорит Джон. – В этом загвоздка. Я ревновал ее ко всем подряд. Требовал от нее безоговорочного доверия, потому что его не заслуживал. Я был неврастеник, вымещал на ней свое раздражение… Один раз она от меня ушла. Это было ужасно».
«Я была сыта по горло, – говорит Синтия. – Сил уже никаких не было. Он взял и стал целоваться с другой девушкой».
«Но я без нее не мог. И я ей позвонил».
«Я сидела у телефона и ждала его звонка».
Знакомить Джона со своей матерью Синтия не торопилась. Хотела подготовить мать к этому потрясению. «Джон был не очень-то обходителен, на вид ужасный неряха. Мама и бровью не повела. Она вообще молодец, хотя наверняка надеялась, что вся эта история как-нибудь прекратится сама собой. Но мама никогда не вмешивалась… Учителя меня предупреждали: будешь встречаться с Джоном – с учебой можешь попрощаться. Учеба действительно пошла прахом, и они вечно меня пилили. Уборщица Молли однажды увидела, как Джон меня ударил, прямо затрещину отвесил. Дурочка, сказала, зачем ты с ним связалась?»
«Я два года провел в каком-то исступлении, – говорит Джон. – Либо пил, либо дрался. С другими девушками вел себя так же. Что-то со мной было не в порядке».
«Я все надеялась, он перебесится, но не знала, хватит ли у меня терпения дождаться. Я винила его окружение, семью, Мими и колледж. Джону было не место в колледже. Учебные заведения не для него».
